XLV. Исповедь честного человека
Монах вошел спокойно, не удивляясь шуму и движению во дворце, вызванным болезнью кардинала.
— Пожалуйте, преподобный отец, — произнес Мазарини, бросив последний взгляд за полог кровати, — пожалуйте! Помогите мне, отец мой!
— Это мой долг, — отвечал монах.
— Сядьте поудобнее, я хочу принести вам полную исповедь: вы отпустите мне грехи, и я буду чувствовать себя спокойнее.
— Вы не так больны, монсеньор, чтобы подробная исповедь была неотложна… И она крайне утомит вас. Будьте осторожны.
— Вы думаете, это надолго, преподобный отец?
— Как можно думать иначе, если прожита такая большая жизнь, ваше преосвященство.
— О, это верно… Да, рассказ может быть долгим.
— Милосердие божье велико, — прогнусавил театинец.
— Ах, — сказал Мазарини, — боюсь, что я совершил много дел, за которые господь может покарать.
— Так ли? — простодушно спросил монах, отстраняя от лампы свое тонкое лицо, заостренное, как у крота. — Все грешники таковы: сначала забывают, а потом вспоминают, когда уже поздно.
— Грешники или рыбаки? — спросил Мазарини. — Не намекаете ли вы на мое происхождение? Ведь я — сын рыбака.
— Гм, — пробормотал монах.
— Это мой первый грех, преподобный отец. Я велел составить генеалогию, выводящую мой род от древних римских консулов: Генания Мацерина Первого, Мацерина Второго и Прокула Мацерина Третьего, о котором говорит хроника Гаоландера… От Мацерина до Мазарини так близко, что сходство имен соблазнительно. Уменьшительная форма имени Мацерин значит «худенький». А теперь, преподобный отец, слову Мазарини с полным основанием можно придать значение «худой» в увеличительной степени, худой, как Лазарь.
И он показал монаху свои руки и ноги, иссушенные лихорадкой.
— Что вы родились в семействе рыбаков, в этом еще нет ничего плохого… Ведь и святой Петр был рыбаком; если вы кардинал, то он глава церкви. Далее!
— Тем более что я пригрозил Бастилией одному авиньонскому аббату, Бонне, который хотел опубликовать генеалогию дома Мазарини, такую удивительную…
— Что ей никто бы не поверил?..
— О, преподобный отец, если б причина была в этом, мой грех был бы очень тяжкий… грех гордыни…
— То был излишек ума, и за это никого нельзя упрекнуть. Далее!
— На чем мы остановились? Да, на гордыне… Я хочу все распределить по смертным грехам.
— Мне нравятся точные разделения.
— Очень рад. Надо вам сказать, что в тысяча шестьсот тридцатом году… увы, тридцать один год тому назад…
— Вам тогда было двадцать девять лет.
— Пылкий возраст. Я изображал из себя солдата и в Испании участвовал в перестрелках, чтобы показать, что езжу верхом не хуже любого офицера. Правда, надо добавить, что благодаря мне между испанцами и французами был заключен мир. Этим немного искупается мой грех.
— Не вижу греха в желании показать, что мастерски ездишь верхом. Это очень хорошо, и вы принесли честь монашескому званию. Как христианин — я хвалю, что вы остановили пролитие крови; как монах — горжусь мужеством, проявленным моим товарищем.
Мазарини скромно кивнул головою.
— Правда, — сказал он, — но последствия…
— Какие последствия?
— О, смертный грех гордыни всегда влечет за собою неисчислимые последствия… С той минуты, как я очутился между двух армий, понюхал пороху, проехал по фронту, я стал презирать генералов!
— А!
— Вот где зло!.. И с тех пор я не мог найти ни одного сносного.
— По правде сказать, у нас и не было замечательных полководцев, — заметил монах.
— О! — вскричал Мазарини. — У нас был принц Конде… Я долго мучил его!
— О нем нечего жалеть: у него достаточно славы и богатства.
— Хорошо, а Бофор, которого я заставил так сильно страдать в Венсенской башне?
— А! Но ведь он был мятежником, и безопасность государства требовала, чтобы вы принесли эту жертву… Далее!
— Кажется, я все сказал о гордыне. Есть другой грех, который я даже не смею назвать…
— Я дам ему название. Говорите!
— Вы, вероятно, слышали о моих близких отношениях с ее величеством королевой-матерью… Злые языки…
— Злые языки просто глупы… Для блага государства и ради молодого короля вы должны были жить в добром согласии с королевой… Далее, далее!
— Вы сняли с меня тяжелое бремя, уверяю вас, — сказал Мазарини.
— Все это сущая безделица… Переходите к серьезным вещам.
— Честолюбие, преподобный отец.
— Честолюбие — причина всех великих деяний, монсеньор.
— Я домогался тиары…
— Быть папой — значит быть первым из христиан. Почему не могли вы этого желать?
— Заявляли печатно, что для этой цели я даже продал Камбре испанцам.
— Вы, может быть, сами заказывали эти пасквили, чтобы проявить милосердие к авторам?
— В таком случае, преподобный отец, я дышу свободнее. Теперь остаются только мелкие грехи.
— Говорите.
— Страсть к игре в карты.
— Ну, она, конечно, носит несколько светский характер, но держать открытый дом обязывало вас звание.
— Я любил выигрывать…
— Кто же играет с намерением проиграть?
— Я иногда немного плутовал.
— Вы хотели обыграть партнера. Далее!
— Если так, преподобный отец, то у меня на совести уже не осталось ничего. Дайте же мне отпущение грехов, и душа моя, когда господь призовет ее, возлетит прямо на небо…
Монах сидел неподвижно.
— Чего вы ждете, преподобный отец? — спросил Мазарини.
— Конца вашей исповеди.
— Я кончил.
— О нет! Вы ошибаетесь.
— Право, не знаю!
— Припомните хорошенько!
— Я припомнил все, что мог.
— Тогда я помогу вашей памяти.
— Извольте.
Монах кашлянул несколько раз.
— Вы ничего не сказали ни о скупости, которая тоже смертный грех, ни об этих миллионах…
— О каких миллионах, преподобный отец?
— О тех, которыми вы обладаете, монсеньор.
— Преподобный отец, эти деньги мои. Зачем же говорить вам о них?
— Видите ли, наши мнения на этот счет расходятся. Вы думаете, что эти деньги принадлежат вам, а я полагаю, что они принадлежат отчасти и другим.
Мазарини поднес холодную руку ко лбу, с которого струился пот.
— Как так? — пробормотал он.
— А вот как. Вы нажили значительное состояние на службе королю?
— Значительное… гм!.. Но не чрезмерное…
— Все равно. Откуда получали вы доходы?
— От государства.
— Государство — это король.
— Что вы хотите этим сказать, преподобный отец? — спросил Мазарини с дрожью.
— Ваши аббатства дают вам не меньше миллиона в год. С кардинальским и министерским жалованьем вы получаете более двух миллионов ежегодно.
— О!
— За десять лет это составляет двадцать миллионов. А двадцать миллионов, отданные в рост по пятидесяти процентов, приносят за десять лет еще двадцать миллионов.
— Для монаха вы прекрасно считаете.
— С тех пор как в тысяча шестьсот сорок четвертом году вы изволили перевести наш орден в монастырь близ Сен-Жермен-де-Пре, я веду счета нашего братства.
— Да и мои тоже, как я замечаю.
— Надо знать понемногу обо всем, монсеньор.
— Так говорите же!
— Я полагаю, что с такою огромною ношей вам будет трудно войти в узкие врата рая…
— Так я буду осужден?
— Да, если не возвратите денег.
Мазарини испустил жалобный вздох:
— Возвратить! Но кому?
— Хозяину этих денег, королю.
Вздохи Мазарини перешли в стоны.
— Дайте отпущение! — сказал он.
— Невозможно, монсеньор. Возвратите деньги!
— Но раз вы отпускаете мне все грехи, почему вы не хотите отпустить этого?
— Потому что, отпуская его, я сам совершу грех, которого король никогда мне не простит.
Монах встал с сокрушенным видом и вышел так же торжественно, как вошел.
— Боже мой! — простонал Мазарини. — Кольбер, подите сюда! Я очень болен, друг мой.
