XX. В лавке «Золотой пестик» на Ломбардской улице составляется компания для эксплуатации идеи д’Артаньяна
После минутного молчания, обдумав не одну мысль, а собрав все свои мысли, д’Артаньян спросил:
— Любезный Планше, ты, без сомнения, слыхал об английском короле Карле Первом?
— Разумеется, сударь. Ведь вы покидали Францию, чтобы оказать ему помощь. Однако он все же погиб, да и вас едва не погубил.
— Именно так. Я вижу, что память у тебя хорошая, любезный Планше.
— Такие вещи не забываются даже при плохой памяти. Мне рассказал господин Гримо — а ведь он не из болтливых, — как скатилась голова Карла Первого, как вы провели почти целую ночь на корабле, начиненном порохом, и как всплыл труп милейшего господина Мордаунта с золоченым кинжалом в груди. Разве такое забудешь!
— Однако есть люди, которые все это забыли.
— Разве те, которые ничего не видали или не слыхали рассказа Гримо.
— Тем лучше, если ты помнишь все это. Мне придется напомнить тебе только об одном: у короля Карла Первого остался сын.
— У него было, разрешите вам заметить, даже два сына, — возразил Планше. — Я видел меньшого, герцога Йоркского, в Париже, в тот день, когда он ехал в Пале-Рояль, и мне сказали, что он второй сын Карла Первого. Что касается старшего, то я имею честь знать его только по имени, но никогда в глаза его не видел.
— Вот о нем-то идет речь, Планше, об этом старшем сыне, который прежде назывался принцем Уэльским, а теперь называется королем английским, Карлом Вторым.
— Король без королевства, — нравоучительно заметил лавочник.
— Да, Планше, и можешь прибавить: несчастный принц, несчастнее, чем любой бедняк из самых нищих кварталов Парижа.
Планше безнадежно махнул рукой, как бы выражая привычное сострадание к иностранцам, с которыми не думаешь когда-либо соприкоснуться лично. К тому же в данной сентиментально-политической операции он не видел, как может развернуться коммерческий план д’Артаньяна, а именно этот план занимал его в первую очередь. Д’Артаньян понял Планше.
— Слушай же, — сказал д’Артаньян. — Этот принц Уэльский, король без королевства, как ты верно выразился, заинтересовал меня. Я видел, как он просил помощи у Мазарини, этого скряги, и у Людовика Четырнадцатого, этого ребенка, и мне, человеку опытному в таких делах, показалось по умным глазам низложенного короля, по благородству, которое он сохранил, несмотря на все свои бедствия, что он человек смелый и способен быть королем.
Планше молча кивнул в знак согласия. Но все это еще не объясняло ему идеи д’Артаньяна. Д’Артаньян продолжал:
— Так вот какой вывод сделал я из всего этого. Слушай хорошенько, Планше, потому что мы уже приближаемся к сути дела.
— Слушаю.
— Короли не так густо растут на земле, чтобы народы могли бы найти их всюду, где они понадобятся. Этот король без королевства, на мой взгляд, — хорошо сохранившееся зерно, которое даст недурные всходы, если его вовремя посадит в землю осторожная и сильная рука.
Планше по-прежнему кивал головою, по-прежнему не понимая, в чем дело.
— Бедное зернышко короля, подумал я и окончательно растрогался, но именно поэтому мне пришло в голову, не глупость ли я затеваю; вот я и решил посоветоваться с тобой, друг мой.
Планше покраснел от радости и гордости.
— Бедное зернышко короля! — повторил д’Артаньян. — Не взять ли тебя да не перенести ли в добрую почву?
— Боже мой! — проговорил Планше и пристально взглянул на своего бывшего господина, как бы сомневаясь, в здравом ли он уме.
— Что с тобой?
— Ничего, сударь.
— Начинаешь ты понимать?
— Боюсь, что начинаю.
— А! Ты понимаешь, что я хочу возвратить престол Карлу Второму?
Планше привскочил на стуле.
— Ах, — сказал он с испугом, — так вот что называете вы реставрацией!
— А разве это не так называется?
— Правда, правда! Но подумали ли вы хорошенько?
— О чем?
— О том, что там делается.
— Где?
— В Англии.
— А что? Расскажи, Планше!
— Извините, сударь, что я пускаюсь в рассуждения, вовсе не касающиеся моей торговли. Но так как вы предлагаете мне торговое предприятие… Ведь вы мне предлагаете торговое предприятие, не так ли?
— Богатейшее!
— Ну, раз вы мне предлагаете торговое предприятие, то я могу обсуждать его.
— Обсуждай, Планше; это поможет выяснить истину.
— С вашего позволения, сударь, я скажу, что, во-первых, там есть парламент.
— А потом?
— Армия.
— Хорошо. Нет ли еще чего?
— Народ.
— Все ли?
— Народ сверг и казнил короля, отца теперешнего. Так уж, наверное, он и этого не примет.
— Планше, друг мой, — отвечал д’Артаньян, — ты рассуждаешь так, словно у тебя на плечах головка сыра… Народу уже надоели эти господа, которые называются какими-то варварскими именами и поют псалмы. Я заметил, любезный Планше, что народ предпочитает шутки церковному пению. Вспомни Фронду: как пели в то время! Славное было времечко!
— Ну, не очень-то! Меня чуть было не повесили!
— Да, но все-таки не повесили! И наживаться ты начал под эти песни.
— Ваша правда, но вернемся к армии и парламенту.
— Я сказал, что беру двадцать тысяч ливров господина Планше и сам вношу такую же сумму; на эти сорок тысяч я наберу войско.
Планше всплеснул руками. Видя, что д’Артаньян говорит серьезно, он подумал, что лейтенант положительно сошел с ума.
— Войско?.. Ах, сударь! — произнес он с ласковой улыбкой, опасаясь разъярить этого сумасшедшего и довести его до припадка бешенства. — Войско? А какое?
— В сорок человек.
— Сорок человек против сорока тысяч? Маловато! Вы один стоите тысячи человек, в этом я совершенно уверен; но где найдете вы еще тридцать девять человек, которые могли бы сравниться с вами? А если и найдете, кто даст вам денег заплатить им?
— Недурно сказано, Планше!.. Черт возьми, ты становишься льстецом!
— Нет, сударь, я говорю то, что думаю; как только вы с вашими сорока людьми начнете первое настоящее сражение, я очень боюсь…
— Так я не буду начинать настоящего сражения, любезный Планше, — отвечал гасконец с улыбкою. — Еще в древности были превосходные примеры искусных маневров, состоящих в том, чтобы избегать противника, а не нападать на него. Ты должен знать это, Планше; ведь ты командовал парижанами в тот день, когда они должны были драться с мушкетерами. Тогда ты так хорошо рассчитал маневры, что не двинулся с Королевской площади.
Планше засмеялся.
— Правда, — согласился он, — если ваши сорок человек будут всегда прятаться и действовать хитро, так можно надеяться, что никто их не разобьет. Но ведь вы хотите достичь какой-нибудь цели!
— Разумеется. Вот какой я придумал способ быстро восстановить короля Карла Второго на престоле.
— Какой? — вскричал Планше с удвоенным вниманием. — Расскажите ваш план. Но мне кажется, мы кое-что забыли.
— Что?
— Не стоит говорить о народе, который предпочитает веселые песни псалмам, и об армии, с которой мы не будем сражаться, но остается парламент, он-то ведь не поет.
— Но и не дерется. Как тебя, Планше, человека умного, может тревожить эта кучка крикунов, которую называют охвостьем и скелетом без мяса! Парламент меня не беспокоит.
— Ну, если так, не будем о нем говорить.
— Хорошо. Перейдем к самому главному. Помнишь ты Кромвеля, Планше?
— Много слыхал про него.
— Он был славный воин!
— И страшный обжора.
— Как так?
— Он разом проглотил всю Англию.
— Хорошо, Планше; а если б накануне того дня, как он проглотил Англию, кто-нибудь проглотил его самого?
— Ах, сударь, то он был бы больше его самого. Так говорит математика.
— Хорошо. Вот мы и пришли к нашему делу.
— Но Кромвель умер. Его поглотила могила.
— Любезный Планше, я с радостью вижу, что ты стал не только математиком, но и философом.
— Я употребляю в лавке много печатной бумаги; это просвещает меня.
— Браво! Стало быть, ты знаешь — ты не мог научиться математике и философии, не научившись хоть немного истории, — что после великого Кромвеля явился другой, маленький?
— Да, его звали Ричардом, и он сделал то же, что и вы, господин д’Артаньян: подал в отставку.
— Хорошо! Очень хорошо! После великого, который умер, после маленького, который вышел в отставку, явился третий. Его зовут Монком. Он генерал очень искусный, потому что никогда не вступает в сражение; он отличнейший дипломат, потому что никогда не говорит ни слова, а желая сказать человеку: «Здравствуй», — размышляет об этом двенадцать часов и наконец говорит: «Прощай». И все ахают, потому что слова его оказываются кстати.
— В самом деле, это не худо, — сказал Планше. — Но я знаю другого политика, очень похожего на него.
— Не Мазарини ли?
— Он самый.
— Ты прав, Планше. Только Мазарини не имеет видов на французский престол; а это, видишь ли, меняет все дело. Так вот, Монк, у которого на тарелке лежит, точно жаркое, вся Англия, который готовится проглотить ее, этот Монк заявляет приверженцам Карла Второго и самому Карлу Второму: «Nescio vos»…
— Я не понимаю по-английски, — сказал Планше.
— Да, но я понимаю, — отвечал д’Артаньян. — Nescio vos значит: не знаю вас… Вот этого-то Монка, самого важного человека в Англии, после того как он проглотил ее…
— Что же?
— Друг мой, я еду в Англию и с моими сорока спутниками похищаю его, связываю и привожу во Францию, где перед моим восхищенным взором открываются два выхода.
— И перед моим! — вскричал Планше в восторге. — Мы посадим его в клетку и будем показывать за деньги!
— Об этой третьей возможности я и не подумал. Ты нашел ее, Планше!
— А хорошо придумано?
— Прекрасно. Но мое изобретение еще лучше.
— Посмотрим, говорите.
— Во-первых, я возьму с него выкуп.
— Сколько?
— Да такой молодец стоит сто тысяч экю.
— О, разумеется!
— Или, что еще лучше, отдам его королю Карлу Второму. Когда королю не придется бояться ни славного генерала, ни знаменитого дипломата, он сам найдет средство вступить на престол, а потом отсчитать мне эти сто тысяч экю. Вот какая у меня идея! Что ты скажешь о ней, Планше?
— Идея бесценная, сударь! — вскричал Планше, трепеща от восторга. — Но как пришла она вам в голову?
— Она пришла мне в голову как-то раз утром, на берегу Луары, когда наш добрый король Людовик Четырнадцатый вздыхал, ведя под руку Марию Манчини.
— Ах, сударь, смею уверить вас, что идея бесподобна, но…
— А, ты говоришь «но»?
— Позвольте!.. Ее можно сравнить со шкурой того огромного медведя, которую, помните, надо было продать, но раньше содрать с еще живого медведя. А ведь взять Монка — это не шутка.
— Разумеется, но я наберу войско.
— Да, да, понимаю, вы захватите его врасплох. О, в таком случае успех обеспечен, потому что в таких подвигах никто с вами не сравнится.
— Мне везло в них, правда, — отвечал д’Артаньян с гордой простотой. — Ты понимаешь, что если бы в этом деле со мной были мой милый Атос, бесстрашный Портос и хитрый Арамис, то мы бы быстро закончили его. Но они куда-то исчезли, и никто не знает, где их найти. Поэтому я возьмусь за дело один. Скажи мне только: выгодно ли оно? Можно ли рискнуть капиталом?
— Слишком выгодно.
— Как так?
— Блестящие дела редко удаются.
— Но это удастся наверное, и вот доказательство: я за него берусь. Ты извлечешь немалую выгоду, да и я тоже. Скажут: «Вот что совершил господин д’Артаньян в старости». Обо мне будут рассказывать легенды. Я попаду в историю, Планше. Я жажду славы!
— Ах, сударь! — вскричал Планше. — Как подумаю, что здесь, среди моей патоки, чернослива и корицы обсуждается такой великий проект, лавка моя кажется мне дворцом!
— Но берегись, Планше, берегись! Если узнают хоть что-нибудь, то Бастилия ждет нас обоих. Берегись, друг мой, ведь мы составляем заговор против министров; Монк — союзник Мазарини. Берегись!
— Когда имеешь честь служить вам, так ничего не боишься; а когда имеешь удовольствие вести с вами денежные дела, так умеешь молчать.
— Хорошо. Это касается тебя больше, чем меня; я через неделю буду уже в Англии.
— Поезжайте, сударь, и чем скорее, тем лучше.
— Так деньги готовы?
— Завтра будут готовы: вы их получите из моих рук. Желаете получить золотом и серебром?
— Золотом удобнее. Но как мы оформим все это? Подумай-ка!
— Очень просто: вы дадите мне расписку, вот и все.
— Нет, нет, — живо сказал д’Артаньян. — Я во всем люблю порядок.
— И я тоже; но с вами…
— А если я там умру, если меня убьет мушкетная пуля, если я обопьюсь пивом?
— Ах! Поверьте, в этом случае я буду так огорчен вашей смертью, что забуду о деньгах.
— Благодарю, Планше, но порядок прежде всего. Мы сейчас напишем условие, которое можно назвать актом нашей компании.
Планше принес бумагу, перо и чернила. Д’Артаньян взял перо, обмакнул его и написал:
«Отставной лейтенант королевских мушкетеров, г-н д’Артаньян, ныне живущий на Тиктонской улице в гостинице „Козочка“, и торговец г-н Планше, живущий на Ломбардской улице, при лавке под вывескою „Золотой пестик“, условились о нижеследующем.
Составляется компания с капиталом в сорок тысяч ливров для эксплуатации идеи г-на д’Артаньяна. Г-н Планше, познакомившись с этой идеей и вполне ее одобряя, вручает г-ну д’Артаньяну двадцать тысяч ливров. Он не должен требовать ни возвращения капитала, ни уплаты процентов до тех пор, пока г-н д’Артаньян не вернется из Англии, куда теперь едет.
Господин д’Артаньян, со своей стороны, обязуется приложить свои двадцать тысяч ливров к деньгам, полученным от г-на Планше. Г-н д’Артаньян употребит эту сумму в сорок тысяч ливров по своему благоусмотрению, обязуясь, однако, выполнить нижеизложенное условие.
Когда г-н д’Артаньян каким бы то ни было способом возвратит его величеству королю Карлу II английский трон, он должен выплатить г-ну Планше всего…»
— Всего полтораста тысяч ливров, — наивно произнес Планше, видя, что д’Артаньян остановился.
— Нет, черт возьми! — сказал д’Артаньян. — Прибыль нельзя делить пополам, это было бы несправедливо.
— Однако, сударь, мы участвуем в деле поровну, — робко заметил Планше.
— Правда, но выслушай следующий пункт, любезный Планше; если он покажется тебе не совсем справедливым, мы вычеркнем его.
И д’Артаньян написал:
«Поелику г-н д’Артаньян жертвует компании, кроме капитала в двадцать тысяч ливров, свое время, умение и свою шкуру, а все эти предметы для него весьма ценны, особенно последняя, то г-н д’Артаньян из трехсот тысяч ливров оставит себе двести тысяч, то есть на его долю придется две трети всей суммы».
— Очень хорошо, — сказал Планше.
— Справедливо?
— Вполне справедливо.
— И ты удовлетворишься сотней тысяч?
— Еще бы! Помилуйте! Получить сто тысяч ливров за двадцать тысяч!
— В один месяц, понимаешь ли?
— Как! В месяц?
— Да, я прошу у тебя только месяц срока.
— Сударь, — великодушно сказал Планше, — я даю вам шесть недель.
— Благодарю, — любезно ответил мушкетер.
Компаньоны еще раз перечли акт.
— Превосходно, сударь, — одобрил Планше. — Покойный Кокнар, первый муж баронессы дю Валлон, не мог бы лучше составить эту бумагу.
— Если так, подпишемся.
Оба подписали акт.
— Таким образом, — заключил д’Артаньян, — я никому ничем не буду обязан.
— Но я буду обязан вам, — сказал Планше.
— Как знать! Как я ни забочусь о своей шкуре, Планше, однако я все же могу оставить ее в Англии, и ты все потеряешь. Кстати, я вспомнил о самом нужном, самом важном пункте. Давай-ка я припишу его:
«Если г-н д’Артаньян погибнет во время предприятия, то компания ликвидируется, и г-н Планше заранее прощает тени г-на д’Артаньяна двадцать тысяч ливров, которые он, Планше, внес в кассу поименованной компании».
Последний пункт заставил Планше нахмуриться, но, взглянув на блестящие глаза своего компаньона, на его мускулистую руку, на его крепкое тело, он приободрился и без сожаления, уверенно подписал последний пункт. Д’Артаньян сделал то же самое. Так и был составлен первый известный в истории общественный договор. Быть может, впоследствии несколько исказили его форму и содержание.
— А теперь, — сказал Планше, наливая д’Артаньяну последний стакан анжуйского вина, — извольте ложиться спать.
— Да нет же, — ответил д’Артаньян, — ибо теперь остается самое трудное, и я хочу обдумать это самое трудное.
— Ну вот! — заметил Планше. — Я так вам верю, господин д’Артаньян, что не отдал бы моих ста тысяч фунтов за девяносто.
— Черт меня побери! — воскликнул д’Артаньян. — Я считаю, что ты прав.
Д’Артаньян взял свечу, прошел в свою комнату и лег в постель.
