XVII
Начались приготовления. От неприятности Марья Кирилловна слегла. Отец торопил: скорей, а то уйдет вода.
– Не жалеешь ты меня, отец... Гонишь...
– Жалею, – глухо ответил Петр Данилыч. – Оттого и гоню... пойми толком.
Прохор чувствовал, что силы в отце много больше, чем в нем, и, как молодой тигренок, втихомолку рычал, поджимая хвост. В сущности, наружно он был спокоен: те отцовские слова за ужином разом все сожгли в нем, но в душе была надежда: вот все каким-то чудом перевернется вдруг и выйдет по-другому.
– Нэ горюй, Прошка, ладна!.. Якши дело! – успокаивал его черкес. – Я зна-аю... Знаю, джигит, – загадочно грозил он пальцем и подмигивал. – Так лучше. Якши совсэм.
Тяжко только, что нельзя Анфису повидать никак: отец караулил и за ним и за Анфисиным крыльцом. Отец был трезв, как лед.
Из города пришли почтой книги. Это хорошо. Прохор отправился с ними к Шапошникову. Тот в одних подштанниках: «Ах, извините!» – чинил штаны, которые лежали на столе, прижатые сундуком. Нитка в версту: ткнет иглой и пятится к дверям.
– Семь заплат насчитал и три прорехи, хочу все подряд зачинить. А то нитку вдевать очень трудно, да и непрактично.
– Вот я получил историю культуры, Липерта, кажется... Да, Липерта, – заглянул Прохор в книгу.
– Прочли?
– Нет. Я ее возьму в тайгу.
– Разве вы едете в тайгу? Зачем? Надолго?
– Батька гонит... – вздохнул Прохор и обиженно защипнул усы.
– Жаль, жаль. Это на Угрюм-реку на вашу? Жаль, молодой человек. А вы не ездите, плюньте.
– Не так-то просто это.
– Женщина? Ага, понимаю. Слышал, слышал, извините. Без сплетен в деревне нельзя. Вы должны прежде всего выработать в себе отношение к вещам. И, встав на точку высшей морали, – понимаете, высшей! – должны резко решить вопрос. Я люблю женщину, взаимно люблю, понимаете? Взаимно. Отлично. Но тут некоторое «но», весьма значительное «но», так сказать – «но», превалирующее надо всем. Я тогда говорю: «Или так, или этак». Или рву с ней раз навсегда, или беру ее себе. Надо быть твердым и решительным. Вот, например, я.
Он все еще бегал с иголкой от штанов да к двери, низенький, бородатый, и речь его длинна, как нитка.
– Не так-то просто, – почему-то раздражаясь на него, опять сказал Прохор, – тут целый клубок смотался, – вздохнул он.
– А? Не так-то просто? – сердито ткнул Шапошников в заплату и уколол себе палец. – А вы разрубите клубок. Рраз! Наконец, порвите с отцом! Рраз!
– Шапошников, милый!.. Мне так скучно!.. У меня такая пустота в середке... Поедемте со мной. Милый!
Тот почесал пятерней в своей гриве.
– С вами? Пп-поехать сс-сс вами? Нну... Эт-то... не так-то просто, – ужасно заикаясь, сказал он. – Мне нельзя. Я поселенец. Пристав не пустит.
Глаза Прохора заиграли.
– А вы встаньте на точку и порвите с приставом... Рр-раз!
– Ну, знаете ли... – протянул Шапошников и вдруг смущенно захохотал, поддергивая подштанники. – Ах, какой вы злой...
Отец жестоко страдал. Его сосал червяк. Да не тот, не утробный житель, – скулила по вину душа. Испивал ревностно святую воду по утрам, вкушал просвирки, но за два дня до отъезда сына лопнул терпеж, и Петр Данилыч закрутил.
Сидел один в потайной душной комнатенке и жаловался графину:
– Эх, Прошка, Прошка!.. Сын... Разве не моя ты кровь? В душу мне, Прошка, загляни... Сын!.. Прошка!.. В д-д-ушу, – и, отделив от кулака большой палец, тыкал себя в грудь.
Вечером вошел к нему Ибрагим:
– Хозяин!.. Мы с Прошком на озеро риба таскать поедем в ночь. Коптить будэм... Дорога дальный, Угрюм-рэка нужна.
– С Богом, – сказал хозяин. – Покличь Илью... Да, слышь, кунак, не говори никому, что пью я... Скажи: в книжку смотрю... Покличь Илюху!
Ибрагим седлал двух коней: для Прохора и для себя своего Казбека.
– Вот что, – сказал Петр Данилыч изогнувшемуся пред ним Илье: – У тебя башка-то еще не прошла?
– Так точно, нет еще... – малодушно хихикнул тот гнилью зубов.
– Ну, так я тебе, сукину сыну, и ноги все повыдергаю...
– Очень просто, Петр Данилыч, – вновь ухмыльнулся Илья и потер себе переносицу.
– Вот что... Иди сегодня ночью дрыхнуть к Анфисе на крыльцо. Возле дому чтобы... Всю ночь лай... Понял?.. Собакой лай.
– Очень беспременно, – с готовностью проговорил Илья. – Да как же, помилуйте, Петр Данилыч!.. Вдруг, например, в их доме – ружье... И чье же? По какому поводу?
– Пошел вон, сукин сын!
Анфисе совсем не спится в эту ночь. Да и вчера не смыкались очи. Тяжко! Эх, коротка душа у ней, коротка душа у Прохора! Млад еще сокол, робок. Сокол, сокол, неужели улетишь, не поплачешь вместе? Нет, будь что будет, вот уснут все покрепче, пойдет к нему, ударит в окошко створчато: милый, выходи!
Лежит Илья Сохатых снаружи на Анфисином крыльце, он вложил свой ключ в скважину, чтобы Анфиса изнутри не отперла, лежит, мечтает; только бы Прохор укатил, упадет тогда Илья в ноги хозяину, заплачет: хозяин дорогой... так и так... желает он с Анфисой законным браком чтоб... Ох, и взъерепенится хозяин: «Мерзавец, стерва!» – может, в морду даст, потом скажет: «Женись, тварь!» У порядочных купцов завсегда бывает так.
Вдруг половицы заскрипели – у Илюхи ушки вверх – за дверью возня с ключом и голос:
– Кто ж это озорует?.. Заперли...
– Доброй ночи, Анфиса Петровна, бывшая мадам Козырева, а будущая – знаю чья... – сказал Илья Сохатых, полеживая в шубе у дверей. – Это, извините, мы... так сказать, – и вежливенько все-таки шапкой помахал.
За дверью смолкло все, как умерло.
На берегу озера полыхал большой костер. Рыба ловилась плохо. Луна серебрила тропинку на воде, избушка стояла под луной вся голубая. Милая избушка! Как тихо, грустно! Какой мрак висит в тайге.
Черкес плюнул и заругался вдруг:
– Кручок другой нада... Болшой... Этим шайтан ловить... Цволачь! Трубка забыл.
Прохор едва поднял отяжелевшую голову свою, как черкес уже в седле.
– Дажидай! – крикнул он. – Трубка привезу. Кручок хороший привезу. Айда, айда! – гикнул и вытянул Казбека плетью.
«Вот это сила, – подумал про Ибрагима Прохор. – Да. Еще завтрашний день, а послезавтра в путь. Прощай, озеро, избушка; прощай, милая Анфиса! Мамашенька, прощай, прощай!» Какая все-таки тоска в душе! Припомнилась Угрюм-река и ночь та страшная, предсмертная. Зачем он едет? Погибать? Плыли смутные мечты, плыл над тайгою месяц. И сколько времени Прохор промечтал, не знает, – может, минуту, может, час.
Но филин еще не прокричал в тайге, как вырос перед ним черкес:
– На трубка, кури... На кручок... – И сел возле него.
В стороне храпели лошади и взмахивали хвостами, отбиваясь от ночных комаров.
– Давай, Прошка, спать. Мой здесь ляжет, твой избам.
– Я с тобой лягу, у костра... Там комары...
– Избам! – заорал черкес. – Мой комар выкурил избам... Дверь затворяй крепче... Айда! – и вдогонку крикнул: – Выбрасывай бурку мне. Избам... Пожалста!
Через минуту из избушки выскочил как сумасшедший Прохор с буркой и в радостном хохоте навалился на черкеса.
– Ибрагим! Ибрагимушка! Ибрагимушка! – катал его по земле и целовал в плешь, в лоб, в горбатый нос.
– Стой, ишак! Табак сыпал вон. Ишак!..
Бубукнул, загоготал вдруг филин. Спасибо тебе, ночная птица, пугач лесной. Прохор целовал свою Анфису, как ветер целует цветущий мак. Сидели рядом, очи в очи гляделись неотрывно. И оба, словно дети, плакали. От Анфисы пахло цветами и ночной росой.
– Черкес мчал меня на коне шибче ветра.
О чем же говорили они? Неизвестно. Ведь это ж юность с младостью, ведь это последняя хмельная ночь в лесу. Пусть хвои расскажут, как пили любовь до дна и не могли досыта упиться; пусть камыши запомнят и перешепчут ветру шепот их, пусть канюка-птица переймет их прощальный разговор.
– Вот и кончились быстрые деньки наши, мой сокол. Боюсь, боюсь...
– Да, Анфиса, душа моя... Кончились.
Дом Анфисы на пригорке, и заколоченная из-под сахара бочка скатилась прямо в крапиву, к кабаку. Ранним утром стояли возле бочки бабы, – тащились бабы за водой, а пьющий мужичонка вышибал из бочки дно.
– Хах! Господи Суси! – закрестились бабы, попятились.
– Сохатых! Ты? – раскорячился пьяница-мужик и от изумления упал в крапиву.
– Пардон... Мирси... – хрипел Илья Петрович, лупоглазо вылезая из бочки, как филин из дупла. – Фу-у!.. Чуть не подох. Скажите, пожалуйста, какое недоразумение... Черт! Схватил это меня неизвестной наружности человек, морда тряпкой замотана, да и запхал сюда... А я в сонном виде... Ночь.
Илья Сохатых выкупался в речке и как встрепанный – домой.
– Представь себе, Ибрагим... Какой-то стервец вдруг меня головой в бочку, понимаешь? – ночью...
– Цволачь, – сочувственно обругался Ибрагим.
На другой день Прохор с Ибрагимом уехали на Угрюм-реку.
Прощай, Прохор Петрович! Счастливый тебе путь!
