VI
Словно выходец с того свету, самый дорогой, нежданный гость – Прохор Громов подъезжал к селу Медведеву, где родимый дом.
В широкой кошевке сидели трое: Ибрагим, отец и сын. Отец за сто верст встречать выехал: давно пришел «стафет» от сына, а второй – от Куприянова:
«Встречайте. Едет».
Тройка каурых несется быстро, у Петра Данилыча не лошади – зверье. И по селу – с кнутом, с бубенцами, вихрем. Вот церковь – «благодарю тебя, Господи, что спас!» – а вот и зеленая крыша – выше всех, их дом.
Яркое солнце слепило взор. У ворот нового своего домика стояла Анфиса; она заслонилась от солнца белой рукой да так и впилась глазами в лицо Прохора.
Петр Данилыч помахал ей собольей шапкой.
– Это кто? – Прохор спросил. – Не Анфиса ли?
А вот и... Все у ворот на улице. Варвара-стряпка, Илья Сохатых в форсистом полушубке – шапка набекрень; старшина, горбун, разные барбосы с шавками, отец Ипат – священник и даже, казалось, душа самого дедушки Данилы.
Сбегался народ, – занятно, право. Жив и невредим!
– Гляди-ка, мать, какого орленка к тебе привез! Узнаёшь ли? – прокряхтел хозяин.
– Зело борзо! – возгласил отец Ипат и засвистал одобрительно.
Плакала мать, плакал Прохор.
Прохор с дороги спал до вечера. Чай пили своей семьей, но в чистой комнате. Прохор без умолку рассказывал, заглядывая в книжечку. Отец слушал молча с большим вниманием, и лицо его выражало то восторг, то гнев, то ужас. Мать вздыхала, крестилась, улыбалась, и не ушами слышала она, – слова как-то летели мимо, – слышала своим сердцем.
– Вот я жив, здоров. Это Ибрагим спас меня.
Отец грузно встал и, чуть покачиваясь, вышел в кухню.
– Папаша опять, кажется, выпивши?
– Пьет... – ответила мать. Она вздохнула, губы ее задрожали. – Плохая жизнь у нас...
Отец вернулся. За ним шагал, чуть согнувшись, Ибрагим.
– Садись, – сказал отец.
– Наша постоит, – ответил Ибрагим.
– Садись! – крикнул отец. – Да не сюда, вот в кресло. – Он выдвинул обитое плюшем кресло на середину комнаты и усадил горца.
– Мать! – сказал отец. – Пускай все сюда придут. Позови поди.
Прохор предупредительно выбежал в кухню. И вскоре, по его зову, горбун, приказчик, стряпка и кучер стояли возле дверей.
– Вот, ребята, – и хозяин указал на Ибрагима, – этот самый человек сына мне от неминучей смерти спас. И я, как именитый купец, желаю возблагодарить его. Ибрагим! – обратился он к нему. – Ты, может статься, и злодей, это ничего, со всяким случается такой конфуз, но ты... значит, сердце у тебя из золота. Поэтому – спасибо тебе от всей русской души, благодарю покорно. – Он хотел опуститься пред ним на колени, но Ибрагим вскочил:
– Хозяин! Не надо!..
– Сиди! Сиди!.. Эй, вы, все кланяйтесь, все! Варвара, Илюха! Благодарите все. Ибрагим! Жертвую тебе белого коня. Владей... Кучер! Коня передать черкесу с седлом, со всем. Илюха, отпусти Ибрагиму самого лучшего сукна, сапоги, шелку – чего пожелает. И вот еще, погоди, погоди, – он вынес из спальни заграничный штуцер. – Это вот особо.
Ибрагим встал на колени, поцеловал штуцер и сказал дрожащим голосом:
– Цх! Спасибо, батька... Ежели винтовку давал мне, ежели коня давал, знай, батька, умру за тебя, за Прошку, за хозяйку... Умру! Да хранит тебя Аллах, батька... Спасибо, батька!
Поздно ночью, когда Прохор лег спать, Марья Кирилловна села возле и любовно глядела в лицо его. Какой красавец!
И Прохор всматривается во всю фигуру матери сыновним, нежно чувствующим взглядом. Почему так поблекла она? Вот и морщинки, и какая-то складочка между глаз легла, и чуть опустились углы милых, ласковых губ. Жалко стало.
– Ты все вздыхаешь, мамаша... Почему это?
Она пересела к его изголовью, откинула черную прядь кудрей с его высокого лба, поцеловала. Он обнял ее за шею и прижался к ее лицу.
– И рада бы не вздыхать, да вздыхается... Сыночек, Прошенька!
– Что ж, тебе плохо разве?
– Нет, ничего... – сказала она, глубоко вздохнув. – Да вот поживешь – узнаешь.
– Мамаша!.. – проговорил он и привстал. Широкая грудь его была раскрыта. Золотой крестик на цепочке поблескивал. – Милая моя мамашенька... Я вырос, я не дам тебя в обиду. Ты – дороже отца. Не дам.
– Трудно, Проша, не поможешь... Он слабый человек... Да и не в нем беда... Тут другое...
– А что?
– Другое, Проша... Даже язык не поворачивается. И Бог, видно, отступился от меня. – Она вынула платок, заплакала.
– Мамаша! Мамашенька...
