Телефонный звонок.

– Господин прокурор просит вас пожаловать к нему на квартиру.

– Скажите прокурору, что я чувствую себя плохо, прошу его приехать ко мне. Сейчас будет подана за ним лошадь.

Широкоплечий приземистый прокурор Черношварц, похожий на моряка в отставке, вдвинулся в кабинет Прохора Петровича тяжелою походкою. Дряблое лицо его пепельно-желтого цвета; под глазами большие, смятые в морщины, мешки. Во всей фигуре – раздраженье, гнев. Небрежно подал руку, сел, погрозил Прохору крупными, утратившими блеск глазами. Прохор не испугался, Прохор сдвинул на лбу складки кожи, пронзил прокурора взглядом. Прокурор попробовал нахмурить лоб, но вдруг дрогнул пред силой глаз бородача и отвернулся.

– Я к вашим услугам, – чтобы вконец смутить чиновника, почти крикнул довольный собой Прохор.

– Да! Вот в чем... – выпалил басом слегка оробевший прокурор. – Сообразно директивам пославшей меня власти, а также в интересах рабочих, отчасти же и в ваших интересах, я должен вам, милостивый государь, сказать следующее... – Прокурор сморщился, схватился за дряблую, припухшую щеку и почмокал.

– Что, зубы?

– Да, проклятые!.. Дупло.

– Не желаете ль коньяку? Радикальное средство.

– Нет, спасибо. Бросил... Аорта, понимаете. Смертельная болезнь. Воспрещено. Строжайше. Ах, проклятые!..

– А вы попробуйте пренебречь запрещением, – с насмешливостью сказал Прохор. – Если ограничивать себя лишь дозволенным, рискуешь обратиться в нуль, и жизнь покажется тюрьмой: того нельзя, этого нельзя. Я сам себе запрещаю и разрешаю.

– Да. Ваша логика, простите, весьма примитивна. Это логика людей мертвой хватки, простите. На эту тему я как раз обязан с вами, милостивый государь, поговорить. Кстати замечу, что я испытываю некоторую неловкость вести разговор в вашем кабинете, а не...

– Простите, господин прокурор, но я ведь передал в телефон вашему чиновнику, что я болен...

– Ах, да! Доктор запретил вам выходить, но вы разве не могли, по вашей же теории, пренебречь этим запрещением? Ясно. Вы делаете только то, что выгодно вам. Итак, вот в чем... – Прокурор опять схватился за щеку и, припадая на правую ногу, забегал по комнате.

Из граненого графина Прохор налил в две серебряные стопки дорогого коньяку и достал из шкафчика тонко нарезанный лимон. Прокурор любил выпить, у прокурора пошла слюна.

– Прошу. Кажется – Василий Васильич?

Прокурор сморщился в убийственную гримасу, застонал и, отчаянно взмахнув рукой, опорожнил серебряную стопку.

Прохор посмотрел на него смело и нахально:

– Помогло?

– Не знаю. Как будто.

Пауза.

– Итак, совершенно официально... На ваших предприятиях, милостивый государь, наблюдается сплошное нарушение обязательных постановлений правительства от двенадцатого июня тысяча девятьсот третьего года. Вы знакомы с этими постановлениями? Вот они-с... – И прокурор, выхватив из кармана форменной тужурки большую брошюру, потряс ею в воздухе. – Да-с!.. Прочтите: жилые помещения для рабочих должны быть светлы, сухи, оконные рамы непременно двойные, и так далее и так далее. А у вас что? Не жилища, а могилы. Кто вам разрешил строить так, как вы строили?

– Я.

– Вы подлежите за это ответственности. Люди не скоты. Я настаиваю, чтоб все бараки были перестроены. Слышите, милостивый государь, я настаиваю...

Прохор улыбнулся в бороду, наполнил стопки, сказал:

– Я сразу этого сделать не могу.

– У рабочих нет на руках расчетных книжек. Они не знают, сколько ими заработано денег. Где эти книжки?

Прохор опять сдвинул брови, но тотчас же, мягко улыбнувшись, сделал легкий жест рукой:

– Василий Васильич, прошу.

Прокурор схватился за щеку, застонал и выпил. Пепельно-желтое лицо его стало розовым, глаза приобретали блеск.

Длительная пауза. Прохор ходил по кабинету.

– Расчетные книжки находятся в конторе. Это упущение. Я много раз говорил, теперь прикажу раздать их рабочим.

– Пожалуйста, Прохор Петрович, пожалуйста, – сказал прокурор обмякшим басом.

Вновь молчание.

– Действует?

– Действует, – сказал прокурор. Он по-орлиному насупил густые брови и стал похож на Бисмарка.

Прохор вновь налил стопки.

– Я вас, Василий Васильич, внимательно слушаю.

– Да! – И прокурор, грозно вскинув палец вверх, задвигал бровями. – Вы плохой король в своем государстве, извините за выражение. Ваши подданные стонут от ваших сатрапов и от вас самих. Я знаю... Вы...

– Простите, господин прокурор. Если мне во всем мирволить своим подданным, то я сам обратился бы в плохого подданного своего государя. А я смею думать, что кой-какую пользу нашему отечеству приношу...

– Да, да! Да, да! Кто же это отрицает? Но вы нарушаете установленные правительством нормы работ. Вы совершенно обесцениваете труд, рабочий день у вас чрезмерен, жилищные условия из рук вон плохи, обсчет, обмер рабочих, тухлые продукты и... простите... какой-то... какой-то... извините за выражение, какой-то невыразимый... этот... этот... – Прокурору неудержимо захотелось выпить, он схватился за щеку. – О, проклятый!..

– Прошу вас.

Прокурор застонал, выпил и закусил лимоном. Стал с интересом рассматривать картину Шишкина, большие елизаветинские часы.

– Да-с! – воскликнул прокурор и, подойдя к Прохору, загрозил ему скрюченным пальцем. – Я настаиваю на этом. Да-с, да-с, да-с... Вы немедленно должны пойти на уступки. Прибавка рабочим двадцати пяти процентов платы, увольнение Ездакова, реорганизация всего дела, возвращение Протасова, да-с, да-с, да-с, прошу не возражать. Вообще вы должны все это проделать завтра же, завтра же!

Прохор открыто засмеялся в лицо прокурору, налил коньяку, сказал:

– Вы, Василий Васильич, очень легко, даже до смешного наивно желаете распоряжаться моими делами и моими капиталами. Да кто их наживал, позвольте вас, господин прокурор, спросить: вы или я?

– Совершенно верно, вы. Но в этом вам помогали и рабочие. На семьдесят процентов, может быть.

– Ах, так? Ну, тогда конечно. Прошу.

Выпили. Прохор налил еще.

– Действует?

– Действует, – сказал прокурор. – Зуб успокоился.

Глаза прокурора слипались, нос навис на губы.

Длительная пауза. Прокурор стал слегка подремывать.

– Василий Васильич! Дорогой мой... – Голос Прохора весь в зазубринах. Прокурор приоткрыл глаза. – Я имею сильную, весьма сильную заручку в Петербурге. И члены Государственной думы и даже кой-кто из министров. (Прокурор приоткрыл глаза шире.) Вы не забывайте, что я один из крупнейших капиталистов России. Поэтому, милый мой, давайте лучше жить дружно. Я половину этих рабочих уволю, другая половина останется. На днях придет новая партия в четыреста человек, и чрез неделю у меня будет избыток в рабочей силе. Голодной скотинки на наш век хватит. Но я от своего принципа не отступаю. Я даю народу минимум, беру максимум. И потом – если я уступлю сегодня, то вынужден буду сделать это и завтра и послезавтра... Коготок увяз – всей птичке пропасть!

– Да-с! Я вас вполне понимаю, – окончательно проснулся прокурор и выпил пятую стопку коньяку без приглашенья. – Да-с... Но я обязан действовать в контакте с губернатором. И вообще... и вообще... такова воля его превосходительства. Что? Он ждет мирного окончания забастовки. Что?

Прохор открыл средний ящик письменного стола.

– Я дам его превосходительству исчерпывающие объяснения. Я уверен, что он меня поймет. А это вот вам. – И Прохор Петрович вручил прокурору запечатанный пятью сургучными печатями пакет.

– Что это?

– Десять тысяч.

Прокурор побагровел, выпучил глаза, затряс, как паралитик, головой и, размахнувшись, швырнул пакет Прохору в лицо:

– Как вы смели! Взятка?! Подкуп?! Я вас прикажу арестовать. Сейчас же! Немедленно же!..

Прокурор крепко зашагал к выходу, схватил стоявшую возле камина крючковатую свою палку и, хлопнув дверью, вышел.

У Прохора зарябило в глазах.

Выселение рабочих властью прокурора приостановлено. Пристав не знал, как себя вести. Растерялся и судья. Пристав пришел к судье совещаться. Оба напились в стельку. Рабочие собирались идти к прокурору всем народом.

Прохор личного ареста не боялся, считал такой акт совершенно невозможным. «Прокурор дурачина, – думал он, – на него действует лишь коньяк, взятка не действует». Выбитые из колеи ум и сердце Прохора требовали встряски.

Направился к Наденьке. Пристава нет. Сидели долго, до седого вечера. Говорили с расстановкой, вдумчиво. О чем говорили – неизвестно. Знал лишь волк. Прохор давал Наденьке какие-то инструкции. Наденька утвердительно кивала головой.

– Поняла ли?

– Поняла... Все выполню.

Ночью, при участии ротмистра, в поселке и бараках произведены новые аресты. Попался и Петя Книжник.

Ночью же, приказом прокурора, арестован Фома Григорьевич Ездаков. Прокурором был подписан ордер и на арест рыжеусого заведующего питанием Ивана Стервякова, но тот, опасаясь мести рабочих, дня три тому назад удрал в тайгу.

Народ чем свет узнал об аресте своего заклятого врага Фомки Ездакова и об обыске в квартире Ивана Стервякова, жулика и прощелыги. Рабочие, совершенно разобщенные с забастовочным комитетом, по близорукости своей вообразили, что прокурор целиком на стороне народа.

– Братцы! Прокурор за нас.

Так думала и Наденька. Наденька действовала. Ее дружки сидели в каждом предприятии, знали, как вести себя. Наденька с головой вбухалась в крепкие сети Прохора Петровича. Это роковое влияние громовщины господствовало всюду: в него попадал всякий, кого ловила на жизненном пути удавка Прохора. Так, возвращался в резиденцию Андрей Андреевич Протасов; переводился под конвоем в село Разбой, по соседству к Шапошникову, бывший прокурор Стращалов, ныне ссыльнопоселенец; выехала домой Нина с дочкой Верочкой; выиграл в Питере большие деньги поручик Приперентьев и через взятку обдумывал поход на золотой прииск Прохора; мечтал вновь попасть на службу к Прохору Петровичу злополучный инженер Владислав Викентьевич Парчевский, до сих пор влюбленный в Нину. Все они, эти люди, так или иначе соприкоснулись своей судьбой с жизненными путями Прохора.