Книга: Последнее отступление. Расследование
Назад: XV
Дальше: XVII

XVI

Переступив порог гостиницы, Миша Баторов оторопело остановился. В дверном проеме «женской» половины, будто в портретной раме, стояла Соня Дарова. В темно-вишневом брючном костюме, с тяжелым узлом волос на затылке, слегка оттягивающим ее голову назад, нездешняя, далекая от всего того, чем жил последние сутки Миша, она стояла и надменно смотрела на него сквозь квадратные стекла очков.
— Ага, беглец, попался! — шагнула к Зыкову и Алексею Антоновичу. — Послушайте, товарищи, как это называется — приглашает в гости, а сам двери на замок — и подальше, подальше! У вас в милиции все такие?
Алексей Антонович холодновато оглядел ее.
— Извините, а вы кто такая?
Это Соню не смутило. Она протянула тонкую руку с янтарным браслетом на запястье.
— Дарова. Из газеты.
— А-а, пресса. Что ж, пресса — это хорошо. — Он пожал Соне руку, довольно любезно улыбнулся: — Будет неплохо, если и нашу работу осветите. Маловато, по правде говоря, пишут о нашей работе.
Зыков толкнул Мишу в бок, шепнул:
— Смотри, отобьет.
Из кухни в коридор, где они столпились, выплыла Агафья Платоновна. Со скрытой робостью поглядела на Алексея Антоновича, спросила:
— Чай пить будете?
Вскинув руку к часам, Алексей Антонович сказал:
— Что ж, стакан чаю выпить не мешает.
Пришел Володя, доложил, что машина в порядке, можно трогаться в путь. Играя ключами, спросил у Зыкова:
— Ну как вы тут, без меня?
— Без тебя у нас ничего не выходит, — огорченно развел руками Зыков.
Чай пили на кухне. Соня выложила на стол городские гостинцы — булочки, сыр, копченую колбасу, Агафья Платоновна открыла банку с грибами, нарезала крупными ломтями хлеба. Чай был отменный, черный, заваренный по-бурятски, с молоком, маслом и солью — он обжигал нутро, выжимал пот, снимал усталость. Все незаметно повеселели. Зыков мычал от удовольствия, благодарил Агафью Платоновну, а та стояла в стороне, пряча руки под передником, смущенно и опечаленно улыбалась. У Алексея Антоновича на лбу выступила легкая испарина, весь он как-то размяк, подобрел. Разговаривая с Соней Даровой, не забывал подливать ей чаю. Не забывал и развивать свою мысль о том, как важно в воспитательных целях шире освещать в прессе работу милиции. Миша не сомневался, что Алексей Антонович попросит Соню написать статью или очерк и сейчас подводит под просьбу соответствующую базу. Слабость к печатному слову, питаемая начальником, показалась Мише слегка неожиданной и чуточку забавной, но он был рад, что Соню тут сразу приняли за свою; подумал, что был совершенно неправ, когда считал, что ему будет плохо, если Соня появится здесь; оказывается, все обстоит совсем иначе, сейчас он чувствует себя гораздо лучше, душевная тягота стала менее ощутимой. Несколько раз он ловил на себе взгляд Сони, она, кажется, хотела что-то сказать, но Алексей Антонович не позволял ей отвлекаться. И все же она выбрала момент, спросила:
— Ты почему все время помалкиваешь? Не узнаю Григория Грязнова! Впрочем, мы еще поговорим! — В ее голосе прозвучала напускная, а может быть, и всамделишная угроза.
— Вы его не ругайте, — неожиданно вступился Алексей Антонович. — Все случилось внезапно. У нас всегда все случается внезапно. Мы не принадлежим ни себе, ни друзьям, ни близким своим.
У Сони весело блеснули стекла очков.
— Вы принадлежите обществу, да? Вы его карающая десница, да?
В ответ Алексей Антонович только улыбнулся. Можешь, мол, девочка, иронизировать сколько угодно, но так оно и есть. Когда Миша и Зыков вышли его провожать, Алексей Антонович посоветовал, скорее даже приказал:
— Отнеситесь к девушке со всем вниманием.
Мотор рыкнул, машина покатилась по улице, ощупывая лучами фар бревенчатые стены домов и дощатые заборы, мигая красными задними фонарями.
В домах топились печи, из труб выпархивали искры, летели вверх. И россыпи звезд на темном небе казались негаснущими искрами. Небо было близким, протяни руки и погрузишь их в рой покалывающих огоньков. Весь мир представлялся простым, понятным, доступным, и не было в нем места ничему уродливому, безобразному, гадкому. Зыков стоял рядом, шумно вбирая в себя байкальскую прохладу.
— Знаешь, о чем я думаю, Миша?
— О звездах.
— Э-э, нет, я верхоглядством не занимаюсь. Пытаюсь я, друг мой Миша, осознать такой факт — у меня дочь. Не рядовой это факт, если принять во внимание, что у тебя, например, пока ни жены, ни дочери нету. Очень тебе сочувствую. Ну идем, зададим храпака.
Агафья Платоновна убирала со стола. Она попросила Мишу зайти на кухню, зашептала:
— Сбежал постоялец-то, а? Неужели он-таки, а?
— Пока ничего неизвестно. Может быть, и не он, а кто-то другой.
— Добро бы. Вовек себе не прощу, что приняла записку и на конфетки позарилась. Мне легче будет, если другой.
Миша хотел что-то сказать, но слова разом вылетели из головы, сознание вдруг пронзило то, что до этого плохо воспринималось им: один из подозреваемых, значит, возможно, и убийца — Ефим Константинович, сын этой сердобольной женщины. Он смотрел в ее оплывшее лицо, думал, что она, очевидно, не ведает, какая гроза может разразиться над ее головой, и не желал, не хотел, чтобы это случилось, все в нем восставало, протестовало, сопротивлялось…
— Все будет хорошо, Агафья Платоновна.
— Чего хорошего-то, сынок? Жизнь-то Верочке никто не возвернет. — В ее выцветших глазах заблестели слезы. — Прости, сынок. Не я, душа плачет. — Вытерла слезы концом передника. — Иди. Девушка тебя дожидается.
Соня сидела в коридоре, в кресле у журнального столика, курила. Он сел напротив и тоже закурил. Соня молчала, ждала от него объяснения. А ему не хотелось сейчас говорить об этом — ничтожно это, мелко, несущественно. Но и затягивать молчание было опасно.
— Извини, Соня. Я, конечно…
— …тип еще тот — это хотел сказать? Признаюсь, я обиделась. Мог бы все-таки оставить свои координаты. Самой пришлось добывать. Ну ничего, как-нибудь сочтемся. Я уже не сержусь. Говорят, что нет худа без добра. Тут — так. Мне, кажется, повезло. Понимаешь, я давно мечтала написать повесть о взаимоотношении человека и природы. Колоссальной важности тема. Но как к этой теме подступишься? Ясности — никакой. А тут этот случай. Почти готовый сюжет. И какой! Два полюса — защитник и хищник. Схватка противоположностей. Непримиримый конфликт. И этот трагический финал.
— До финала еще далеко.
— Для вас. Но не для меня. Терпеть не могу писателей, закабаленных фактом. Нужен импульс, впрягающий в работу воображение. Остальное зависит от ума и таланта. Словом, Миша, я не сержусь. Сюжет этот можешь считать своим подарком.
Слушая Соню, он слышал и шарканье ног Агафьи Платоновны, позвякивание посуды, плеск воды, и снова его сознание как бы раздвоилось.
— Ничего себе — подарок!
— А что?
— Да то, что лучше бы такого подарка вообще не было. И твоей повести об этом случае — тоже.
— Понимаю. — Соня пустила струйку дыма, проследила, как она, сминаясь и скатываясь в облачко, поплыла к потолку. — Я тебя понимаю. Но и ты меня пойми. Убит человек. Ум мой это воспринимает. А душа нет. Это не черствость, Миша. Это естественный защитный рефлекс. Без него люди не смогли бы жить. Согласен? Вижу, что нет. Постараюсь объяснить иначе. Почитай газеты. В мире каждый день убивают — мужчин и женщин, детей и стариков. Если боль за каждого будет проходить через сердце, оно обуглится, как пронзенное током высокого напряжения. К счастью, нас защищает особенность нашего сознания. Любой человек, пока его не знаешь, пока не видел его лица, его глаз, не слышал его смеха и речи, — абстракция. Разве нет? Вот вы ищете преступника. Для вас он, признайся, тоже абстракция, не вырисовывается ни определенного облика, ни цвета волос, ни роста.
— Для меня вырисовывается другое. Преступник один. А страдают многие. Вокруг него образуется незримая, но реальная зона горя, боли, страха, ненависти, подозрительности.
— Возможно, так оно и есть. — Подумав, Соня добавила: — Не попадала в такую зону, мне трудно что-либо сказать. Но думаю, что человек, ощутив на себе тлетворное влияние этой самой зоны, всегда может выйти из нее. А вот тебе в ней работать. Трудно это?
— Трудно не это, другое…
— Что же?
Но все то, о чем он передумал в последние сутки, нельзя было изложить в двух-трех словах.
— Я знаю одно. Наша работа такова, что годится для нее не каждый. Нужны определенные качества. Я, например, этими качествами, кажется, не обладаю.
Она внимательно посмотрела на него.
— А я думала, что самоистязание — свойство нашего брата. Брось, Миша. Ты перенял у своего шефа преувеличенное мнение о родной милиции. Чрезмерное нередко становится смешным.
— Что-то не заметил, чтобы ты смеялась, когда говорила с Алексеем Антоновичем.
— Послушай, да ты колючий! Ладно, ладно, не лезь в бутылку. Ради тебя готова согласиться: лучшие умы — в милиции…
Мише не хотелось, чтобы она говорила так. Круто сменил тему.
— Как у тебя со стихами? Что-то редко печатаешь.
— Года к суровой прозе клонят, — улыбнулась Соня. — А что вам засекреченный товарищ пишет?
— Давно его не видел, — чувствуя, что краснеет, сказал Миша.
Вот еще одно последствие его ветрености и легкомыслия. Укрылся за безымянным «товарищем», а Соня, скорее всего, обо всем догадалась. От кого же, спрашивается, он прятался? От себя самого, что ли? Глупо.
— Миша! — окликнул из «мужской» комнаты Зыков. — Последний приказ такой: спать!
Соня засмеялась.
— Миша маленький, Миша мальчик, Мише надо бай-бай. — Провела ладонью по его руке, — от плеча к запястью, как бы разглаживая складки на рукаве. — У нас еще будет время. Обо всем переговорим, все обсудим. Хорошо, Миша?
Назад: XV
Дальше: XVII