Поселковый Совет размещался в старом, не разгороженном на кабинеты доме. В «красном» углу громоздился огромный стол на пузатых, величественно-тяжелых тумбах. На крышке, площадью в добрую половину футбольного поля, затянутой в дерматин, лиловели чернильные пятна. Стены были почти сплошь заклеены различными плакатами. Председатель что-то сокрушенно говорил о Вере Михайловне. Алексей Антонович, слушая, рассеянно кивал головой, рассеянно же разглядывал плакаты. Один из них привлек его внимание. На диване лежал карикатурного вида мужчина, курил карикатурно большую папиросу. Ниже шла подпись:

Ниже, уже не типографским шрифтом, а от руки, чернилами, скорее всего из председательской мраморной, монументальной, как стол, чернильницы было приписано:

Алексей Антонович подозвал председателя, молча показал на приписку. Тот проворно отколупнул ногтем кнопки, скатал плакат в трубочку и спрятал в тумбе стола.

— Можете идти, — отпустил его Алексей Антонович. Сам сел за председательский стол, откинулся на спинку расшатанного стула, крепко потер виски. От усталости, от нервного ли напряжения голова туповато гудела, мысли были небыстрые, текли, ни за что не цепляясь.

Крыша дома под ветром громыхала, дребезжала, старчески скрипела, из щелей в полу тянуло холодом и сыростью. Опять заныли ноги. Он поднялся, засунул руки в карманы, стал ходить из угла в угол. В голове назойливо звучало: «Ночью пьяный лег Степан…» Привяжется же…. При чем здесь Степан? Ах да, Степан Миньков. Не один вечер провел с ним у охотничьего костра. Миньков — человек культурный, вежливый, предупредительный, к выпивке равнодушный. И Вера Михайловна… Попробовал вспомнить, какой она была, но из этого ничего не получилось. Ни одна подробность не задержалась в памяти. Может быть, потому, что, бывая у них дома, разговаривал, естественно, больше со Степаном.

Пришли Зыков и Баторов. Вместе с ними в помещение проскользнул ветер, воровато перебрал сухо прошелестевшие плакаты. Зыков облапил своими ручищами печку, буркнул:

— Холодная, как разлюбившая возлюбленная. Пойду поищу дровишек.

Он принес сухих березовых поленьев. Тяга в печке была хорошая, пламя весело загудело; дрова потрескивали, пощелкивали; из открытой дверцы выплеснулся и лег на пол теплый оранжевый свет.

Приехал прокурор. Крупный, в просторном брезентовом дождевике, он сел к печке и почти всю ее заслонил собою. Ни к кому в отдельности не обращаясь, спросил:

— Курево есть?

Баторов подал ему сигареты. Прокурор выкатил из печки алый уголек, прикурил и с наслаждением затянулся. Глядя на него, Алексей Антонович впервые пожалел, что не курит.

— Минькову я отправил в больницу, на экспертизу, — сказал прокурор. — Сейчас сам туда поеду. Вы, Зыков, подойдете позднее. А пока вместе пораскиньте мозгами. К сожалению, послезавтра, — он посмотрел на часы, — теперь уже завтра, я должен ехать в город, на совещание. Есть в городе и другие неотложные дела. Так что…

Не договорив, прокурор поднял взгляд на Зыкова. Алексею Антоновичу показалось, что он догадывается, о чем сейчас думает Борис Андреевич. Дело-то вон какое, а Зыков — человек в работе, можно сказать, не испытанный. Правда, был слух, что в городе Зыкова ценили. Но слухи они есть слухи.

— Не беспокойтесь, Борис Андреевич, — сказал Алексей Антонович. — Все сделаем как полагается.

— Я не беспокоюсь, — прокурор поднялся. — Вы, Алексей Антонович, не новичок, вас учить не надо. Да и ребята, думаю, понимают обстановку. Действуйте.

Прокурор ушел.

Алексей Антонович только теперь сообразил, что означали слова Бориса Андреевича. Формально все нити расследования должен держать в руках Зыков. Но фактическая ответственность ложится прежде всего на него, Алексея Антоновича. Понял ли это Зыков? Впрочем, какая разница…

Пламя металось и билось о своды печки. Алексею Антоновичу захотелось придвинуться со стулом к печке, погреть ноющие колени, но он преодолел это желание, сел за стол, положил перед собой лист бумаги и авторучку.

— Приступим к делу. — Ему казалось, что Зыков и Баторов подойдут и сядут рядом, но ни тот, ни другой не пошевелились, как завороженные смотрели на огонь. — Приступим к делу, — суше и строже повторил он. — Вырисовывается следующая картина. Степан Миньков и его жена возвращаются домой, прошу обратить внимание, обычным для них путем — по тропе через пустырь. Единственное место, более или менее освещенное, — у ручья. Именно здесь и прогремел выстрел. — Алексей Антонович успел побывать у ручья и теперь быстро, уверенно набросал схему местности, показал Зыкову. — Так? Напрашивается вывод: убийца знал, что Миньковы пойдут по тропе, поджидал их у заранее выбранного места. Теперь вопрос — убийца попал в Веру Михайловну преднамеренно или целил в Минькова, но промахнулся?

Баторов принялся ворочать кочергой поленья. Отсветы жаркого пламени ходили по его скуластому узкоглазому лицу. Воротник рубашки измялся, пижонский галстук сполз вбок, — черт знает что такое! Зыков удобно привалился к стене, прикрыл глаза, по его лицу, детски розовому, безмятежному, нельзя было понять, о чем он думает. И думает ли вообще, может быть, опять дремлет и видит хороший сон.

— Что вы на это скажете? — спросил он.

Зыков пошевелился, открыл глаза, вяло проговорил:

— В кого стреляли — действительно важный вопрос. Но его умозрительно не решишь.

— А я считаю, мы должны принять за основу предположение — стреляли в Минькова.

— Почему?

— Да потому, что Вера Михайловна была человеком безобидным. Поступками, действиями, обращением с людьми она просто не могла вызвать ненависть к себе. Иное дело Степан Миньков. Борьбой с браконьерами, неподкупностью, принципиальностью он нажил немало врагов.

— А-а, — неопределенно протянул Зыков. — Я думал, у вас есть какие-то факты. Предположения могут быть верными, но могут быть и абсолютно неверными.

— У меня есть вопрос, — подал голос Баторов. — Вы считаете, стрелял кто-то из браконьеров, то есть из охотников?

— Совершенно верно.

— Здешние охотники, Алексей Антонович, как я знаю, бьют белку в глаз. Так промахнуться… Что-то непонятно.

— Человек не белка, Баторов. У кого хочешь рука дрогнет. Это первое. А второе — плохая освещенность. — Ему скучно было разжевывать эти самоочевидные истины, он все еще ждал от них другого — серьезного, вдумчивого обсуждения ситуации. — Другие вопросы есть?

Оба промолчали. На какую-то особую помощь с их стороны он и не рассчитывал, но почувствовал бы себя увереннее, если бы они ясно выразили согласие с его предположением.

— Итак, вопросов нет, — сказал он. — Их, как известно, не бывает в двух случаях: первое — все ясно, второе — ничего не ясно. Я хотел бы знать: почему нет вопросов у вас?

Баторов тихонько вздохнул и осторожно, без стука, поставил клюку в угол, так же осторожно добавил в печку дров. Зыков разглядывал свои огромные грязные ботинки.

— Просто прекрасно! — возмутился Алексей Антонович. — Преступник, думаю, может спать совершенно спокойно. С такой разворотливостью мы выйдем на него не скоро. Не скоро, говорю вам, товарищи! Ни предложений, ни соображений, ни вопросов — ничего нет! Зачем же мы здесь?

— Вопросов больше чем достаточно, Алексей Антонович, — сказал Зыков. — Но задавать их, зная, что ответа не получишь, — в ступе воду толочь. Перед всеми нами стоят десятки вопросов, может быть, и сотни. И ни на один, как я понимаю, ни у вас, ни у меня ответа пока нет. Чего же пытать друг друга и выстраивать предположения на песке?

— Что же вы предлагаете?

— Пойти в гостиницу и вздремнуть. Башка уже не варит.

Бросив взгляд на часы, Алексей Антонович вынужден был признать, что предложение Зыкова не лишено разумности. Но как уснешь, если нет никакого представления о том, с чего надо начинать завтрашний день?

— Прежде чем отдыхать, мы должны наметить план работы, — сказал он. — Я считаю, надо составить список лиц, подвергнутых при содействии Минькова штрафу или другому наказанию. Это — первое. Сейчас вы, Зыков, думаю, получите заключение медэкспертизы о характере ранения. Мы сможем определить тип, калибр оружия, использованного преступником. Это — второе. Из числа заподозренных путем тщательной проверки отсечем тех, кто имеет неопровержимое алиби. Это — третье.

План этот возник легко, как бы сам по себе. Был он прост и ясен, и Алексей Антонович не сомневался, что Зыков согласится с ним без всяких дополнений и возражений. Но едва замолчал, Зыков, облизнув толстые губы, спросил:

— Вы смотрели, куда попала пуля?

— Да. Пуля вошла в затылок и вышла под подбородком.

— Вот видите… Придется искать пулю.

Конечно, Зыков прав — пулю искать придется. Но найти ее будет не легче, чем иголку в стоге сена. Если бы удалось обнаружить место, с которого стрелял убийца, все было бы проще. Но надежда на это равна нулю. А что делать?

— Хорошо, — сказал он. — Запишем: четвертое — найти пулю. Что еще?

— Думаю, нам необходимо без промедления поговорить с жителями, хоть бы улицы, прилегающей к пустырю. По свежей памяти, может быть, кто-то что-то вспомнит. Придется пройти из дома в дом.

Алексей Антонович поморщился. Ходить из дома в дом — это сколько же надо времени? Возразил Зыкову:

— Вряд ли есть в этом необходимость. Если кто-то что-то видел — скажет без расспросов, таить не будет.

— Это верно, — сказал Зыков. — Но иногда бывает мелочь, которой человек не придает значения…

— Ладно, запишем и это: пятое — опросить жителей, — согласился Алексей Антонович без охоты; план, обрастая дополнениями, становился все более громоздким. — У вас все?

— Надо будет обстоятельнее поговорить с Миньковым.

— Не вижу в этом необходимости. Ну что еще может сказать Миньков? Зачем лишний раз дергать человека?

— Я хотел бы с ним поговорить, Алексей Антонович, — с мягким, но неподатливым упрямством повторил Зыков.

— Ладно, завтра поговорим вместе, — снова согласился он и обратился к Баторову: — А что скажете вы, лейтенант?

— Я? — Баторов поднял хмурое лицо. — Я, товарищ капитан, в милиции работать не буду. Не гожусь. Поймаем убийцу — и все.