Расследование

В поселковой гостинице — ею служила двухкомнатная квартира в типовом деревянном доме — к концу недели, как правило, никого не оставалось. Командированные в четверг или пятницу уезжали, а хозяйка гостиницы, Агафья Платоновна, принималась за большую уборку. Работы хватало без малого на целый день, потому что Агафья Платоновна была далеко не первой молодости, к тому же очень полная. А чистоту, порядок любила. Приберется — ни пылинки, ни соринки.

И в эту пятницу, проводив после обеда последнего постояльца, Агафья Платоновна сменила на кроватях белье, перемыла на кухне посуду, вытрясла половики и собралась уже было мыть полы, как в дверь постучали.

В гостиницу вошел человек в темно-сером плаще и черных замшевых туфлях на толстенной белой подошве. Поставив на пол не то портфель, не то чемодан из желтой тисненой кожи с затейливыми застежками, он поздоровался и спросил:

— Переночевать, мамаша, можно?

Нежданному гостю Агафья Платоновна, конечно, не обрадовалась, спросила:

— Долго пробудете?

— Пока, мамаша, не знаю.

Он стал раздеваться. Агафья Платоновна поняла: уборку придется отложить. У нее правило — не мельтешить перед глазами постояльцев. Бывает, человек с дороги отдохнуть хочет, бывает, что ему требуется в тишине и спокойствии посидеть над бумагами. Конечно, постояльцы встречаются разные. Иные до полуночи в домино стучат и утром с постели подыматься не торопятся. Но больше-то приезжают люди занятые. Этот, наметанным взглядом определила она, из непоседливых. Торопливо разделся, красивый свой портфель небрежно задвинул ногой под кровать.

— Телефон есть?

— Не проводят. Другую гостиницу строить собираются. — Агафья Платоновна встала в двери, закрыв ее от косяка до косяка, сложила на груди руки — раз уборкой заниматься нельзя, можно и поразговаривать.

— Вы, мамаша, Веру Михайловну… Минькову знаете?

Перед фамилией Веры Михайловны он запнулся, произнес ее невнятно.

— Вы про врачиху спрашиваете?

Он обрадованно закивал головой.

— Кто же ее не знает! А вы кто будете? Тоже доктор? Нет. Тогда, надо думать, лечиться приехали? — Она сделала шаг вперед, присела на табуретку.

— Пожалуй, да, лечиться. — Он рассмеялся не очень весело, добавил непонятное: — Она, возможно, и от дурости лечит.

В этих его словах Агафье Платоновне послышалась неуважительность к Вере Михайловне, и она сказала:

— От дурости, если она природная, ни один доктор не избавит. — Сказала и тут же подумала, что не гоже так разговаривать с приезжим, так и обидеть недолго. — Вера Михайловна — человек душевный. От болезней никто не огорожен, ни стар, ни млад. Иди к ней в ночь, в полночь — поможет лекарствами, словом обогреет. Слово ее сердечное иной раз пользительнее уколов и таблеток. Мой Константин Данилыч временами в сердцах примется ворчать на молодежь — она такая-сякая, на нас непохожая. В ответ — на Веру Михайловну указываю. Ему и крыть нечем.

Постоялец сел на кровать, выставив острые колени, на них поставил локти, подпер кулаками щеки, сидел, разглядывая половицы. Агафья Платоновна видела его высокий гладкий лоб с острыми залысинами, хмуро сдвинутые брови и не могла понять, слушает он ее или нет. Чудной какой-то человек. Спросил — слушай. Иначе для чего было спрашивать-то?

— Ин ладно, располагайтесь, отдыхайте. А мне домой сходить надо. — Тая обиду, она встала. Встал и постоялец. На худых щеках, надавленных кулаками, пятнами горел румянец, черные, глубоко посаженные глаза лихорадочно блестели. Может быть, он не совсем трезвый? Да нет, не похоже…

— Вы сегодня увидите Веру Михайловну? — спросил он.

— А что? Могу, если по делу, зайти в больницу и домой.

— Очень прошу! Скажите ей… Нет. Ничего не говорите. — Он торопливо достал из кармана блокнот и ручку, что-то быстро написал. — Передайте ей это. Только в собственные руки. Обязательно! И обязательно сегодня. — Достал портфель, пощелкал застежками, вынул из него коробку конфет, наискось перехваченную розовой лентой. — Возьмите, прошу вас.

Торопливо спрятав руки за спину, Агафья Платоновна сделала шаг назад.

— Что вы, бог с вами! Ни в жизнь не возьму!

Коробка конфет повисла в вытянутой руке приезжего. Видно было, что он не ждал такого решительного отказа, смутился.

— Давайте же, — грубовато сказала Агафья Платоновна. — Я вам за это чего-нибудь домашнего принесу.

Из гостиницы Агафья Платоновна, по-утиному переваливаясь, пошла прямо к больнице. День, с утра такой ясный, портился, гладь Байкала, врезанная в синие изломы гор, недавно зеркально-блестящая, посерела. Серым было и небо. На землю падали редкие дождинки. «Вона что, ненастье налаживается», — почти обрадованно подумала она. В последнее время у нее часто побаливало сердце. И сегодня с ночи поднывает. Стало быть, к ненастью. Это ничего. Когда к ненастью, не страшно, поноет и перестанет.

Успокоенная этими мыслями, она опять подумала о постояльце: «Чудной человек». Со всех сторон осмотрела коробку конфет. Дорогие. Шоколадные. Видать, деньгам счета не знает, если за пустяковое дело так одаривает. Ее все время подмывало заглянуть в записку, но она пересилила свое любопытство. Неловко будет перед Верой Михайловной.

Агафья Платоновна подходила к больнице, когда с ее крылечка легко сбежала Вера Михайловна и торопливым шагом пошла навстречу. Остановилась.

— Вы ко мне?

— К тебе, милая.

— Неважно чувствуете? Ну, идемте.

— Да нет, совсем по другому делу. Ты куда?

— Домой, обедать.

— Ну пошли. Зайдем ко мне, я тебя пельменями угощу.

— Спасибо. Мне еще и животину накормить надо.

— Беда с тобой. Михайловна. Добрые люди давно пообедали, а ты все еще не евши. И животина. Развяжись ты с нею, голубушка.

— Развяжусь, — серьезно пообещала она и, вскинув руку, взглянула на часы.

— У меня постоялец остановился, — заторопилась Агафья Платоновна. — Забавный. Видишь, конфеты мне дал. Просил тебе передать записку. Возьми.

Вера Михайловна пошла, на ходу разворачивая листок. На ней были высокие черные сапожки, короткое серое пальто. Шла она легко, словно бы скользя по земле. Агафья Платоновна смотрела ей вслед, любуясь ею, завидуя ее молодости, легкости походки. Вдруг Вера Михайловна словно бы споткнулась, остановилась, постояла, склонив голову над запиской. Пошла. Теперь медленно, словно бы неуверенно. Белый листок бумаги трепетал в ее руке. «Господи, а вдруг я ей недобрую весть всучила!» — запоздало встревожилась Агафья Платоновна.

Дома, прибираясь по хозяйству, нет-нет да и возвращалась в мыслях к Вере Михайловне. По правде сказать, она давно ее жалела тихой материнской жалостью. Работа у нее не приведи бог какая хлопотная, ко всему этому, как и у любой поселковой бабы, дом на руках. Дом-то, сказано, стоит, да сидеть не велит. Знай поворачивайся. И поросят держат. Это уж и совсем ни к чему. Вдвоем живут, без этого не бедные. А может, на машину копят. Нынче машины всех с ума посводили. Но мужик ее понять бы должен. Вера Михайловна не двужильная. Сам он неделями в тайге пропадает, помощи от него не много…

Чуть погодя Агафья Платоновна, однако, решила, что судит она не совсем ладно. Вера Михайловна добра, ласкова к людям, все понять может, наверное, как раз оттого, что живет, как все, из цыпочки-лапочки, способной на мужниной шее ехать, хороший доктор никогда не получится.

Думы эти лезли ей в голову по одной простой причине — жалела, что не заглянула в записку. Согрешила бы перед совестью, зато знала, добрую или худую весть передала.

К концу дня не поленилась, пошла по дождю в гостиницу. Постоялец ходил по коридору, жевал сигарету, под потолком плавали клубы дыма, на подоконнике стояла пепельница, полная окурков. Он остановился перед Агафьей Платоновной, нетерпеливо-вопрошающе вглядываясь в лицо.

— Эко что надымил-то! — проворчала она, вытряхивая пепельницу.

— Вы передали записку?

В ожидании ответа он замер, сцепив тонкие подвижные пальцы.

— А как же, передала.

Он расслабленно опустился в кресло у журнального столика, расстегнул верхнюю пуговицу рубашки.

— Благодарю вас. И что она сказала?

— Вы о чем писали-то ей?

— Да так… Что все-таки сказала Вера Михайловна?

— Что, что… Недосуг ей было разводить тары-бары. — Ей не понравилось, что постоялец уклонился от ответа — смотри какой, ему все выложи, а он тебе — ни слова. — Гляжу вот и дивлюсь, до чего не ровно в жизни распределено. Одни от безделья маются, другим от дел продыху нет.

Он, кажется, не понял, что речь идет и о нем тоже, посмотрел на часы, щелкнул ногтем по стеклу, страдальчески поморщился, начал разминать новую сигарету, вдруг обеспокоенно спросил:

— Дождь сильный?

— Подходящий и холодно. Веру Михайловну давно знаете?

— Да.

Агафья Платоновна подождала, не добавит ли к короткому «да» еще что-то, но он не добавил. Окутал лицо сизым дымом, сидел и помалкивал.

Из сумки она достала сверток, положила на кухонный стол.

— Тут вот постряпушки домашние. Угощайтесь на здоровье. Чай можете вскипятить. Плитку не забудьте выключить и папиросу не суньте куда-нибудь. Если надумаете куда сходить, двери замкните и ключ с собой возьмите. До утра не приду.

Все было как-то не так, как должно быть. Человеку, видно же, не по себе. Может быть, его и впрямь какая болезнь мучает, а она липнет к нему с расспросами, да еще вроде как и сердится. Уйдет она сейчас, он останется один.

Возвратилась от дверей, сказала:

— Идем к нам. Я баню затопила. Попаритесь, со стариком моим за ужином посудачите. И нам не скучно, и вам веселее будет.

— Нет, нет. Спасибо. Спасибо, мамаша.

— Ну коли так, не обессудьте.