11
Когда горько на сердце и саднит оно, когда тысячи дум передуманы, — как снять эту крепко вросшую в душу боль? Остается одно: искать тишины. Все-таки тишина успокаивает, хоть на время смягчает саднящую боль.
Стиснув ладонями виски, Порфирий сидел на высоком берегу, падающем в реку крутой осыпью гальки и щебня. Тени от безлистых берез перемещались в медленном круговом движении, вытягивались, теряя всякое сходство с деревьями. Порфирий сидел. Холодными, вялыми стали солнечные лучи, влажным морозцем дунуло с реки, и стайка клестов, вспорхнув с изгороди у зимовья, полетела искать себе теплого ночлега. Порфирий сидел. У ног его лежали топор и котомка с налимом, оставленным Дарьей. За спиной пустыми окнами глядело на поля зимовье — Петрухина постройка. Здесь по весне жили его работники, выезжая на пашню, осенью — убирая хлеб. Опрокинутый вверх дном, горбился дощатый карбас, на котором работники переправлялись летом за Уду косить сено. Кругом Летрухины владения! Здесь его земли протянулись из-за реки до самых предгорьев Саян.
Сюда Порфирий прибрел еще до полудня, а как — не запомнил. Вот торчат по самой кромке берега смолевые пеньки, а лучин из них Порфирий еще не нащепал и не испек в золе налима. Он даже не развел огня, хотя вечерний морозец все сильнее сводил ему плечи.
Порфирий сидел — и видел красивое, немного надменное лицо отталкивающе-чужого мальчика, и слышал сверлящие слова Дарьи: «Пересиливай себя. Ты можешь. Тебе легче полюбить чужого, чем Лизавете отказаться от своего». Легче полюбить чужого… Если бы легче! Если бы даже и не легче, а только можно бы полюбить!
Даже тишина на этот раз не успокоила Порфирия. Другие слова Дарьи жгли еще сильнее: «Не уходи из дому, если снова не задумал вовсе уйти». А он стал уходить. И все чаще. Думая, что бежит от встреч с Борисом. Дарья верней поняла: так он уйдет от Лизы. А от нее еще раз он уйти не может, как не может уйти от товарищей, от общего дела, которым заполнена вся его жизнь.
Порфирий отнял руки, тряхнул головой. Болит, как свинцом налитая, горячим свинцом. Как, зачем он сюда попал? Да, налимы… Глушить с лучинами налимов. Без рыбы нельзя возвращаться. Даже видимости заделья, почему он весь день пробродил где-то, у него не останется. Да… Любовь к мальчишке этому сама не приходит, а ненавидя его — он потеряет Лизу. Стало быть, он должен пересилить себя, должен заставить, — Дарья правду сказала… Другого решения ему все равно не найти. И он заставит себя. Пересилит… чего бы ему это для сердца ни стоило…
Порфирий поднял топор и, зябко поводя плечами, направился к обуглившимся сосновым пенькам. Подрубал глубоко и откалывал крупные поленья, чтобы удобнее было потом их расщепить на лучину. Жирная древесина с коричневыми пятнами перекипевшей в пожарищах смолы смачно чавкала под топором. Работа оживила Порфирия. Горячая, сосредоточенная, она словно бы что-то перемалывала, переплавляла у него в душе.
И постепенно Порфирием овладела по-особенному неуемная жажда, труда, движения. Он шире замахивался топором, сильнее вонзал его в свилеватое дерево, рубил, колол, раздирал, разворачивал. Управившись с одним пеньком, он переходил к другому, к третьему… Он нарубил столько смолевых поленьев, что, если бы их все исщепать на лучины, — лучин хватило бы на полгода. Порфирий понял это, когда какими-то чужими глазами вдруг увидел вороха поленьев, набросанных вдоль кромки косогора. Увидел уже в полутьме, потому что солнце давно закатилось. В глубине почерневшего неба зажглись яркие точечки звезд. Их отражения — золотые искры — мерцали и переливались в реке.
«Чего же это я? Куда мне столько смолья, когда и десятка поленьев на всю ночь девать некуда?» — подумал Порфирий, смахивая ладонью пот с лица и чувствуя, как сильно он проголодался. Выбрал несколько самых гладких и жирно пропитанных смолой кореньков, отложил их в сторону, а все остальные, сбросав в одну кучу, поджег. Высоко взметнулось мохнатое, черногривое пламя, сразу выгородив из ночи широкий круг земли и опустив плотную завесу позади зимовья, мертво глядящего пустыми окнами.
Порфирий выпотрошил налима охотничьим ножом, висевшим у него на опояске, вытер лезвие о мешковину котомки. Ожидая, пока нагорит зола, присел в отдалении от гудящего костра, чтобы не жгло глаза и плечи.
Костер ему напомнил о ночевках в тайге, среди горных перевалов, а пустые оконные проемы зимовья вдруг напомнили о зимовье, обкраденном Петрухой на Джуглыме. Порфирий криво усмехнулся: кожевенный завод Петрухи горел поярче… Запалить разве ему и это зимовье? И опять усмехнулся. Вот, вот! Потом еще какие-нибудь колья из старого остожья повыдергать и разбросать по елани, — месть мальчишечья… После того как сгорел кожевенный завод у Петрухи, Терешин сказал: «Жечь не заводы нужно, а сам класс капиталистов выжигать. Кто-то злость свою сорвал, не сдержался. А что толку?» И Порфирий тогда покраснел, хотя и не признался в поджоге. Он сознавал и сам, что Терешин прав. Но не сдержался, поджег, потому что не всегда человеку сдержаться возможно…
Сдвинув вбок пылающее смолье, Порфирий выкопал в горячей золе ямку, положил туда налима, сверху тоже присыпал золой.
В костре пощелкивали дрова, под горой в чернильной тьме шебаршила шуга. В эти шумы вплеталось приглушенное клокотанье шиверы. Она была недалеко, за поворотом берега. Там кончались ледяные поля заберегов, и шуга перемалывалась среди кадшей в мелкую кашицу.
«Надо будет зайти, однако, снизу, от шиверы, — подумал Порфирий, — раньше всего жмется к берегу рыба, где шуму больше».
Мысли его теперь сосредоточились на рыбалке. Он взял топор, смолевое полено и стал откалывать от него крупные лучины, чтобы потом расщепать потоньше ножом.
Со стороны дороги, пролегавшей довольно далеко от реки, возник тонкий, чеканный цокот подков. Звуки с каждой секундой становились слышнее, отчетливее. Порфирий поднял голову.
«Кому бы это скакать и зачем?»
Он выпустил топор из рук, отступил в тень, чтобы разглядеть внамет летящего всадника. И злобно стиснул кулаки: Петруха!
Тот ворвался в желтый круг света на вспененном жеребце, задрал его на дыбы, крутнулся на месте. Заметил Порфирия.
— Вон кто! — свистнул он, коротко подбирая поводья и стряхивая витую плеть на кисть руки.
Думал, зимовье твое зажгли? — насмешливо спросил Порфирий.
Чего я думал, отчет перед тобой держать не стану, — свысока сказал Петруха. — Тебе какого черта здесь, возле моего зимовья, нужно?
— А думаешь, я перед тобой отчет держать стану? Петруха пригнулся к луке седла — слепящее пламя
мешало видеть, — он не мог понять, есть ли какое-нибудь оружие у Порфирия. Ему показалось, что блеснул револьвер. Он слегка попятил коня, готовясь ожечь его плеткой, чтобы, чуть что, в один прыжок смять, затоптать Порфирия. И холодком внутри ворохнулось сожаление: зачем он, увидя зарево, свернул с дороги и поскакал сюда? Черт с ним, если бы даже горело и зимовье! Цена ему — пятак…
Опав на миг, с новой силой взлетело вверх багровое пламя, и Петруха увидел, что в руках у Порфирия нет ничего. Он увидел еще и пустые ножны на поясе, сухой подбородок, железные скулы, давний шрам на. виске и дикую ненависть, засветившуюся в глубоко посаженных глазах Порфирия. На теперь Петрухе не было страшно. Он чувствовал, как под ним играет жеребец литыми мускулами и рвет поводья.
Делать тебе возле моего зимовья нечего, — с нарочитой медлительностью проговорил Петруха. Ему хотелось разгадать, какая причина привела сюда Порфирия. К ночи, одного…
Это верно, — в тон Петрухе медленно ответил Порфирий. — Не висят в этом твоем зимовье соболя, которые ты украл из моего зимовья на Джуглыме. И золота нету.
Петруха засмеялся. Сверкнул своими чистыми зубами.
Еще чего не сбрешешь ли? — Он немного свесился набок с седла. — Только я ведь сюда не побаски твои слушать заехал.
Знаю. Жадность тебя пригнала: добро, побоялся, твое горит, хотя и копеечное. Да не рассчитывал ты, что меня повстречаешь.
Здесь я хозяин и езжу куда хочу и зачем хочу!
А вот повернуться и поехать обратно — страх тебя держит. Думаешь, пулю в спину тебе не влепил бы я. — Все жестче и злее становилось лицо у Порфирия. — Потому что знает кошка, чье мясо съела.
Не пуган. — Ноздри у Петрухи раздулись, а цепкие пальцы нащупали и вложили в ладонь рукоять плети. — Пугу твоего я не боюсь. Сам бы ты сейчас побежал от меня, да пуще моего спиной повернуться страх тебя
вяжет.
А ведь мог бы я сейчас с седла тебя срезать, Петруха, и щека у Порфирия задергалась, — столько зла сделал ты… всякого. Да вот и не знаю: отпустить ли, как прошлый раз я тебя отпустил, в амбаре? А теперь за тобой больше вины накопилось. Кровь Еремея у тебя на руках, расправа казачья в селе — тоже, Захарку, парня молодого, калекой сделал…
— Судья мне нашелся! — закричал Петруха. Порфирий сделал два шага к костру. Жеребец загораживал ему дорогу. Мотал головой, гремя удилами, и брызгал пеной в лицо. Петруха левым плечом вперед все ниже клонился с седла, а правую руку с плетью незаметно заносил вверх.
Не судья, говоришь? Ладно. Однако отпущу я тебя еще раз, чтобы не одному, а всем народом и при народе тебя засудить. Так наша партия нам делать велит, — не спуская сверлящего взгляда с лица Петрухи, проговорил Порфирий. — А тяжело мне… против воли своей это делаю. — И прикрикнул, углом сдвинув брови: — Ну! Скачи прочь отсюда… гадина!
Варначина! — бешено дернулся в седле Петруха. — Ты мне…
Красный блик света упал на пего, выделив что-то ненавистно-знакомое Порфирию. И в следующий миг жгучая боль перечертила щеку Порфирия, ослепила его. Он подпрыгнул и повис на плечах у Петрухи. Звякнуло стремя, Петруха свалился на землю. Жеребец бросился вскачь по елани.
Слизывая кровь с рассеченной губы, Порфирий силился согнуть, подломить Петруху. Тот сведенными пальцами уперся Порфирию в кадык и тянул вторую руку, чтобы ухватить за горло.
Нет… нет, — хрипел Порфирий. — Все равно… не уйдешь.
Они оба приподнялись и, взворошив ногами горящие поленья, упали опять на землю, за костер, в гущу мелкого прутняка. Петруха напрягся, вытянулся и укусил Порфирию ухо. Порфирий дернулся, снял руки со спины
Петрухи и в тот же миг отлетел в сторону, переброшенный через голову.
Ломая каблуками прутняк, Петруха метнулся к костру. Там ему где-то в схватке мелькнуло перед глазами лезвие топора. Порфирий настиг Петруху, прежде чем тот успел схватить топор, и сшиб кулаком. Петруха повалился под коленки Порфирию, уронил его, а сам ошалело на четвереньках пополз в сторону. Он пришел в себя, поднялся па ноги у самой кромки крутого косогора. Внизу впотьмах шипела шуга, на светлом льду мерцали желтые точечки звезд. Петруха отпрянул назад, но за спиной услышал тяжелое дыхание Порфирия. Он быстро повернулся, припал на одно колено, готовясь ударить противника головой в живот и сбросить через себя под откос. Но Порфирий тоже пригнулся. Они сшиблись плечами, руки опять сплелись в крепком обхвате, и оба вместе покатились с высокой кручи.
Их выбросило далеко на скользкий лед. Не разжимая рук, они лежали на нем. Вовсе близко царапалась о забереги шуга. Порфирий оказался наверху. Петруха стонал, скоблил каблуками лед.
Пу-усти-и…
У Порфирия горела щека, взбугренная плетью Петрухи. Болело ухо. Должно быть, он еще поцарапал его, катясь по мерзлым комьям глины. Он грудью давил врага своего.
Тонко похрустывал ледок. Поверх него разливалась вода. Порфирий ощущал ее локтями. Петруха молил:
Пусти… Рушится лед… Провалимся оба… в погибель. Прости…
Опять лопнувшей струной зазвенел лед, разбегаясь трещинами все дальше. Порфирий разжал руки, осторожно откатился в сторону. Его вдруг одолела какая-то странная усталость, томление, что он чуть не убил человека.
Черт с тобой! Уходи!..
Ерзая на спине, Петруха немного отполз к берегу. Потом перевалился на бок, приподнялся на локте. Порфирий лежал в двух шагах от движущейся, шелестящей шуги и тоже медленно и осторожно сдвигался в сторону, перебирая раскинутыми руками. Следом за ним от головы его тянулась темная полоска. Петруха изогнулся крюком и внезапно, рывком выбросил ноги, толкнул ими Порфирия. Тот, скользя, сделал попытку вскочить, взмахнул рукой:
Прок-клятый! — и от резкого движения еще быстрее обрушил кромку льда.
Звонко всплеснулась вода и шатром вздыбилась, а потом снова упала шуга.
Петтруха поднялся на ноги, но подломленный лед сразу расступился и под ним. Он побрел к берегу по пояс в воде, хватаясь руками за торчком встающие перед ним острые льдины, падая грудью на воду и тонко, по-заячьи, вскрикивая. Опомнился он, очутившись весь мокрый, на камешнике. Повернулся, глянул в реку, где углом выщербленный лед чернел теперь полым окном воды. Дальше во мраке ничего не было видно. С прежним шорохом терлась о забереги шуга, а ниже по течению слышались тихие всплески. Бурлит шивера? Нет, не похоже… У Петрухи вдруг окостенело сердце. А что, если Порфирий не утонул и это он взбирается на лед? Петруха побежал вдоль берега…
Ему казалось, что он бежит, но он едва тащил ноги, онемевшие от холода и жути. Он останавливался, слушал и никак не мог понять, что же все-таки это плещется там, в темной и страшной ночи…
