2

Включив у себя в кабинете электрический свет, Василев вчитывался в листовку, найденную им на паровой мельнице. Листовка была засунута между кулями с крупчаткой, и Василев обнаружил ее, заметив торчащий уголок. Озаглавленная «Не дума, а выдумка министра Булыгина», она привлекала его внимание словами: «…подготовку к восстанию продолжим мы, если булыгинская Дума будет созвана, подготовку к восстанию продолжим мы, если булыгинская выдумка будет провалена, как этого мы хотим. На все затеи царской монархии у рабочих должен быть один ответ: широкая пропаганда революции, самовооружение, всенародное восстание и захват своих прав…»

Он хмуро глядел на неровно набранные строчки, на очень жирно оттиснутый заголовок прокламации и раздумывал:

«Да, им не нужна булыгинская дума в любом своем качестве. Они стремятся только к одному: к восстанию. Ну что же, это, может быть, даже и лучше, чем посулы Булыгина. Дума без прав — какая это дума? Ей-богу, не только рабочим, она и мне не нужна».

Иван Максимович бросил листовку на стол. Пощипывая колечки бороды, откинулся на спинку мягкого кресла. Торговал всегда он удачно. Торговля принесла ему начальное богатство. Затеял развернуться пошире — не только продавать, но и производить товары. И в этом не ошибся. Еще обильнее потекли прибыли. В том и в другом случае своя рука была направляющей дело. Конечно, конкуренция, соперничество, но если иметь голову на плечах… Гурдус затеял с ним состязание в торговле сбруей, хотел перехватить подряд на поставку седел для кавалерии и упряжки для артиллерийских частей. Под носом у него подписал контракт с интендантством. Выгодный контракт. Все свои деньги вложил в это торговое предприятие, хотя и знал, что Василев тоже заинтересован в поставках сбруи военному ведомству. Да, это стоило большой трепки нервов, стоило и большого напряжения ума. Но десять тысяч шальных расходов сделали свое дело: контракт с Гурдусом расторгнут якобы из-за несоответствия качества сбруи условиям интендантства, и договор заключен с ним, с Василевым. Это дает — даже за вычетом поощрения интендантам — около семидесяти тысяч чистой прибыли. А Гурдус практически разорен или во всяком случае как соперник выбит надолго — кому он теперь в розницу, по штучке, сумеет распродать кавалерийские седла и артиллерийскую упряжь? Опаснее Петруха Сиренев. Этот бьет не по одному какому-то направлению, он всюду, во всем оказывается на его пути. И опаснее тем еще, что породнился с Барановым, а Баранов легко может исхлопотать ему любой кредит. С Петрухой борьба будет тяжелая. Правда, кожевенный завод спалил ему кто-то, но Сиренев не Гурдус, его надолго это не выбьет. Надо искать свои средства борьбы. Подумать— можно найти. Вообще все, что касается коммерческих дел, хотя и сложно, но ясно. Менее ясно то, что он вынужден теперь ввязываться все больше в политику. Она ему нужна не ради речей, нужна, чтобы дальше двигать и торговые дела и промышленные. Для этого теперь одной смекалки мало — необходима власть! Черт его знает, какой бешеной силой стала эта политика! Надо уметь угадывать нее ее повороты, где двигать ее вперед, где отводить в бок, а где и останавливать вовсе…

Он встал, прошелся по мягкому ковру. Да, демократам он деньги давал. Не много, но давал. Революцию на эти деньги не сделаешь. Это было скорее проверкой своих же настроений, желаний. Социал-демократы добивались того, чего отчасти хотелось и ему. Он это хорошо осознал во время своей поездки на Восток, обстоятельно беседуя с людьми, которые давно уже стали связывать свои деловые интересы с политикой. Разговоры эти звучали для него тогда необычайно и революционно: «Без ограничения самодержавной власти свободно развиваться крупному капиталу нельзя». Ну что же! Зато верно. Социал-демократы решительно против самодержавия. Стало быть, действуйте, действуйте! Но ведь теперь их стремления все расширяются, идут вглубь. Они говорят уже о захвате прав. Каких прав? Власти! И, по-видимому, всей власти. Это нравится ему, Василеву, или уже не нравится? Совпадает еще с его желаниями или уже не совпадает? Нажим на самодержавие нужен… Такой ли?

Василев опять повертел листовку в руках. Он Знает, кто всунул ее между кулями с мукой: Иван Мезенцев, который совсем недавно вернулся из действующей армии и снова поступил к нему на службу. Это сделал Мезенцев, и никто больше! Он заходил в помещение, где хранилась мука, как раз перед Василевым. Делать ему, слесарю, там было нечего. А за мукой должны были прийти подводы, чтобы увезти на станцию. Расчет простой: грузчики найдут прокламацию и прочтут… Черт, куда их только не суют, эти листовки! Скоро в супе, наверно, будут уже попадаться, как мухи…

Ну, а что теперь делать с Мезенцевым? Засадить его в в тюрьму или оставить на свободе? Листовка эта еще отвечает его, Василева, желаниям или уже не отвечает?

Ему припомнилось, как Мезенцев пришел наниматься вскоре же после подписания мира с Японией. Иван Максимович тогда удивился, что так быстро появились первые уволенные из армии. Сказал об этом Мезенцеву. Тот стоял перед ним в застиранной солдатской рубахе, туго подпоясанной, без единой морщинки, и с длинным рядом медалей на груди. Сам он был очень бледен, губы обметаны лихорадкой.

А я как раз из Иркутска, из госпиталя выписался. Лежал там после Мукдена. По ребрам пуля царапнула, пересекла одно. Тут мир объявили, и у меня с выпиской совпало.

Так ведь во время «мукденского сидения» боев-то не было, — заметил ему Иван Максимович. — Как это тебя ранили?

Боев не было, а людей каждый день убивали. Место слесаря на мельнице занято Терешиным. Но

пора уже машины ремонтировать капитально, и второй слесарь, пожалуй, не оказался бы лишним. Взять Мезенцева разве опять? Он мужик прилежный. Только вот после госпиталя, после ранения, какой из него будет работник?

Что же ты на железную дорогу не пошел наниматься? Там ты ведь больше привык.

Ходил, — сказал Мезенцев, сморщившись от боли: лопнула распухшая губа. Он прижал ее ладонью. — Ходил. Не берут по причине неблагонадежности. Вспомнили старое. *

Защитника отечества — и не берут? — возмутился Василев, внутренне довольный тем, что он сможет теперь проявить свое благородство. — Не берут? С наградами за воинскую доблесть!

Воинская доблесть и благонадежность, говорит господин Киреев, вещи разные.

А ты сам как считаешь?

И я так же считаю.

Ну, а я тебя все же возьму. Пока на временную работу, а там посмотрим. Только работать честно.

Я всегда честно работаю. Со мной обходились бы честно.

Не попадешься снова в историю? Мезенцев молча пожал плечами…

И вот уже, по существу, он попался. А слесарь добросовестный и умелый, ничего не скажешь. И хотя, видать, болит, мешает ему рана, но работает целый день наравне с другими. Так что же все-таки сделать с ним? И с этой его листовкой, с этими угрозами самодержавию? Не становятся ли они уже угрозами и ему, Василеву?

Двумя пальцами — средним и указательным — он взял со стола листовку и медленно опустил ее в мусорную корзину.

Листовка упала, вывернувшись кверху жирно напечатанным обращением: «Товарищи…» Эта строчка тянула, приковывала к себе взгляд Ивана Максимовича. «Товарищи…» Придет Стеша прибираться в кабинете и тоже заметит броское слово, начнет читать. Потом этот лоскут бумаги пойдет по рукам, и по городу поползут всякие разговоры. Иван Максимович нагнулся, вытащил из корзины прокламацию, изорвал ее на длинные узкие полосы и сжег над пепельницей.

— Пока я это могу еще сделать.