40
По всей улице окна домов закрыты ставнями, заложены на болты. Так же, наглухо закупоренным, выглядел и дом Даниловых. Конец веревочки, за который тянули, чтобы поднять щеколду калитки, свободно списал из отверстия — условный знак, что все благополучно. В случае опасности или тревоги веревка была бы выдернута. Тогда надо проходить мимо.
Лебедев вошел в палисадник, тихонько стукнул в ставень. Немного погодя он услышал Мотин голос:
Кто стучит?
Он ответил словами пароля. Через минуту скрипнул клин, Мотя открыла калитку и поманила Лебедева:
Заходите, Егор Иванович.
В комнате было жарко, хотя дверь в сени и стояла распахнутой настежь. На кухонном столе горела керосиновая лампа с низко привернутым фитилем. Свет от нее ложился круглым пятном на потолок, а потом уже, рассеянный, отражался по всей комнате. Федор Минаевич, разметавшись по постели, спал, глубоко и ровно дыша. Мотя была одета так, словно только что вернулась с гулянья, присаживаясь к столу, Лебедев сказал ей об этом. Мотя от печи оглянулась на него через плечо, блеснула своими красивыми зубами.
А я и сидела за воротами, — ответила она, громыхнув заслонкой, — и спать еще не ложилась. Дожидалась, когда во флигеле наши кончат. Тут и на улице-то, может, только с полчаса как молодежь разошлась по домам, все с песнями бродили. Ну, я и сидела, семечки лузгала. — Мотя бережно, чтобы не запачкать кофту, орудовала кочергой. — Скажи на милость, а я как чувствовала, что вы сегодня приедете: печь топила и пирогов с зеленым луком и с яйцами напекла. Сейчас чугунок горячей золой огребу, быстро пироги согреются, а вода в печи у меня так все время и стоит. Вы, наверно, шибко проголодались.
Лебедева тянуло на сон, но и поесть Мотиных пирогов с луком, запивая их горячим чайком, тоже было заманчиво.
Ты бы ложилась, Мотя, — сказал он ей, — я теперь и сам управлюсь. А то пора подойдет Федору Минаевичу на работу вставать — и опять тебе подниматься.
Она посмотрела влюбленно на спящего мужа. Сняла с гвоздя полотенце и махнула им над столом — сметать было нечего.
Спит… — проговорила так, как матери говорят о детях. — А я, однако, вовсе ложиться не стану. Сон все равно разгуляла. Станет посветлее, сяду на крылечке, пошью чего-нибудь.
Ой, Мотя, этак ты быстро цвет лица потеряешь, — пошутил Лебедев. — Побереги свою красоту.
Ну! — усмехнулась Мотя. — Второй раз замуж мне не выходить.
Она налила в умывальник воды, переменила полотенце и, пока Лебедев умывался, все что-то колдовала в печи.
А как тут у вас, все благополучно? — спросил, вытираясь, Лебедев. — Тревожного ничего не замечалось? Как здоровье наших Дичко?
Да все кругом хорошо. — Мотя погремела ухватом. — Огонь-то в лампе выверните побольше. Чего же мы в потемках будем сидеть? Федю свет не разбудит… Вроде все идет своим чередом. И Дичко оба здоровы. Работают много. Только сегодня пораньше кончили, а то все до зари. — Она поставила на стол чугунок с пирогами, подсунув под него деревянный кружок. — Ну вот, уже немного и согрелись. Ешьте. А чай вам наливать сразу? — Загорелые руки Моти хлопотливо мелькали над столом. Она поставила стакан с блюдцем, на блюдечко положила чайную ложку.
Наливай. — Лебедев поддел на вилку пирог, пожевал и зажмурился. — Ну и мастерица же ты! Удивительные вы, женщины, все умеете, все у вас спорится.
Да уж без нас-то мужики скорее погибли бы, чем мы без мужиков.
Лебедев с аппетитом ел пироги, запивал их чаем. Мотя сидела с другой стороны стола, сплетя руки и грудью навалившись на них. Позевывая в плечо, рассказывала:
Мы тут с Перепетуей так решили: теперь в лесок листовки ношу я, оттуда их забирают. Нашла место такое под камнями, что и дождик не замочит и незнающему человеку век не догадаться. Потом с цветочками или с вениками домой возвращаюся. У меня их уже на два года запасено. — Она зевнула особенно широко и торопливо прикрыла ладонью рот. — Да, чего мне вспомнилось, Егор Иванович. Позавчера мимо нашего дома, только по другой стороне улицы, два раза прошелся какой-то человек. Может, и больше ходил, но я только два раза приметила — раненько утром и под вечер. С тросточкой. Будто гуляючи. А сам глазом все на наши окна и на двор косил. Я из-за шторки понаблюдала за ним. И хоть что, Егор Иванович, делайте, а вроде где-то его лицо мне мелькало. Только не в Красноярске…
А как он выглядел, этот мужчина? — нетерпеливо спросил Лебедев, еще со средины рассказа Моти положив на стол недоеденпый пирог.
Да как вам сказать… Маленький, щуплый, и лицо комочком. То ли где на линии с ним я встречалась… В поездах…
Припомни, Мотя.
Старалась… И никак.
Лебедев сидел, задумчиво глядя в одну точку и чуть прищурясь: «Кто бы это мог быть?» Тогда Мотя опять заговорила сама:
Я сразу же Перепетуе все рассказала. И она мне велела и вчера и эту ночь сидеть за воротами, пока они вовсе работу свою не кончат. И сказала, что «технику» на день в потайник убирать будут. Так что у них все надежно, вы не беспокойтесь. Перепетуя нисколько не взволновалась. Да и я уж об этом обо всем рассказала так, для пущей осторожности…
Да? — рассеянно отозвался Лебедев.
«Что это: слежка или действительно просто так, не стоящий внимания случай? — думал он между тем. — У Моти самые легкие подозрения: «Где-то мелькнуло лицо, и глазом косил на окна…» Да… Шпик не стал бы открыто прогуливаться два раза. Разве неопытный? Или уверен, что лицо его здесь никому не знакомо? Мотя утверждает: не красноярский… Тогда откуда и зачем он здесь появился? Какие, чьи следы его сюда привели, если это все же шпик? Утром надо будет хорошенько поговорить, посоветоваться с Анной Макаровной. Правильно, что она приняла все меры предосторожности…»
Он тряхнул головой:
Ну, Мотя, спасибо за пироги. Теперь спать. Спать…
С товарняком, поди, ехали?
Да. Натрясло. И продрог на сквозняке. — Он встал, пошел к своей кровати. — Вчера тоже не спал.
Спите. А я пойду на крыльцо, поработаю. Ночки-то короткие, на дворе уже рассвело.
Лебедев разделся и моментально заснул с каким-то особенно приятным звоном в ушах. Мотя взяла с собой шитье — обметывать мужу петли на рубахе — и вышла на крыльцо.
Она хотя и похвасталась Лебедеву, будто сон разгуляла, все же боролась с дремотой. Слипались глаза и цепенели все мускулы, пальцы едва сгибались, чтобы подтолкнуть и протащить иглу сквозь реденький ситец. Мотя все чаще позевывала, вкусно затягивая зевки, благо стесняться ей было некого. У нее даже мелькнула грешная мысль: привалиться бочком к дверному косяку, закрыть глаза и дать на минутку волю сонной одури. Но сделать это она побоялась. Вдруг потеряешь власть над собой? А ведь скоро надо уже и Федю поднимать на работу.
Проводить его, а тогда, пожалуй, понежиться на постели…
И Мотя, томясь, продолжала обметывать петельку за петелькой. Ровные, аккуратные. Иначе делать она не могла.
Отрываясь от работы, она часто взглядывала на небо. Вначале серое, скучное, оно быстро наполнялось живыми, горячими красками.
Закончив обметку петель, Мотя пришила и пуговицы. Она их спорола со старой своей кофточки. Пуговицы были несколько мелковаты для мужской рубашки, но все же ничего. Зато перламутровые. Эти она переставляла уже четвертый раз. Белье-то быстрее изнашивается, чем пуговицы. А новые покупать — денег стоит. Разостлав на сжатых коленях рубашку, Мотя ладонью поглаживала ее. Хотя и редкий ситец, а все же лето обмануть в нем будет можно. Она сладко потянулась…
Давно ли затихла, заснула улица, а вот уже и снова шаги за забором. Что значит лето! Не сидится, не лежится человеку дома. Скоро пастухи собирать стадо начнут. Хорошо, у кого своя корова. Молоко, творожок…
Шаги за забором все ближе. Тяжелые… Должно быть, идут несколько мужиков. Небось гуляли в гостях… Остановились возле их дома. Почему? С крыльца не видать… Донесся свистящий шепот:
Сигай! — И Мотю словно кипятком обдало.
Она вскочила на ноги, выглянула из-за угла сеней и увидела на верхней доске забора чьи-то пальцы. Тотчас рядом с ними появилась вторая рука и показался околыш полицейской фуражки. Во флигеле у Дичко глухо заворчал Грозный, громыхнул железной цепью…
Едва владея собой, Мотя вбежала в дом. Однако она не забыла заложить сенечную дверь на засов, а на дверь в дом накинуть крюк.
Федя! Полиция! — испуганно выговорила Мотя над постелью мужа и бросилась к Лебедеву: — Егор Иванович…
Лебедев открыл глаза. В узкую щель ставня пробивалась белая полоса света, и в ней танцевали пылинки. Потом в эту полосу вошло лицо Моти, и Лебедев увидел ее большие, остановившиеся глаза, сведенные страхом губы, которые никак не могли выговорить нужное слово. Но Лебедев понял все сразу, вскочил и стал одеваться. Федор
Минаевич уже приподнял люк в подполье, переступал возле него в одном белье и торопил:
Егор Иванович, скорее!
Грозный лаял отрывисто, резко, зло! По сухому песку двора шуршали чужие шаги. Мотя кусала губы, чтобы заставить отхлынуть страх, камнем сдавивший ей сердце. Лебедев схватил со стола пачку книг и листовок — все, что могло стать уликой, — и спрыгнул в подполье. Скрипнула подъемная доска тайника…
Грозный хрипел и лаял так страшно, что казалось — сейчас он вышибет дверь, оборвет цепь и в клочья растерзает непрошеных гостей. Мотя трясущимися руками застилала постель, на которой спал Лебедев. Федор Минаевич стоял у окна и прислушивался.
Все во дворе топчутся, — тихо говорил он, — стало быть, во флигель им нужно, а собаки боятся.
Застучали в окно. Как раз в то, возле которого стоял Федор Минаевич. Он невольно отскочил в сторону. У Моти подушка из рук выпала. Данилов подбежал к жене.
Мотенька, — сильно встряхнул он ее и заглянул ей в глаза, — успокойся! Ну!
Вздрагивающими пальцами Мотя потянула подушку, кинула ее на постель.
Я уже… уже… — почти без звука выговорила она. — Федя, ступай… Господи, ну что это со мной?
Федор в нижнем белье вышел в сени. Нарочито долго возился с засовом. Открыл дверь. Двое жандармов сразу прошли в дом мимо него. Во дворе, у флигеля, кучкой стояли еще несколько жандармов и среди них человек в штатском. Жандармский офицер надвинулся па Федора, распространяя вокруг себя запах легкого табака.
Хозяин? Как фамилия?
Хозяин. Данилов по фамилии.
Кто у тебя во флигеле?
Живут супруги Дичко. Спокойные люди…
С тобой в квартире живет еще кто-нибудь?
Нет никого… Вот только жена.
Мотя по приказу жандарма открывала ставни на окнах. Федор, переминаясь с ноги на ногу, стоял перед офицером. Грозный своим неистовым лаем заглушал, забивал все слова. Один из жандармов кулаком дубасил в сенеч-ную дверь флигеля.
Разрешите одеться, — попросил Федор.
Давно следовало, — сказал офицер и пошел к флигелю.
Там, на пороге, появился растрепанный Степан Дичко. Рядом с ним, подымаясь на задние лапы и кусая зубами звонкую цепь, метался Грозный.
Федор одевался нарочито не торопясь, делая вид, что обыск его ничуть не тревожит. Мотя стояла посреди комнаты, глядела исподлобья, зябко набросив на плечи платок. Жандармы ходили мимо, толкали ее локтями, ворошили белье в сундуке, пучки лекарственных трав за иконами, гремели посудой на кухонных полках. Потом взялись перетряхивать постели.
Обязанность же, — брезгливо сказал Федор.
Чево? — обернулся к нему один из жандармов.
Обязанность, говорю, — повторил Федор.
Какая?
А какая — я не говорю. Сами знаете. Жандарм еще потыкал пальцами в матрац.
У этих… нету, — сказал он разочарованно, шаря взглядом по комнате: не пропустил ли чего.
Оба вместе они слазали в подполье, обстучали рукоятками шашек сруб, а лезвиями истыкали землю. Выбрались потные и потянулись к выходу. Хотел выйти на крыльцо и Федор Минаевич. Жандарм остановил его жестом руки.
Делать тебе во дворе нечего.
Данилов рядом с женой стал у окна. Отсюда, если сильно скосить глаза, был виден вход во флигель. Там, остерегаясь Грозного, которого Степан привязал на короткий поводок, курил высокий, с длинными вывернуты-, мн ногами жандарм. Другой карабкался по кромке крыши, видимо соображая, как ему пролезть в узкое слуховое окно, прорезанное под самым коньком. Третий жандарм ходил с лопатой по двору и в подозрительных местах пробовал копать землю.
А там… не найдут? — с тревогой шепотом спросила Мотя.
Федор повертел головой:
Хоть сто лет искать будут!
Над крышей флигеля небо начало золотиться, а выше, по кромкам слоистых облаков, испестрилось багровыми полосами. С дальнего конца улицы донесся протяжный выкрик пастуха: «Эй, бабы, ба-бы!» И, словно бы припрыгивая, запел, задудел его берестяной рожок: тру-тур-ду-ту-ту-ту-ту. Прогромыхала телега.
— Не опоздаешь? — спросила Мотя, поглядывая на все более разгорающийся восток.
А ты дай мне чего-нибудь.
Метя принесла холодные пироги с луком и опять стала рядом с мужем.
Из слухового окна обратно на крышу флигеля выбирался ничего не нашедший на чердаке жандарм. Он примерялся и так и этак. Пробовал достать до крыши носками сапог — не получалось. Тогда он перевертывался на спину и, придерживаясь локтями за порожек слухового окна, вытягивался весь — до крыши тоже не хватало. Оп вздумал перевалиться па бок, но тут локти у него сорвались, жандарм поехал на ягодицах по крутому скату и шлепнулся на землю. Поднялся и стал ощупывать штаны, тоскливо выругался. Другие два жандарма захохотали. Тихонько засмеялся и Федор Минаевич.
Эх, не догадался я там гвоздей набить…
Вдруг Грозный вскочил и зацарапал, забил по стене передними лапами. Подобрались, подтянулись жандармы. Из сеней флигеля первым появился офицер, за ним коренастый, широкоплечий шпик в штатском. Потом выплыла Анюта в сопровождении еще двух жандармов. Грозный лаял и рвался с цепи. Выбежал Степан Дичко, всплеснул руками.
Ах, боже ж ты мой! Перепетуечка!..
Анюта шла, заносчиво запрокинув голову, потряхивая серьгами в ушах. Глаза ее горели величайшим пренебрежением к жандармам.
Это что же, я так, с конвоем, по улице и пойду? — с гневом спросила она. И остановилась, — Господин офицер, я не воровка!
Офицер ей молча показал на калитку. Анюта заметила в окне побледневшую Мотю и стоящего рядом с ней Федора. Загородила путь офицеру, заставив его попятиться, и выкрикнула нарочито громко, чтобы услышали Федор и Мотя:
Как вы смеете меня арестовывать, когда ничего не нашли? Не пойду я!
Но подскочили с боков двое и под руки повели ее к воротам.
Офицер негромко отдал еще какое-то приказание. И тотчас жандарм и широколицый шпик вошли в дом.
Данилова Матрена Ипатовна? — заглянув в листок бумаги, спросил Мотю шпик.
Она вздрогнула и схватилась рукой за косяк.
Собирайся, — отталкивая Федора, заслонившего собою жену, прикрикнул жандарм. — Живо! Ну!
Это произвол! За что? Какие основания?.. — заговорил Федор.
Шпик поводил своим указательным пальцем у его носа.
Моли бога, что ты сам пока еще остаешься, — и прибавил явно занятые от начальства слова: — господин потрясатель основ государственной власти!
Жандарм оторвал Мотю от окна, толкнул ее в спину.
— Иди, иди… Будешь чего брать с собой? Она бросилась к мужу.
Федя! — Почувствовала на миг его пальцы в своей руке, но тут же острая боль в выкрученном локте заставила ее протяжно вскрикнуть: — А! А-а-а… — и пойти впереди жандарма, кусая побелевшие губы.
Степан Дичко стоял посреди двора босиком и горестно всплескивал руками.
