20

Колючий северный ветер бил им прямо в лица. Анюта вздрагивала и зябко прижималась к Мирвольскому. Они шли пустыми Точными улицами. Молчали. Алексей Антонович делал шаги как можно короче, и все же удивительно быстро приближались к ним огни вокзала и, отзываясь щемящей болью в сердце, все громче и громче перекликались паровозные свистки. Ветер доносил уже запах угольной гари. Алексей Антонович Спросил Анюту, есть ли у нее деньги. Она сказала: есть. И решительно отказалась взять хотя бы несколько рублей. Тогда Алексей Антонович попросил принять от него подарок. Напомнил, что в день рождения от подарка отказываться нельзя. Остановился, расстегнул пальто и вынул из жилетного кармана своп серебряные часы.

Только они мужские, — проговорил виновато.

Это ничего, — сказала Анюта, — я придумаю, как их носить. Спасибо, Алеша. Большое спасибо. Такой подарок я не могу не взять.

И опять они шли молча. И хотя каждому нужно было сказать что-то большое, значительное и совершенно необходимое — слов не находилось. Над их головами горели по-зимнему жаркие звезды, но от этого было только еще холоднее. Пронзительно скрипел снег под ногами. Закрытые наглухо ставни домов придавали и без того глухой, черной улице какую-то особую оцепенелость.

До чего пусто вокруг, — сказал Алексей Антонович. — Будто на всем белом свете, кроме нас, нет никого. А потом я останусь и вовсе один.

Люди есть везде, — не сразу отозвалась Анюта. — А среди людей быть одному невозможно. Алеша, пообещай мне: когда я уеду — ты не останешься один.

Алексей Антонович немного отогнул углы каракулевого воротника, густо заиндевевшего от дыхания.

Конечно, в прямом смысле я буду не один. Не отшельник, в пустыню не уйду. Просто я хотел сказать тебе, Анюта, что сейчас я очень несчастен, что мы оба несчастны.

Алеша, не понимай и ты меня в прямом смысле. Я хотела тебе сказать только, что не надо оставаться среди людей, как в лесу. А теперь добавлю: не называй, пожалуйста, несчастьем мой отъезд и то, ради чего я еду.

Оно подкралось так неожиданно, это несчастье, — с упрямством отчаяния повторил Алексей Антонович. — Никогда не знаешь, откуда оно может прийти. Для человека счастья нет нигде, а несчастье подстерегает его повсюду.

Счастье человека впереди, — тихо сказала Анюта. — Оно всегда впереди.

Да. В этом, видимо, и будет все наше счастье, — горько и с тоской вырвалось у Мирвольского— Гнаться за ним — и никогда не догнать. Никогда!

Анюта остановилась, внимательно посмотрела на Алексея Антоновича таким же строгим взглядом, как иногда смотрела Ольга Петровна. Обняла и молча поцеловала его холодными, потвердевшими на морозе губами.

Нюта, родная! Почему ты молчишь?

Больше меня провожать не надо, Алеша, — сказала она. — Могут заметить, что доктор Мирвольский ночью провожал на поезд какую-то ситцевую, бабистую Перепетую. А ты в городе человек заметный.

Какое мне дело до этого! Пусть замечают, записывают все, что хотят. Я сам нарочно полезу в опасности. Мне теперь все равно!

Алеша, но ты ведь тоже служишь делу революции! Ты сам сказал. Тебе не может быть все равно.

Зачем я должен беречь себя, когда даже себе я стал совсем не нужен? Если весь мир для меня рушится, зачем я сам в мире? — Нервная дрожь била его. — Чем-чем, а своей жизнью я могу распорядиться, как захочу. Другие не пострадают…

Анюта схватила его за руки, встряхнула.

— Алеша! Да что с тобой? — вполголоса, но очень отчетливо в самое лицо ему сказала Анюта. — Ты раскис. Ты готов сейчас погубить все, чтобы удержать — что? — свое счастье? Тогда не будет оно счастьем. Не будет! Мне больно, так говорить с тобой в самую последнюю минуту, но я должна это сказать. Прости.

Она повернулась и пошла к сияющим впереди огням вокзала.