11
Клавдею всю ночь немного познабливало, но к утру отпустило. Только осталась глухота в ушах с каким-то словно бы далеким звоном. Она слышала, как поднялся Порфирий и как разговаривал с Лизой, а потом Клавдею вдруг одолел короткий, но крепкий сон, и вновь открыла она глаза, когда Порфирия в доме уже не было.
«Слава богу, отхлынула хворь. А пойду, морозцем и совсем ободрит».
Она проворно поднялась и сразу же начала собираться в дорогу, надевать на себя что потеплее. Лиза ее отговаривала. Клавдея в ответ только посмеялась:
Лизанька, да с чего же это я не пойду? Обещалась Порфирию. Надо. А на ходу разомнусь.
Выпила горячего чая и вовсе повеселела. Пачку прокламаций она запрятала под кофту, а другую их часть, поменьше — штук десять, сунула за голенище своего подшитого валенка. Она всегда делала так. Глядишь, удастся незаметно подбросить в воз какому-нибудь встречному мужику, оставить на дороге, придавив сверху камешком, или прицепить на сучок дерева. Листовка зря не пропадет — обязательно кто-нибудь ее прочитает.
От Шиверска до Рубахиной не так далеко. По гладкому пути Клавдея уже через два часа бывала на месте. Но в это утро она шла медленно, чувствуя, как колотится у нее сердце на крутых подъемах и тянущая боль стягивает лопатки, словно там впился целый десяток лесных клещей. Ложбины и овраги забило снегом, перед нею проехало всего лишь несколько подвод, которые только едва промяли дорогу.
Занимался рассвет, весь в тяжелых косматых тучах. Еще черными казались вершины сосен. В чуткой морозной тишине звонко поскрипывал снег под ногами. На переезде, видимо зацепившись возом за столбик из нарубленных рельсов, кто-то из крестьян потерял необмолоченный ржаной сноп, и, когда Клавдея приблизилась, с него шумливо взвилась стайка красногрудых клестов.
«Тоже рановставки, — подумала Клавдея. — Работяги».
Она очень любила этих птичек. Для них любая стужа випочем.
За переездом начинался мелкий березник, и здесь дорога, сильнее забитая пургой, стала совсем мягкой. Клавдея пожалела, что вышла рано. Подождать бы маленько, пока обозы потянутся. Ну, да теперь все равно — не назад, а вперед. Отдыхать только надо почаще. В снег потному нехорошо садиться. И прислониться спиной не к чему — вовсе нет крупных деревьев, одни метловища из сугробов торчат. Клавдея прошла едва треть пути, а устала, словно целый десяток верст отмахала.
Позади, где-то очень еще далеко, тонко заверещали полозья саней. Слышно, как, оступаясь в мягком снегу, рысцой трусит и пофыркивает конь. Должно быть, иней ноздри ему забивает. Версты через четыре будет развилка дорог: вправо — на мельницы, влево — в Рубахину. В деревню едет человек или на мельницы? Разве попроситься подъехать, если попутчик?
Эй, тетка, сторонись! Сомну.
Клавдея торопливо ступила два шага вбок и провалилась в сугроб выше колена. Сыпучий, холодный снег набился ей за голенище валенка.
Дяденька, подвези! — крикнула Клавдея. — Замаялась я.
Рыжий крупнолицый мужик натянул вожжи, остановил коня.
Садись, — сказал он доброжелательно, — чего ж не подвезти. Дорога для пешего шибко тяжелая. Тебе далеко?
В Рубахину.
Мне-то на мельницы. Да все одно садись. Там от сворота, тебе останется всего версты две пройти. — Он говорил заплетаясь, с трудом двигая крупными мокрыми
дубами.
— Там добегу, — радостно согласилась Клавдея.
Мужик потеснился, давая ей место на дровнях, в которых было набросано немного соломы.
В Рубахиной вроде всех баб я знаю. Тебя не запомнил, — сказал он, когда Клавдея устроилась поудобнее и конь снова затрусил мелкой рысцой. — Ты городская?
Из городу, — подтвердила Клавдея.
А я с мельниц. Яковом звать. Знаешь: у Якова — лучше всякого. Ха-ха! — он пьяно мотнул головой. — У Петра Сиренева в мельниках служу. Возил ячменную муку господину Баранову, тестю, значит, Петра Иннокентьевича. Поросятами господин Баранов решил обзавестись. А чего ж, свои окорочка к празднику. Мукой зять завалит. — Мужик наклонился к Клавдее, дохнул ей в лицо винным перегаром. С видимым удовольствием похвалился: — Ночевал я у самого господина Баранова. Вечером лично водочкой меня угостил, а сейчас, на дорожку посошок, кухарка его поднесла. Обильной руки человек.
У Клавдеи страшно зябла нога: за голенище засыпался снег и теперь постепенно таял. Вытряхнуть бы его, но за голенищем лежали прокламации.
Мельника хмель разбирал все сильнее, видимо, кухарка Баранова тоже оказалась «обильной руки». Яков говорил и говорил и все тыкал тяжелым, каменным кулаком Клавдею в плечо.
Нет, ты слушай, тетка… Ты… Хочешь, я тебя в самую Рубахину завезу? А мне что, фунт овса туда завернуть… А то поедем ко мне на мельницу? Мельничихой… Ха-ха!.. Ты слушай. Породнились два таких человека. Ты подумай: господин Баранов и Петр Иннокентьевич. Это же черт-те что! И так сила была у каждого, а теперь… Тетка, да ты знаешь ли господина Баранова?
Где нам знать, — сказала Клавдея. — А слыхать про него я слыхала.
Хе-е! А я вот знаю его. Человек! Ты, поди, и Петра Сиренева не знаешь?
Тоже не знаю. — Клавдее противно было слушать пьяную болтовню мельника, противно было говорить о Петрухе. II не хотелось вылезать из саней: все-таки четыре версты до сворота можно подъехать. Только как бы изловчиться и вытряхнуть из валенка снег. — Про Петра Сиренева даже никогда я и не слыхивала.
Яков еще больнее ткнул Клавдею в плечо.
Ты слушай… Как не знаешь? Да он всю Рубахину в своих руках держит. Он и весь ваш город к себе приберет, если захочет… Вот он какой, Петр Иннокентьевич. Сила!.. Тетка, поедем со мной. — Якова стал морить сон, он сунулся головой в солому, опять приподнялся. — Всю ночь не спал… Пил с дружком. А утром кухарка угощала… Ты кто такая?
Я* из городу, — повторила Клавдея. Болтовня пьяного мельника становилась ей все неприятнее.
Городская?.. Ты слушай, тетка, ты уходи лучше из города. Там резня будет и стрелять всех станут… Листочки красные вечор по городу разбросали… Господин Баранов показывал… Написано: рели… ре… революция началась. Всех резать будут. Подчистую всех… Тетка… ты слушай меня… Поедем ко мне… — Он откинулся на отводину саней и захрапел.
Клавдея глянула вперед. Начался высокий и крупный белоствольный березник. Значит, близко уже и сворот на Рубахину. Сойти, что ли, сейчас? Или доехать до самой развилки? Йога зябла все сильнее. На санях-то ловчее переобуться. Не спуская глаз с храпящего мельника, Клавдея стащила валенок, выбила из него снег, слежавшийся мокрыми плитками, и надела валенок вновь. Но в этот момент сани сильно тряхнуло в ухабе, и Яков открыл глаза. Взгляд его тупо, с ужасом остановился на красных листках, которые Клавдея никак не могла всунуть за мокрое голенище. Мельник вскочил на колени.
Ты… ты… Ах, проклятая! — Размахнулся и сильно ударил ее кулаком в лицо.
Клавдея перевалилась через отводину саней и упала в сугроб. Мельник выдернул из-под соломы кнут и так ожег им коня, что тот сначала присел, а потом бросился вскачь, взметая за санями облако снежной пыли.
Удар кулака Якова пришелся Клавдее в правую бровь. Глаз сразу отек и горел, словно мельник плеснул в него кипятком. Клавдея поднялась, зачерпнула пригоршню снега, прижала к заплывшему глазу, подержала и отняла. Снег подтаял, но крови на нем не оказалось. Выходит, только зашиб, а не рассек бровь.
Прислушалась. Скрип полозьев и топот копыт скачущего во весь опор коня были слышны отчетливо, и удалялись не вправо, а влево, не к мельницам, а к Рубахиной. Листовки торчали из-за голенища, Клавдея машинально засунула их поглупже. Постояла, обдумывая, что теперь она должна делать, куда идти и как поступить с прокламациями. Недомогание, усталость в ногах как рукой сняло. Внезапно надвинувшаяся опасность требовала быстрых решений.
Куда пойти — домой или в Рубахину? В Рубахину поскакал Яков… Зачем он туда поскакал, когда ехать ему надо на мельницы? Клавдею обдало жаром: она же сама рассказала мельнику, что городская и идет в Рубахину! Яков знает, что для нее теперь только два пути: обратно в город или в Рубахину. Вдруг он поскакал, чтобы рассказать сельскому старосте? И что, если Черных велит снарядить погоню? Тогда Клавдея попалась. Попалась, как заяц! Куда она скроется? До города никак не добраться, на лошадях ее догонят прежде, чем она успеет пройти хотя бы половину дороги. Идти в Рубахину? Ее встретят еще у околицы. Спрятаться в лесу? Да где же спрячешься? Выдадут следы в снегу, здесь после пурги вовсе не хожено. Попалась, попалась. Одна надежда, что погони не будет. Да разве можно только на это рассчитывать?
Стало уже совершенно светло, и оттого, что Клавдея стояла в крупном белоствольном березнике, казалось еще светлее. С запада медленно тащились косматые тучи, гонимые верховым ветром, но на земле было тихо. Вытянув свои застывшие тонкие ветви, обочь дороги топорщились кустики молодого боярышника. Клавдея бездумно повела рукой и наткнулась на колючую иголку. Отдернула испуганно руку. Да что же это она стоит? А тем временем опасность, может быть, надвигается все ближе, ближе, ползет, как эти вот косматые тучи… Надо сейчас же выбросить, затоптать в снег прокламации. Все, все до единой. Клавдея потянулась за пазуху и остановилась. Новая мысль пришла ей в голову. Яков помчался в Рубахину… А что? Взять и пойти по дороге на мельницы? Если Яков поднимет погоню, они проскачут до самого города, думая, что, конечно, напуганная баба повернула обратно. И когда поймут, что до города она дойти бы никак не успела, и снова вернутся с поиском, она, пожалуй, успеет добраться и до мельниц. А там будет видно, как поступить. С мельниц есть ведь тоже прямая дорога в Рубахину. И Еремей живет ближе как раз к тому концу деревни. Скорее, скорее на мельницы! А листовки пока поберечь. Оставить при себе до самого крайнего случая. Ишь как струсил этот купленный Петрухин раб! Так боятся листовок и сам Петруха и «господин» Баранов. Назло же им, на горе Клавдея не выбросит прокламации, все до одной принесет и отдаст Ере-мею!
Как только могла быстро, по рыхлой, нетвердой дороге она пошла вперед. Вот и сворот на мельницы. Оттуда навстречу движется обоз, около десятка подвод. Сердце у Клавдеи пало. Если она повернет сейчас к мельницам и здесь разминется с обозом, потом, когда обоз настигнет поднятая Яковом погоня — если будет погоня, — возчики сразу скажут, куда пошла Клавдея. Значит, и эта дорога теперь не для нее. Куда же деваться? Поговорить с мужиками? Объяснить им, попросить их промолчать. А кто их знает, что они за люди? Везут муку. Может, тоже Петрухины мельники…
Сама не зная, зачем она это сделала, Клавдея свернула налево, к Рубахиной. Дороги здесь расходились острым углом, подводы проскрипели от нее недалеко. Возчиков было двое. Один сидел на передней подводе, второй — на самой последней. Оба закутаны в потертые козьи дохи. Значит, так, ни рыба ни мясо. Не хозяева этой муке. А работники у хозяев все же не вовсе в загоне, даже в дохи одевает он их. Такие как раз скорее на хозяйскую руку потянут.
И вдруг осенило Клавдею.
Дяденька, — крикнула она переднему возчику, — этой дорогой иду я в Рубахину?
Этой, — хрипловато откликнулся возчик.
А далеко еще до деревни?
Не-ет, версты две. Ты из городу, что ли?
Из городу.
Вот хорошо, славно придумала! Теперь, если кто возчиков спросит, они скажут: «Как же, видели! В Рубахину пошла». И пусть тогда Яков ломает голову, где могла баба спрятаться. Пусть винит себя и за то еще, что растерялся и сразу не схватил ее. Он мог бы. Мужик. Сильный. А подумал, поди, спьяна, что у нее бомба. Клавдея выждала, когда обоз скроется за деревьями, вернулась на развилку и пошла к мельницам.
Глаз болел по-прежнему очень сильно, только теперь его не жгло, а как-то тупо дергало. Клавдея ниже спустила платок. С непривычки одним глазом она видела плохо, одолевала слеза, и оттого все казалось особенно плоским и очень близким к ней. От трудной ходьбы по мягкой дороге часто стучало сердце. Вон мелькают уже сквозь лесок острые крыши мельниц, их здесь полно на речке, через каждые сто сажен поставлены — Петрухино хозяйство. Сейчас она войдет в поселок, попросится отдохнуть в какой-нибудь бедной избенке, там просидит до вечера, и след ее потеряется. А потемну уйдет к Еремею.
Поселок разместился вдоль берега речки Рубахиной. Дорога, которой идет Клавдея, пересекает его поперек. По следует присматривать себе избенку сразу со входа в поселок, тут чаще всего останавливаются проезжающие. Лучше забраться куда поглуше.
Прямо впереди горбатый новый помост и настежь распахнутые широкие двери — въезд с берега в верхний этаж мельницы, куда помольщики на конях завозят зерно. Издали видно, что там нет никого, только высятся груды мешков. Внизу, под помостом, стоят невыпряженные кони — значит, помольщики, сбросив мешки, спустились и зашли в каморку мельника погреться. От этой мельницы свернуть лучше влево, там ближе будет к выходу на дорогу, ведущую из поселка в Рубахину. Вот как петлять приходится из-за своей же неосторожности!
Клавдея поравнялась с помостом и, прежде чем свернуть налево, оглянулась. Дыхание у нее оборвалось. Мелькая шапками среди деревьев, уже у самого въезда в поселок скакали четыре пли пять верховых мужиков. Среди них Яков и Черных — сельский староста. Как могли они так быстро смекнуть, что Клавдея повернула сюда? Вся ее выдумка теперь повернулась против нее же: она не выбросила, не затоптала в снег листовки.
Уголком глаза Клавдея успела заметить еще, что из ворот крайнего дома с ведрами на коромысле вышла женщина и направилась к речке. Если даже из лесу погоня не успела разглядеть Клавдею, им подскажет эта женщина, которая сейчас так хороню видит ее в спину. Скорее, скорее избавиться от прокламаций! А куда их девать? Не помня себя, Клавдея вбежала в распахнутую дверь мельничного амбара, остановилась за высокой грудой мешков, сладко пахнущих спелой рожью, и вытащила все листовки. Под ногами у нее, в среднем этаже мельницы, скрежетали и ворочались жернова, а еще ниже грохотали огромные водяные колеса, заставляя вздрагивать бревенчатое здание. Клавдея, держа пачку красных листков, метнулась в одну, в другую сторону. Некуда, совершенно некуда здесь их спрятать! Опустпть, закопать в ковш с зерном? Но они тут же размелются в жерновах и красными хлопьями вылетят в мучные ларн, либо — еще хуже — целыми застрянут в желобе.
А беспорядочный топот копыт уже у самого помоста и громкий, резкий голос Черных:
— Тут она, в мельнице! Не то налево завернула. Куды ей больше деваться? Эй, мужики, скачите-ка туда, по ближним дворам пошарьте. А мы тут поглядим. Попадется кому — шкуру с нее на месте спушшайте, бей сколько влезет! Яков, ступай через нижнюю дверь. Коня моего привяжи. А я сюда…
II Клавдея услышала, как скрипнули доски помоста под тяжелыми шагами Черных. Она отступила в угол и тут увидела люк, прорубленный в полу, и лестницу, ведущую вниз, через жерновное отделение, в первый этаж. По этой лестнице помольщики поднимаются в амбар, чтобы засыпать в ковш очередной мешок зерна. Клавдея бросилась вниз. Здесь, словно инеем, все было покрыто «бусом» — тончайшей мучной пылью. Пахло горячей мукой. Пощелкивали мягко, смачно, растирая зерно, каменные жернова. По спрятаться самой или спрятать листовки здесь тоже негде. А через минуту сюда спустится по той же лестнице Черных…
Слышно, как к нижней двери уже подскакал Яков со своими друзьями…
Чуть правее жерновов идет еще одна короткая лесенка, вниз, к мучным ларям. Теперь там Яков. А это что за дверь? Наверно, к водяным колесам… Вниз — значит сразу в руки Якова… Поскрипывают ступеньки — это из амбара спускается Черных… Клавдея рванула сыромятный лоскут кожи, заменявший дверную ручку, и бросилась к водяным колесам. Тут было полутемно и все мерцало каким-то зеленоватым светом. Клавдею сразу оглушил шум воды, бешено пенящейся в стенах бревенчатого сруба, холодные брызги окропили лицо. Она ступила ногой на тесаный бревенчатый мосток и прислонилась спиной к обледеневшей стене, чтобы не поскользнуться и не упасть под колеса.
Сквозь стену пробивался нежный, переливчатый наигрыш гармони-тальянки. Высокий, чистый голос грустно выводил:
Бродяга Байкал переехал,
Навстречу родимая мать.
«Лх, здравствуй, ах, здравствуй…»
Но резко хлопнула дверь, и все оборвалось. Должно быть, туда вошел Яков.
Клавдея разжала руку, и красные листки прокламаций, разлетевшись веером, исчезли в пенистом потоке.
