АРТАМОШКА, малец на побегушках при управляющем Бертеньеве, служившем у Василия Ивановича Кузнецова с незапамятных времен, оглушил хозяина криком:

-         Вас Ваныч! Вас Ваныч! Казенный пакет из Петербурха вас в градоначальстве дожидатся!

Хлопец от усердия исходил потом. Василий Иванович порылся в кармане сюртука, кинул Артамошке пятиалтынный. У хлопца на чумазой физиономии расплылся неописуемый восторг.

-    Премного благодарен, барин! Дай вам Бог здоровьица, барин!..

-       Я те сколь раз повторять буду: не зови меня барином! Не люблю! - буркнул Василий Иванович и неспешно спустился с крыльца.

У полураскрытых ворот конюх возился с постромками подрессоренного возка.

-        Егорша, поехали к градоначальнику! - приказал Кузнецов, тяжело забираясь на сиденье. Возок заметно просел - весу в хозяине пудов восемь, отчего донимали Василия Ивановича одышка и сердечный недуг. К тому же жизнь он вел непоседливую для своих почти шестидесяти лет: дома фактически и не жил, больше его видели то на одном, то на другом прииске.

А владел золотопромышленник Кузнецов в земле иркутской десятком рудников и приисков по добыче россыпного и рудного золота и успокаиваться на этом не собирался.

Сотни рабочих трудились на Кузнецова. Тяжелейший, изматывающий труд! Пески промывались вручную, лотками и бутарами, а на машинах, бочках и чашах, мыли всего только на четырех приисках. Василий Иванович ретроградом не был, но и смысла не видел чего-то улучшать в этом исстари сложившемся деле. Ездил он, правда, на один забайкальский рудник, где ставили опыты по химическому извлечению золота из шламов с помощью цианистого калия. Но и там пока не знали, получится или нет промышленный выход. В общем, как и везде, руда и песок добывались с помощью кайлы и лопаты. Самыми главными механизмами оставались тачка и кургузая вагонетка, меж которыми вся разница была в одном: тачку катил по доскам один работяга, а вагонетку - четверо или лошадь. Понятно, что в похожие на норы штольни и штреки коняшку не загонишь, там и костлявому Ваньке тесно.

Казенный пакет из столицы Василий Иванович ожидал давно. Почитай, уже больше года назад, в августе 1898 года, направил он в Горное управление докладную записку с приложенной к ней заявкой на право разработки открытого им нового месторождения золота в Восточных Саянах.

О, жила там была найдена добрая! Такой удачи никогда и представить не мог Василий Иванович. Разве что байки старательские подобного рода слыхивал. Поначалу и сам не верил, что может статься чудо такое наяву. И ведь проистекло из такой несущественной безделицы, как, собственно, эта самая байка старательская!

Дошли года два назад до Кузнецова слухи, что, дескать, жил удачливый мужичок в селении Тунка у отрогов Восточных Саян. И таскал из гольцов золотые самородки с редкостным везением. Называли и фамилию этого мужичка - Демин. Потом он помер, но тайну свою сыновьям передал. А они на радостях, якобы, в загул пошли, да и никак из него выйти не могут до сей поры.

Слухами Василий Иванович не брезговал. Старательское дело зная до тонкостей, отлично представлял, каких трудов стоит за сезон намыть пригоршню золотого песка, сколько сотен пудов породы перелопатить требуется ради нескольких драгоценных крупиц. Поэтому все слухи о золотишке старался через верных людей проверить, и словечком не пренебрегая.

Вот и про тункинского мужичка справки навел. Действительно, был такой, на самом деле водились у него желтые камушки, причем, не мелочь пузатая. И два сына у этого мужичка остались, точно, там, в Тунке. Пень колотят да день проводят, запиваясь по-черному. Мол, после материнской кончины гульбище у них началось, причем, немало времени загуливали широко, самородками златыми швыряясь, но постепенно удаль поиссякла, видимо, запас истощился. И два эти брательника на цельное лето ушли в кряжи, шарились якобы по Тункинским гольцам. А еще, дескать, имеется у братьёв отцова карта-чертеж про сокровище несметное.

Что и говорить, все-таки у самого младшего Демина, Демидки, язык - что коровье ботало! Сколь тогда, после смерти матери, старшой не сторожился, а то и руку к младшому прикладывал, а не удержалась- таки у Демки водичка в одном месте!

Кузнецов заслал на место своего верного управляющего. Бертеньев грамотно в Тунке себя повел. Приехал в селение без помпы, благо деревня не в одну улочку, народец неместный постоянно туда-сюда снует. Огляделся, неспешно с людом погутарил, на хлопцев со стороны посмотрел. А глядеть, собственно, и не на что было: жизнь братьёв-неудачников сузилась до размеров облупленной кружки с сивушным пойлом, которое местный кабатчик, кривой Сидор, именовал ядреным самогоном, настоянным на кедровом орехе.

К тридцати годам Прокоп Демин представлял полную развалину, не лучше выглядел и двадцатисемилетний Демид. Запущенный дом, ни семей, баб с ребятишками, ни промысла, устойчиво дающего средства к существованию, ни царя в голове.

Улучив момент временного протрезвления младшего Демина, Бертеньев подкатился к нему с приглашением побывать у «большого барина» в Иркутске. Согласился Демидка на одном условии: за две чарки «казенного белого вина» - водки-монопольки, недоступного для пьянчужек зелья в узкогорлых бутылках прозрачного стекла с орленого сургуча головками. Бертеньев показал Демидке такую бутылку, и они уселись в возок.

Больше братья Демины друг друга не видели, разошлись их пути- дорожки.

Судьба Прокопа далее сложилась незамысловато. После исчезновения младшего брата, а с ним и заветного отцовского чертежа, Прокоп уверился: Демидка не совладал со своим вечным зудом. Получалось, былой ночной ужас на Тункинских гольцах пересилил.

На это убеждение похмельного Прокопа повлияло еще и то обстоятельство, что соединились по времени два события: исчезновение Демида и уход в тайгу ватаги тункинских мужиков, средь которых два закадычных кореша Демидки значились. Вот и смекнул Прокоп: по новой понесло младшего братца на поиск батиной золотой удачи. А ежели до сей поры держались братцы друг друга, то как это все расценить теперича? Отвернулся, получается, брательник, променял родную кровь на алчность.

Так или не так рассудил Прокоп, но с выпивкой поутих, с родней отношения наладил, в родительском доме стал по-хозяйски обживаться, сойдясь с бабенкой, которую родня сговорила.

Вернулась к снегу названная ватага таежников, развели мужики руками, мол, сами не ведаем ничего про Демида. Тут и вовсе Прокоп рукой махнул - точно, по дури, сгинул Демидка! И где могилка его - поди сыщи. К тайге и вовсе отношение у Прокопа стало отрицательным, посему, когда в Тунке ранней весной 1898 года появились зазывалы в артель рыбного промысла на Байкал-море - согласился. И укатили они из Тунки на пару с женкой невенчанной к большой воде. Навсегда. Осели в Выдрино, на южном байкальском берегу, где новая артель-то рыбацкая и сколотилась.

А через год подвернулась Прокопу работенка, от штормового байкальского норова независящая, посуху, да и поденежнее: в подряде на обустройстве железной дороги. Стал Прокоп Демин железнодорожным пролетарием. Детей у него в сожительстве так и не появилось, куковали на пару со Степанидой.

И можно в повествовании их вполне оставить. Ничем лихолетье начала двадцатого века их не зацепило: Прокоп, хотя и состоял в будущем передовом отряде революционного рабочего люда, но - по жизни - тягал на горбу смоленые шпалы да бухал кувалдой по железным костылям, вгоняя их в эти самые шпалы. А политика - она по рельсам мимо Прокопа каталась: туда-сюда, туда-сюда.

Ежели бы Прокоп Демин не покинул той весной Тунку, то вскорости бы узнал, что не сгинул младший брательник, а живет-поживает кум- королю в огромадном городе Иркутском!

УПРАВЛЯЮЩИЙ Бертеньев доставил присмиревшего от стремительных перемен Демида под ясные очи Василия Ивановича Кузнецова. И даже не присмирел Демидка - напрочь оробел. Как не оробеть, кады давалась Демидке еда барская в трактирах по дороге, а по приезде в Иркуцкий град, совершенно его ошеломивший, барин Калистрат Федотыч, как величали Бертеньева, в бане его приказали отмыть, космы остричь и бороденку выправить, а еще и одежу с исподним заменили на чистое и справное. Потом накормили мясным бухлером со здоровенным кусманом мяса, чаем с калачами напоили.

И повез его через городскую толчею Калистрат Федотыч к обещанному большому иркуцкому барину. А у того хоромы - чистый дворец царский! Про канбинет и воопче разговору нет.

Барин вышел к ним - вельможа ого-го! Здоровенный, в одеже такого сукна, о существовании коего Демид и не подозревал. Крученая золотая цепь по пузу к часовой луковице в кармашке змеится, мясистые бритые щеки крахмальным воротом белее снега подперты, глаза пронизывающие за стеколками золотого пенсне. Это Демидка потом узнал, про пенсне, - поначалу аж в удивленье впал: как стеколки на глазах держаться, никакими тесемками за ухи не привязанные?

- Так ты и есть Демин? - прогудел Кузнецов.

От Бертеньева уже знал: на самом деле прячет за пазухой этот мужичок, отмытый и слегка приодетый управляющим, некий чертежик, доставшийся от родителя.

-         Ну, чего молчишь? - Кузнецов догадался, отчего на мужичка столбняк напал. Оглушило убранство кузнецовских апартаментов.

-    Дык, знамо дело, из Деминских, - промямлил, наконец, Демид.

-    Ну, садись, перекинемся словцом-другим, - пригласил Кузнецов.

Демид испуганно воззрился на роскошные кресла, разделенные

длинным, сверкающим почище зеркала столом, на котором стоял изумительной красоты хрустальный графин с водой, такие же искусно ограненные в ледяной узор стаканы и подстать им здоровая хрустальная миска. В эту миску барин Калистрат Федотыч бросил спичку, запалив невиданную толстую коричневую цигарку, которую он без спроса большого барина взял в деревянной резной шкатулке, что подле миски на столешнице красовалась. А потом туда же, в эту дюже шикарную хрустальную миску, и пепел стряхивать начал! Ишь, каково тут у них. Тако богатство на золоте! А они с Прокопом, горько заключил свои размышления Демид, батину заначку через горло прогуляли.

По дороге до Иркутска Бертеньев исподволь обработал Демида. Мол, решил тебя большой барин из грязи вытащить. Но не за красивые глаза, а за ответную услугу. Купить, дескать, кое-что у тебя хочет. Терялся в догадках Демид.

А Василий Иванович взял быка за рога. По опыту общения со старательским людом знал: с такими, как стоявший перед ним мужичок, напор и нахрап - верное средство.

Опустился Кузнецов в роскошное кожаное кресло, ткнул на другое Демиду:

-    Не торчи столбом, садись! В ногах правды нет.

Демид покорно, с осторожкой, сел, ощущая задницей небывалую мягкость и приятность.

-         Значитца, друг мой ситный, - вперил пронизывающий взор в Демида Кузнецов, - я, стало быть, купец, а у тебя, стало быть, есть товар. Возьму дорого! Ну-ка, Калистрат Федотович, покажи наше предложение!

Бертеньев раскрыл лежащий на столе тисненой кожи бювар и вытащил пачку сиреневых ассигнаций. Хлопнул ею об столешницу, посередине между Василием Ивановичем и Демидом.

-        Вот тут, - согнутым пальцем Кузнецов постучал по пачке, - тыща рублей! Покупаю у тебя, мил-друг, карту-чертеж твою!..

«Тыща!» Екнуло, прямо-таки, у Демида в селезенке. Добрую телку у них там, в Тунке, за три рубля сторговать можно, а тут - тыща!!!

Изподлобья, пытаясь удержать взором и деньги на столе, Демид глянул на большого барина: страшно шутит, не могет такого быть! Кузнецов же взгляд истолковал по-своему, усмехнулся.

-        Думаешь, обманываем тебя? Нет! Это - за чертеж. А если в те места с нами проводником двинешь да окажется, что точное место на чертежике, а не байка дурацкая придумана - еще столько же дам!

И снова будто бы та страшная черная стрела ударила в костерище!

-    Не, не-а! - испуганно замахал руками, вскакивая, Демид.

-    Что «не-а»?! - набычился Кузнецов. - Что?!!

-    Не пойду, не-а, хоть убейте!..

-         Василий Иванович, - елейно-спокойно вмешался Бертеньев. - Мне Демид в дороге сказывал, что напугал их на тех местах в походе единожды дух таежный.

А головой Кузнецову кивает, мол, все образуется.

-         Дух, говоришь? - успокаиваясь, переспросил Демида Василий Иванович.

-    Как есть дух! Не-а, я туды более.

-        Ну, смотри, - с деланным равнодушием пожал полными плечами «большой барин». - Собственно, мы и без твоего участия прогуляемся в Тункинские гольцы, ради интересу. А того еще, глядишь, и этого лесного черта словим, а? - Затрясся всеми телесами в утробном смешке.

Начал успокаиваться и Демид, не отрывая глаз от ассигнаций на столе.

-         А давай-ка так, друг мой ситный, - прищурился Кузнецов. - Чертежик свой ты нам продаешь, а вот Калистрат Федотович окажет тебе содействие и поможет, к примеру, домик в пригороде купить, заживешь по-городскому, а? Понравилась тебе столица наша сибирская?

-    Дюже. - только и вымолвил Демид.

-        Ну, так и по рукам! Станешь заправским городским жителем, с работой поможем. Вона у меня, к примеру, на конюшню конюх потребен. Или, к примеру, водовозом на хозяйственный двор.

Демид затравленно оглянулся на Бертеньева. Тот в ответ одобряюще закивал набриолиненной головой, улыбнулся и добавил:

-         А девки тутошние, скажу тебе, Демидка, не в пример вашим дикаркам! Такую кралю оторвешь! Да с этими деньгами, - потыкал Бертеньев пальцем в сторону ассигнаций, - самую добру бабу за себя возьмешь, с приданым богатым!

-        Ну а ежели, Демушка, - подхватил тон управляющего Кузнецов, - срастется чертежик твой с натуральной находкой и не зазря моя экспедиция на Тункинские гольцы сходит, то. Э-эх, так и быть! - Василий Иванович со всего размаха припечатал ладонь к столешнице. - Так и быть, мил-человек! С меня тебе еще тыща!

И, приподнимаясь, протянул пухлую пятерню Демиду:

-    Ну, чего, по рукам?

Демид, сам не понимая почему, осторожно сжал руку «большого барина», а левой вытащил из-за пазухи батин почерневший и замызганный свиток.

-    Тока не оммани, барин.

-      Барином не кличь, не люблю. Мы теперича други-компаньоны! Давай-ка, Калистрат Федотович, замоем это дельце! - довольно прогудел Кузнецов, тряся Демиду руку. А левой быстро заграбастал свиток и, шумно выдыхая воздух, опустился в кресло, пригибая руку Демида к пачке ассигнаций.

-    Не робей, друг мой ситный, не робей! Бери деньги! Твоя тыща, без обмана!..

Так и сладили тогда.

МНОГО видел Василий Иванович дурней, но такой попался впервой. В том, что чертежик смысл имеет, - не сомневался. А когда детально рассмотрел, уверился окончательно. Со знанием дела составлен чертежик-то! Достаточно карту-двухверстку полевую приложить рядышком - картина во многом проясняется. А добрые карты тех мест у Кузнецова были. Довольно подробные, ибо земли, почитай, почти что пограничные. Постарались военные картографы ради интереса государства Российского! Карты эти Кузнецов загодя раздобыл через одного знакомого генерала, когда только про всю эту саянскую историю прознал. Понятно, что не задаром, но чем черт не шутит. И вот первое подтверждение! Чертежик совпадает по основным меткам. Толковый, видать, был у этого простофили папашка, не просто темный таежный ходок. Надо бы выяснить, кто такие эти Демины, что за фрукт-компот их батяня покойный.

ВОЗОК на колдобинах подпрыгивает, да пружинит мягко. А и не пружинил бы - невелика беда! Усмехается Василий Иванович в усы. М-да-с, ловко тогда с чертежиком вышло. Да и, собственно, этот Демид в накладе не остался. При его тогдашнем положении такие свалившиеся с неба деньжищи. Осел-таки мужичонка в Иркутске. И на конюшню с радостью пошел. Бертеньев как-то сказывал, что в домишке за Ангарой обустроился младший Демин, и бабенка у него какая-то появилась, и горькую без продуха не хлещет. В меру употребляет. А денежки кромчит.

Усмехается Василий Иванович. А чего не усмехаться, когда так всё сладилось. Выдал он таки этому мужичонке вторую тысячу! Заработал Демидка Демин, заработал! И больше бы ему отвалил Василий Иванович, но для лопуха и полученное - богатство ого-го! Богатище!!

Летом тыща восемьсот девяносто восьмого, прибыла в Аршан солидная экспедиция Кузнецова. Сам и возглавил. До Аршана в возке, а далее - молодость вспомнил, на кобылу взгромоздился. По крайней мере, по чертежику выходило, что на лошадях до самого места можно добраться.

Так и вышло. Прошли Тункинской долиной до устья Шумака. Вскорости наткнулись на те самые пещеры, которые обозначил Демин-старший на своем чертежике подковками с точками в середке.

Однако опосля одна заморочка вышла: получалось, по чертежику, что искать деминское блюдце-озерцо надо, через Китой на левый берег не переправляясь. Но все дальнейшие ориентиры, начерченные Деминым, никак на правом берегу не обнаруживались.

И так, и эдак крутили перенесенный на бумагу чертеж, сверяли с оригиналом на потемневшей замусоленной коже. Что-то не шло. Почти неделя прошла в бесплодных поисках.

Сидел вечером у костра Василий Иванович, вновь уставившись в закорючки чертежика и военную карту. На ней, как на грех, совершенно непрорисованными эти места были, так - общие абрисы, скорее всего, перенесенные с какой-то более ранней карты, а может, и с монгольских свитков, позаимствованных картографической экспедицией у приграничного богдыхана.

Снова достал из планшета деминский кожаный лоскут и мощную лупу в бронзовой оправе. Так-с, здесь Китой поворачивает на юг, а дальше - крутая осыпь, скала. Были там третьего дня - никаких и намеков на водопады. А вот это затертое пятнышко, как раз на этом самом повороте. Что это? Или просто помарка, плешина на коже от ветхости и времени, а если.

-         Минька! Подь-ка сюда! - позвал Кузнецов помощника, недоучившегося студента столичного Горного института, невесть как очутившегося в Иркутске года два назад. В разночинцев, мать его за ногу, играл! Помнится, поначалу упрятал его на прииск, а то бы господа из охранного отделения утартали туда, куда Макар телят не гонял.

Нескладный, долговязый Минька в круглых очках с дужками- ремешками, завязанными на затылке, что, впрочем, и не было заметно из-за пышной и неопрятной шевелюры, выскочил в освещенный костром круг, подсел к хозяину, по-городскому поддергивая просторные брезентовые штаны, выпущенные поверх сапог.

-     Слышь, Миня, - нескладность «разночинца» постоянно умиляла Василия Ивановича, собственных детей не имевшего. - А глянь-ка, дружок, вот на это пятнышко. Как думаешь, дефект или чего-то на чертежике затерто?

Минька внимательно вгляделся в свиток, сдвинув очки на лоб, еще раз поводил по пятнышку лупой. Задумался, потом потянулся к топографической карте.

-      Я вам вот что, Василий Иванович скажу. - протянул он в раздумье, уставившись в карту, а потом на чертежик. - Тут, конешно, кто его знает. Вроде бы. А может и просто пятно.

-        Вроде. Может. Чево замычал-то, етить тя в дугу?! - выругался, не сдержавшись, Василий Иванович.

Минька и ухом не повел, погруженный в изучение чертежа и карты: то сложит рядом рисунки, по руслу Китоя, сличая, то вновь пристально вглядывается в кожаный лоскут, то карту перевернет.

-        А посмотрите-ка сюда, Василий Иванович! - вдруг встрепенулся Минька, прижав большим пальцем свиток с чертежом к карте.

-        Чево тут смотреть, грамотей! - усмехнулся Кузнецов с ехидцей. - Карту-то, умник, оборотной стороной держишь, да еще задрал на огонь!

-         Так в этом-то и вся соль, Василий Иванович! На просвет и смотрите! Видите? Нет, вы видите!..

-         Ну-ка, ну-ка, - потянулся Кузнецов, поправляя пенсне. - И что, что?

-        А вот, от пятнышка-то оного на чертежике, видите, как речка-то изгибается? И на карте тож так же! И вот на чертеже, скорее всего, это скала изображена, как ориентир, а вот она на карте!..

Минька торжествующе посмотрел на золотопромышленника. Тот внимательно вгляделся в плохо различимые линии, потом медленно перевел сосредоточенный взгляд на «разночинца».

-       Ты хочешь сказать. этот Демин с умыслом так начертил, в оберег от чужого глаза?

-         Конешно, Василий Иванович! Тогда понимаете, что это за пятно такое?

-    Поначалу черканул переход через Китой, на левый берег.

-        А после замазал, затер! - подхватил Минька, тряся картой. - И нарисовал так, как будто всё - на правом берегу! По правому шагай, по правому ищи! Чужой и не допетрит!

-        Не мельтеши ты перед глазами! - прикрикнул Василий Иванович. - Давай сюда карту и чертеж. Поутру попробуем. Перейдем на тот берег...

ЗА РАЗМЫШЛЕНИЯМИ и воспоминаниями, незаметно подкатили, погромыхивая на брусчатке, к градоначальственному присутствию - массивному двухэтажному особняку, выбеленному в белое с зеленым, уютно расположившемуся за чугунной, из узорчатых кованых пик оградой.

Кузнецов, тяжело сошел с возка. Неспешно, щурясь от бьющего прямо в глаза солнца и шумно дыша, двинулся к распахнутой калитке, такой же, как ограда, узорчато-кованой. Аллея, обрамленная густыми кустами акации, прямой лентой гранитной плитки вела к ступеням парадного входа, у которого маячили двое полицейских чинов.

Кузнецов важно прошествовал мимо охраны и вступил в полумрак вестибюля. «Ишь, фараоново племя, голов не повернули! - Подумал сердито. - А вот погоди уж, как жилу возьму - вся Иркутская губерния ниц лягет!»

Кузнецов злорадствовал: утрет нос продолжавшему пыжиться «Российскому золотопромышленному обществу». Учрежденное в мае 1895 года петербургскими чинушами, общество поначалу столь ретиво расправило крылья, что, казалось, дух перекроет. Помимо российского, в дела золотопромышленности полез через эту организацию французский и бельгийский капитал. В короткий срок общество скупило паи различных золотопромышленных компаний на Урале и во всех золотоносных районах Сибири. Да только от жадности и обожрались! Хотели монополией по драгметаллу стать, но приобретение приисков без их геологической разведки привело общество к банкротству. Об этом уже в открытую поговаривают. И все серьезные основания для этого есть: общие затраты Росзолотопрома на приобретение приисков и выпуск акций превысили почти на миллион рублей основной капитал!

Кузнецов зрел в корень. К началу войны с Германией общество сократит работы в Восточной Сибири и Забайкалье, в 1915 году и вовсе их остановит, распродавая рудники и прииски, сдавая их в долгосрочную аренду. Из монополиста добычи россыпного и рудного золота «Российское золотопромышленное общество» превратится на одиннадцатом году своей деятельности во второразрядное объединение, откуда первыми побегут иностранные члены. Скатертью дорога!..

Канцелярия градоначальника располагалась в левом крыле. Туда Василий Иванович и направил стопы.

Он предвкушал! Словно уже видел это высочайшее разрешение, по которому участок на левом берегу в верховьях Китоя становится его вотчиной. Заявка, направленная в Горное управление, скушна: обычная канцелярская писуля. Прошение. Рутинное описание участка месторождения, только и всего, даже точных координат не требуют в Горном управлении.

А место-то впечатляет! Когда бы эту красоту да на даггеротип! Впрочем, разве стеклянная пластинка своим черно-белым изображением передаст красоту природы! Нет, там для хорошего художника поле деятельности.

Василий Иванович хмыкнул. Откуда это в нем лютики-цветочки? Стареем. Впрочем, при чем тут это. Даже он, всю жизнь проведя среди великолепия сибирской тайги, и совершенно не склонный к сентиментальщине, был сражен красотой ледяного цирка, в который обрушивался сверкающий водопад. Вот оно, это озеро-блюдце, вот она, Золотая Чаша! А Демидка - дурень! Чего ужасался? Никакого лесного черта!

Демин-младший, офонаревший от барской щедрости и добрых перемен в жизни, выложил тогда Кузнецову все, что только знал о батиной находке. Что мать рассказывала, что поведал на смертном одре отец. В том числе и это, очень точное прозвище места - Золотая Чаша! Жила, выходящая на поверхность сплошной полосой, сняла все вопросы. А кузнецовские ребятки намеривались искать шурфы! Какие, к черту, шурфы, когда такое!

Но не только восторгом объелся Василий Иванович. Многолетний опыт поиска и разработки золотоносных месторождений позволил увидеть и другие плюсы: доступ к участку ограничен, но лошади пройдут, так что во вьючном варианте можно к Золотой Чаше доставить необходимое оборудование, обустроиться здесь и начать промышленную разработку. Золотая Чаша перекроет все! По крайней мере, на двух кузнецовских приисках, фактически полностью истощенных, можно смело поставить крест. Да и остальные теперь погоды не делают.

Кузнецов терпеливо выполнил все канцелярские формальности по получению засургученного пакета из Горного управления. Себя соблюсти тоже немаловажно. Посему зажал пакет под мышкой и откланялся. На крыльцо присутствия вышел царем сибирским, презрительно хмыкнув на полицейских служек. Вальяжно расположился в своем возке, гыркнул Егорше: «Домой!».

Дотерпел до кабинетного кресла. Только здесь самообладание его покинуло - нетерпеливо стал ломать красный сургуч на суровой и плотной бумаге. В конверте - один лист, с разлапистым черным орлом в левом углу.

Василий Иванович лихорадочно пробежал глазами каллиграфически выведенные строки, недоуменно замер, не найдя среди них привычного оборота о разрешении, начал медленно перечитывать.

Перед глазами поплыли багровые круги, в груди заухало. Рука потянулась к колокольчику на столе и. обессиленно бухнулась об столешницу.

Жадно хватая воздух, как выброшенная на песок рыбина, Кузнецов приподнялся в кресле, пытаясь крикнуть, позвать секретаря из приемной, но лишь захрипел и сполз в кресло, закатывая глаза на побагровевшем до синевы лице.

ОТКАЗ из столицы, не содержащий никаких объяснений и мотивировок, но, скорее всего, вызванный происками конкурентов, того же Росзолотопрома, подкосил золотопромышленника.

Разбивший Кузнецова апоплексический удар, помноженный на астматические проявления и сердечное заболевание, уложил его в постель, сменив кузнецовскую неуемность и крутость натуры на полнейшую апатию. Василий Иванович безразлично глотал прописанные докторами лекарства и молчал. Так и угас за полтора месяца.

Когда Бертеньев и кузнецовский душеприказчик Твердохлебов после Рождества Христова 1900 года разбирали бумаги покойного, то никаких документов, касающихся чудо-месторождения, не нашли. Бертеньев локти кусал: он-то в экспедицию с хозяином не ходил, оставался в Иркутске на управлении приисками. Рабочие ничего не могли пояснить, да и подрастерялись они за прошедшие почти три года, разбеглись в разные стороны.

Помощник Кузнецова, конечно, прояснил бы многое, но «разночинец» Минька укатил в Санкт-Петербург выяснять в Горном управлении причины отказа еще в сентябре минувшего года. С тех пор вестей о себе не подавал. Скорее всего, чертов студент снова, как однажды в сердцах выразился Калистрат Федотыч, «вляпался в революцию».

У Бертеньева были основания на такие подозрения: ладно бы Минька только языком свои вольнодумские мыслишки вытренькивал меж делом, чем он постоянно грешил. Но пару месяцев назад от иркутского полицмейстера Минькой интересовались, то да се вынюхивали. Давно зная «разночинца», Бертеньев и мысли не допускал, что тот по поводу обнаруженного месторождения какую-то свою игру затеет. Точно, бестолочь, по старым дружкам неблагонадежным подался!..

Бывший кузнецовский управляющий не ошибался. Миньку на самом деле закрутил столичный водоворот вольнодумства и лихорадки ожидания больших революционных потрясений. Через пару лет ему уже представится возможность несколько охладить свой революционный пыл в Туруханске.

А бумаги Кузнецова так и не нашлись. Бертеньев сознавал: хозяин их уничтожить просто физически не имел возможности. Но в многопудовом сейфе золотопромышленника оказалось множество секретов, только не этот. Все, что касалось Золотой Чаши, Кузнецов спрятал надежно. Фактически навсегда.

Да только тайна - как родничок, стремящийся к жизни. Каменную толщу все равно проточит. А если уж и вовсе на пути кремень- преграда - обойдет, пускай и длинным, извилистым путем, пускай и не скоро, но все равно пробьется на поверхность и победно заструится!

22 ноября 1902 ротмистром Санкт-Петербургского охранного отделения Люташиным был учинен допрос мещанина Либермана Минея Яковлевича, подозреваемого в принадлежности к нелегальной петербургской организации партии социалистов-революционеров.

На снимаемой Либерманом квартире полицейскими чинами в присутствии понятых были обнаружены и изъяты: типографский шрифт россыпью, четыре пачки (по 500 листов в каждой) прокламаций, с резкой критикой последних решений Кабинета

Министров по крестьянскому вопросу, а также многочисленные технические записи по горному делу, карты и старинная схема предположительно горной местности, рукописно выполненная на куске кожи. У самого мещанина Либермана М.Я. при аресте изъят револьвер системы «Смит-и-Вессон» полицейского образца в неисправном состоянии, что лишило подозреваемого возможности для сопротивления или самоубийства.

Для последнего утверждения у ротмистра Люташина были все основания, потому как арестованный на допросе отказался, в числе прочего, пояснить происхождение, а также смысл обнаруженной у него старой схемы-чертежа, лишь гордо выкрикнул: «Это - народное достояние, до которого вам, царским сатрапам, никогда не добраться!», а после, ночью в камере, пытался повеситься. Не дали!

Либермана отправили в ссылку, дело из суда переслали в архив охранного отделения вместе с вещдоками - неисправным револьвером и свертком технических бумаг. Прокламации и шрифт уничтожили. Загадочный чертежик на кожаном лоскуте Люташин покрутил так и эдак, а потом закинул в свой несгораемый шкаф на нижнюю полку.

Была мыслишка проконсультироваться у одного столичного профессора из Горного института, да текучка служебная заела. Правда, в канцелярии Совмина кое-что разузнал, по мелочи, для памяти соорудил себе конспектик на листах-четвертушках.

.Бумаги пылились за стальной дверцей до осени 1917 года.

Не ротмистр Люташин, коего еще в июне застрелили на улице какие- то горлопаны из анархистов, а его невольный преемник, подполковник Горлов, уничтожающий служебную документацию наутро после Октябрьского переворота, наткнется на пожелтевший прямоугольный пакет, многозначительно подымет бровь, прочитав небрежные строки: «Предположительно, речь идет о каком-то крупном богатстве - старинном кладе или прииске в Иркутской губернии. Изъято у арестованного М.Я. Либермана, ранее служившего в помощниках у иркутского золотопромышленника Кузнецова».

И Горлов. сунет конверт во внутренний карман пальто, угрюмым взором обводя напоследок кабинет, в котором теперь, конечно, расположится новая рабочая власть, изгвоздав грязными яловыми сапогами некогда блестевший по-домашнему добротный дубовый паркет.

Потом Горлов тихо прикроет тяжелую створку высоких кабинетных дверей, привычно повернет ключом в мягко щелкнувшем замке. Машинально покручивая массивный бронзовый ключ с узорчатыми бороздками меж пальцами, спустится вниз по широкой лестнице к опустевшей конторке дежурного. Только тут опомнится, раздумчиво поглядит на ключ - кому сдавать, для чего? - и порывисто шагнет под серое небо и пронизывающий невский ветер, утягивая шею под барашковую опушку воротника пальто.

Горлов уже давно понял: новая власть без боя не сдастся. А биться с ней пока некому. Да и незачем. Может быть, в походных штабах сгнившей от смуты армии, в гатчинской кутерьме передыха после бегства из Зимнего, в затаившихся дворянских гостиных еще кто-то живет прожектами скорой расправы с взбунтовавшейся чернью, но в жандармских кабинетах идиоты не обитали, информации хватало.

Впрочем, и без донесений - картина ясная. Горлов терся в той апрельской толпе на Финлядском, когда восторженная солдатня взгромоздила своего картавого предводителя на серую башню броневика. Внимательно оратора слушал. А потом. Потом пошли события.

Нахрапистость с одной стороны и замешанная на страхе неповоротливость с другой. Корнилов оказался мямлей. А у него ведь был шанс и какой шанс!.. Да что теперь...

Горлов с удивлением обнаружил, что в правом кулаке до сих пор сжимает ключ от кабинета. Зло выругался и зафитилил его через парапет в свинцовую воду.