Глава 10. СЕМЕНОВ, 25 июля 1920 года
ПРОТЯЖНЫЙ паровозный гудок, казалось, разваливает голову пополам. Всё! Теперь надо думать, как уносить ноги самим. Японцы все-таки заделали ему козу! И что оказалось в дипломатических потугах, больше напоминающих вой и скулеж побитой собаки! Разве он забудет, как мучительно искал слова, сочиняя телеграмму наследнику императора этой чертовой Страны Восходящего Солнца: «Защитнику идей гуманности, достойнейшему из благородных японских рыцарей, - просьба настоять перед его могущественным родителем, его императорским величеством, на прекращении эвакуации войск из Забайкалья по крайней мере на 4 месяца в целях помощи многострадальной армии, борющейся за сохранение Читы с согласия ее благородного соседа Японии».
Бог ты мой, перед кем метал бисер! На что надеялся, как наивная курсистка! Ответ японского военного министерства - оплеуха:
«Японское правительство рассмотрело Ваше желание со всех точек, оно благодарно Вам и желает поддержать дружественные отношения, но положение, давящее на нас со всех сторон, не позволяет нам исполнить Вашу просьбу.
Японское правительство не считает Вас достаточно сильным выполнить великое дело, которое обеспечило бы великое будущее японского народа. Ваше влияние на русский народ с каждым днем слабеет, и ненависть, которую питает против Вас народ, не помогает нам в нашей политике.
Японское правительство обсудило вопрос с союзными правительствами, но со всех сторон мы нашли отрицательную позицию.
Если Вы желаете направить Вашу деятельность в другом направлении, мы ее поддержим с большим удовольствием, но в согласии с принципами, которые Вам известны».
Подсластили, узкоглазые, напоследок: предложили помочь стать равноправной стороной в переговорах с буферной республикой. С паршивой овцы хоть шерсти клок, только если бы у владивостокского правительства вес имелся! А его-то и нет! Первую скрипку в создании «буфера», конечно же, играют в Верхнеудинске. Верхнеудинское правительство признали и большевики, Рэсэфэсээрия! Амурчане с ними заодно. Во Владивостоке зря пыжатся и пузыри раздувают. Вот и он, как мальчишка, этим приморским фанфаронам поверил! Купился на возможность сыграть в демократические игрища. А какие козыри на руках? Акт, подписанный Колчаком накануне ареста - вот и все козыри.
Да, рухнувший на ангарский лед бывший верховный правитель успел подмахнуть «рескрипт» о передаче ему, генерал-лейтенанту Семенову, всей власти на Дальнем Востоке. Но что нынче эта писулька? Даже генерал Оой, командующий японскими экспедиционными силами, и полномочный дипломатический представитель Японии во Владивостоке Мацудайра не советовали посланцам атамана, вальяжному кадету Таскину и генералу Хрещатицкому, козырять колчаковским мандатом.
Дал указание предлагать меньшее: он, Семенов, останется командующим военными силами в создаваемом «буфере». Что ж, это был вполне терпимый вариант, тем более, что Хрещатицкий телеграфировал: «Японцы во всяком случае будут поддерживать командование и атаманство для вас в буфере; приморцы гарантируют буржуазно-демократический строй без активного участия коммунистов; на возглавлении Вами командования будем настаивать вплоть до разрыва».
Да, пришлось показать «благородство намерений» - когда в Читу прибыла делегация приморского правительства, он вполне успешно продемонстрировал влияние и силу: открыл Народное собрание, устроил смотр читинского гарнизона. Мол, буржуазно- демократическую республику принимает и готов служит верой и правдой. С тем и проводил владивостокскую делегацию в Верхнеудинск. Да только там ее встретили сурово: верхнеудинское и амурское областные правительства, уже пропитавшиеся большевистским духом, наотрез отказались сотрудничать с атаманом.
Не помог и генерал Оой, пригласивший амурчан на переговоры. Долго убеждал, что Семенова необходимо привлечь к созданию республики, за его спиной серьезная армия. Потом заявил открытым текстом: японские военные власти не допустят каких-либо враждебных действий против Читы, они согласны на мир, но без коммунистов, а если придут Советы - то война. Напоследок настоятельно посоветовал объединяться с Приморьем, а не Верхнеудинском, который близок с Москвой, а распространения коммунизма на Дальнем Востоке японское командование не допустит. Амурчане ответствовали дипломатично, но нагло, дескать, вопрос с Семеновым должны решать правительства объединяющихся областей, без японцев.
И Оой - умылся. А куда ему деваться, если японцам своих забот хватает? Верховный Совет держав Антанты решил экономическую блокаду с Советской России снять - авантюра Пилсудского против Совдепии провалилась, союзники войска из Приморья вывели. Представитель атамана в Токио Сыробоярский сообщал, что японцы активно обсуждают свои перспективы в России и явно склоняются к сворачиванию политических проектов на Дальнем Востоке. Это означало одно: в Забайкалье он, Семенов, остается один на один с большевиками, а вся эта Дэвээрия - ширма.
И сегодня свершилось главное - японская эвакуация из Читы началась. Пришлось присутствовать на вокзале на унизительной церемонии «проводов». Черт бы побрал это желтолицее и надменное воинство!..
- Ваше высокопревосходительство! - В приемной атамана встретил вышколенный адъютант с телеграфной лентой в руках. - Генерал Хрещатицкий телеграфирует из Харбина.
- Читай, - хмуро буркнул Семенов, размашистым шагом проходя в кабинет. Адъютант поспешил следом.
- «Состоялся разговор прямому проводу членом владивостокского правительства коммунистом Никифоровым Тчк Взял себя смелость сообщить ему Зпт что Ваше высокопревосходительство искренне готово подчиниться будущей демократической власти после объединения Дальнего Востока согласно передать власть читинскому Народному собранию Зпт но этот вопрос окончательно будет обсуждаться Вами Никифоровым Зпт который пока остается позициях Вашего отстранения от политической Зпт военной власти Вашего согласия отправиться своими частями на польский фронт Тчк Хрещатицкий».
- Что?! - от рыка атамана зазвенели подвески на хрустальной люстре, украшавшей кабинет. - Что там наплел большевикам этот маразматик?! Да этому Никифорову место одно - в вагоне смерти! А лучше - в топке паровозной, как дружкам! На польский фронт! Голопузую Совдепию из дерьма вытаскивать? Стратеги хреновы! Поперли на Варшаву и думали наскоком одолеют - нате вам, выкусите! - Семенов ткнул кукишем в адъютанта. - В России все перебаламутили, так еще европ им подавай!
Семенов бухнулся в кресло, налитыми кровью глазами невидяще уставился перед собой, шумно и тяжело дыша.
- Япошки, суки, ручкой помахали, и этот хрен перед коммуняками лебезит! Ничего, ничего!.. Пиши, поручик! Сыробоярскому в Токио. Полномочия Хрещатицкого на переговорах аннулирую. Предлагаю вам прибыть в Харбин и предать Хрещатицкого суду за самоуправство. Точка! И никаких переговоров! Хватит! Или мы, или эта большевистская сволочь!
- Так точно, ваше высокопревосходительство!
- Все! Телеграфируйте! И в Харбин этому сукиному сыну дубликат!
- Есть! Разрешите идти?
- Да!.. Стоп, отставить! Вот что, поручик. Если ничего экстраординарного - не беспокоить. Голова раскалывается - прилягу.
- Не извольте беспокоиться, Григорий Михайлович! Все будет исполнено.
- Теперь иди, - Семенов начал остывать.
Когда за адъютантом затворились двери, встал, покачиваясь, по- старчески шаркая ногами и расстегивая на ходу тугие пуговицы кителя, прошел в комнату отдыха. Китель аккуратно повесил на спинку массивного резного стула. Оставшись в белой накрахмаленной сорочке, не снимая сапог, прилег на оттоманку, обитую потемневшим жаккардом. Закрыл глаза.
Конечно, Хрещатицкий на переговорах крутился ужом, но иначе с ним нельзя. Судебный спектакль нужен для поднятия духа верных частей. Примет генерал малость позора на публике, не облезет. А заодно на реакцию этих доморощенных управителей-демократов поглядим. Ишь, вошли во вкус! Семенов им, видите ли, пустое место, не хрен и в расчет брать!
Обнаглели, быдло! Мало их казачья шашка рубала! Ни хера! И в Маккавеево, и в других местах хватит на них острых шашек и свинца, умоются еще кровавыми соплями.
С тем и задремал атаман. А из освежающего небытия тонкие и нежные пальчики вынули. Дернулся, открыл глаза - Машенька! Улыбается, плутовка, а румянец по щекам - алая заря на атласной коже с персиковым пушком. Вот ведь порода цыганская - в огне не горит, в воде не тонет!
Накрыл узкую ладошку у себя на лбу широкой короткопалой пятерней. Такая приятность! Не от кратковременного сна, а вот от этого прикосновения целебного вся боль головная прошла. Волшебница Машенька!
- Под трибунал адъютанта-стервеца отдам, - промурлыкал, улыбаясь в усы. - Наказал же, не тревожить.
- Господи, Гриша! Это солдафонство тебя не красит! Помилуйте бедного поручика, ваше высокопревосходительство! Он стоял, как крепость, но есть ли для меня неприступные бастионы?! - звонко засмеялась Мария.
В МИРУ до недавнего времени она носила фамилию Глебова, но среди читинских обывателей и завсегдатаев харбинских ресторанов имела прозвище Маша-Цыганка. Что-то было у нее, эффектной, хорошо сложенной брюнетки, в далекой биографии цыганское.
Скорее всего, бутафория театральная: кто-то из предков представлял кафешантанное цыганство - эти атласные рубахи и широкие плисовые шаровары, гитары с бантами на грифах, бубны и мониста, раздольные песни и разухабистые пляски на заказ, с рюмочкой для «гостя да-ра-го-ва» на подносе и медведем на цепи для иностранцев и ребятни.
Сама Мария предпочитала романс и с успехом исполняла оный на читинских и прочих подмостках. Однажды, в харбинском ресторане «Палермо», в числе восторженных слушателей оказался Семенов, а все остальное было само собой разумеющимся. Что скрывалось за черными глазами Маши-Цыганки, о чем ей нашептывала сердечко - это знала только она, а враз помолодевший Григорий Михайлович втрескался в Машеньку так крепко, что в ее присутствии становился котенком, потертым жизнью, но таким ручным.
А Маша-Цыганка, став Марией Михайловной Семеновой, вертела отныне атаманом, как хотела. Про его подчиненных и разговору не было. Тот же адъютант атамана есаул Торчинов - был отныне не просто на побегушках у Марии Михайловны. Творил по ее наущению и прихоти куда как более деликатные дела.
А уж как накручивали снежный ком домыслов и сплетен. Вот, к примеру, эти нелепые слухи, окружившие трагическую судьбу генеральши Нацваловой. Поговаривают, что, де, Торчинов-то и организовал ее зверское убийство по приказу Маши-Цыганки, приревновавшей, - мол, не без оснований - жгучую красавицу- брюнетку, поэтессу и актрису, хозяйку модного в Чите салона, к атаману.
Нелепейшие бредни! Хотя, ему ли, Григорию Михайловичу, не знать - и этот салон, и чета Нацваловых, конечно же, совершенно непотребно выглядели. В нацваловской гостиной чуть ли не каждый вечер собирались недовольные атаманом и «его сумасбродкой» - фи, какой моветон! - «сливки» читинского бомонда. Не здесь ли рождались ехидные памфлеты, перемывающие косточки «Гришке и Машке». Низко, господа! И если нашелся какой-то необузданный в своем порыве казачий рыцарь, для которого честь дамы - не пустое место, а оскорбления в адрес Верховного главнокомандующего и атамана Войска - клинком по сердцу! - так при чем здесь Семеновы?
В конце концов, кругом полным-полно уголовного сброда! И, скорее всего, это как раз его рук дело: украсть красавицу-генеральшу, изнасиловать и убить, бросив обезглавленный труп - брр! - в деревянном ящике на берегу Шилки в Сретенске.
И зачем сочинять, господа, что бывший начальник личного штаба атамана, назначенный во Владивосток командиром Пятого Приамурского корпуса, генерал Нацвалов не покончил с горя жизнь самоубийством, узнав о трагической гибели жены, а, видите ли, генералу «помог» умереть жандармский ротмистр Понтович, входивший в свиту Нацвалова, с которой тот выехал в Приморье?
Нацвалов был назначен с повышением, а не удален из Читы, дабы шашням атамана - фу, какая мерзость! - с супругой не препятствовать. Да, ротмистр Понтович - один из офицеров полковника Тирбаха, которому Григорий Михайлович вверил дознавательное подразделение собственной контрразведки в Маккавеево. Но и что с этого? Только враги святой белой идеи могут называть ведомство полковника застенками смерти под Читой. А как вы прикажете поступать с кровожадными врагами в этот драматический для Отечества час? Они незабвенное императорское семейство жизни лишили, а вы, господа, про какие-то застенки! Стыдитесь, господа!..
Понятно, что свои разъяснительно-обличительные речи Мария Михайловна произносила исключительно перед зеркалом в собственном будуаре, не желая признаваться даже самой себе, что таинственные смерти генерала и его супруги ей и дорогому Григорию Михайловичу. ох, как на руку!.. И логически вытекают из особенностей их характеров, удивительно схожих в некотором наборе черт: обоих переполняли неуемная тяга к максимальной власти, болезненное честолюбие, абсолютная беспринципность, вкупе с поразительной жадностью и изворотливостью. Вот на таком черном тесте была замешена их сумасшедшая любовь.
- Семь часов пополудни, Гриша, - Мария легонько высвободила руку, шурша шелковой юбкой, присела в ногах. - Омужланились, ваше высокопревосходительство, в сапогах почивать изволите!
- Устал, Машенька. С япошками раскланивался.
- Ах, Гриша, кому мы нужны! До русской земли охочих полным- полно, а, вот, как не получается у этих охотников кусок пирога оттяпать, так и дружбе конец.
- Умница ты у меня. Да уж, быстро смотались. Союзнички!..
- «Была недолгою любовь, разлука будет без печали.» - Голос у Марии бархатный, грудной, слушал бы и слушал. - А поедем, Гриша, в «Бристоль», на ужин.
- В «Бристоль»? Нет, только не туда!
- Почему? Там такие скрипки, до слез душу трогают! - Полные губки супруги капризно изогнулись.
Семенов, потягиваясь плечами, сел, обхватил Марию рукой за талию, пощекотал усами персиковую щечку.
- Смеяться будешь, но не хотелось бы обывательских фанфар.
- Что? Я не понимаю.
- Да, вот. Вчера там один поручик учудил. Мальчишка! Нашкодил по пьяному делу.
- И что же этот мальчик сделал?
- А что они в кабаках делают? Напился, расскандалился, давай в люстру из револьвера палить.
- Как грубо!
- Вот и я о том же. Судьба российская висит на ниточке, а такие. Авторитет армии для них - пустой звук! И так уж к красноперым переметнулось народу.
- Не распаляй себя, Гриша. Опять голова разболится. Подумаешь, выпил лишнего мальчик.
- Выпил лишнего! - Семенов резко встал, оправил сорочку, потянулся за кителем. - По таким мальчикам обо всех моих офицерах судят! И обо мне - тоже!
- Гриша, а ты бы в люстру, из револьверчика?..
Мария тоже поднялась с оттоманки, прильнула к мощной атаманской фигуре, игриво заглянула в глаза. Но Семенов шутки не принял.
- Я этого стрелка утром разжаловал в рядовые и отправил на передовую. И приказал в газетах мой приказ сегодня же опубликовать. Думаю, не только обывателя успокоить, но и чтоб другим ресторанным фанфаронам наука была. Дисциплину расшатывать никому не позволю!
- Так точно, мой генерал! - Мария шутливо приложила ладонь к виску. - Но я бы все-таки поужинала.
- Поедем в «Эрмитаж», чем плох? По крайней мере, ресторатор не прибежит, расшаркиваясь в благодарностях за экзекуцию пьяного поручика. В «Бристоле» твоем это - обязательно. А потом сунет адъютанту писульку, мол, как бы там за люстру ущерб возместить.
- Попал, значит, мальчик в люстру? - засмеялась Мария.
- Попал! - отстраняясь от жены и приседая по-скоморошьи, повертел растопыренными пальцами обеих рук атаман. - Попал! И не раз! Вот такая потеха.
Последние слова произнес уже без кривляния, стирая улыбку.
- Ничего. Не разорится ресторанщик. Потрясет мошной, новую купит! А то, небось, не знает, куда деньги складывать! В кабаках заправлять, Машенька, по нынешним временам - наивернейший прибыток! Почитай, каждый вечер гулянки, господа офицеры в ресторациях все жалованье просаживают.
- И всю добычу.
- Добычу?
- Гриша, - Мария посмотрела насмешливо. - Разве в казармах и окопах ангелы обитают? Или, может быть, вся ваша так называемая реквизиция в полковые кассы идет?..
- Цыть! Сто раз тебе говорил - не суй свой. милый носик в политику! - Семенов посуровел, недовольно зыркнул на супругу из- под густых бровей. - На войне, как на войне! Так, что ли, у французов поговорка?
- По Парижам не фланировала! Откель нам, сермяжным! - Мария начала заводиться. Семенов знал, это в ее норове запросто, стоит только против шерстки погладить. За то и любил. За необузданный нрав и горячую кровь, за бешеный темперамент, который не только в словесной перепалке проявлялся. В их жаркие, сумасшедшие ночи, когда его цыганка такие скачки устраивала!.. Атаман почувствовал, как сладкое томление начинает заползать в душу.
- Не сердись, краса моя ненаглядная, - обнял Марию, не давая ей сердито вырываться. - Не сердись. Ну, брякнул солдафон в досаде. Это все от сегодняшней нервотрепки с япошками. Ну не дуй губочки, прелестница моя. Дай, я их поцалую.
- Перестань, бесстыдник! Перестань. Что ты делаешь!.. Не надо. Юбку, юбку мнешь! Ох. Гриша. Не надо.
Спустя четверть часа Маша-Цыганка, с играющим на щеках пуще прежнего румянцем, деловито орудовала шпильками, восстанавливая растрепанную прическу. Тяжело дышащий атаман курил у полураскрытого окна.
- Жеребец ты у меня, Гриша. Чистый жеребец! - Низкий бархатный голос клубился вокруг атамана, перемешиваясь с папиросным дымом. - И какой теперь ресторан? Куда я выйду в таком платье? Налетел, как на неприятеля! «Ура, вперед!..» Война, Гриша, последние манеры из тебя улетучит. Сапог своих чертовых не снимая! Напал на девушку, задрал юбку!.. Вот так вы там и берете приступом неприятельские позиции. А признайся, Гриш, брал в полон после боя пейзанок?
- Кого?
- Пейзанки, Гриша, это иноземные сельские жительницы!
- А не сельские как обзываются? - ехидно осведомился Семенов.
- Смотря где. Будто ты и не знаешь.
- Откель нам, сермяжным.
- Какой вы злопамятный, господин атаман! - Мария быстро поднялась со стула перед большим тяжелым зеркалом в черной лакированной раме, щедро украшенной замысловатым резным орнаментом из листьев и ягод. Покрутилась, придирчиво вглядываясь в собственное отражение. - Впрочем, платье. Все-таки, Гриша, умеют маньчжурцы делать шелковые ткани! Совершенно незаметны следы вашего налета, господин атаман.
- Вот и славно, - прогудел несколько охрипший Семенов. - Ну, так что? В «Эрмитаж»?
- Нет, там ску-ушно. И публика какая-то. А поедем в ресторацию Окуловского подворья? Рыбные блюда у них - бесподобны! И мозельское, надеюсь, не иссякло.
- Для тебя, моя прелестница, мы любое мозельское из-под земли достанем! - застегнув китель, пророкотал атаман и легонько хлопнул подругу пониже спины. - Вперед, труба зовет!..
РЕСТОРАЦИЯ крупного читинского предпринимателя Окулова располагалась на главной улице - Амурской. «Окуловское подворье» представляло из себя не только популярный ресторан, но и гостиницу - «номера». Оборудовано все было по первому разряду, заведением своим хозяин дорожил, репутацию стремился держать высоко, поэтому какой-либо сомнительной славы за «Окуловским подворьем» не водилось. Респектабельное заведение, куда не зазорно заглянуть высоким чинам и даже самому его высокопревосходительству главнокомандующему вооруженными силами Восточного Забайкалья и читинского гарнизона.
Визит Семенова и Маши-Цыганки вызвал небольшой переполох среди официантов и кухонной челяди. Но похожий на большого и сытого хомяка метрдотель в тщательно отутюженном смокинге панику пригасил мгновенно, гостей встретил почтительно, без подобострастия.
«Умеет себя подать, Ванька-половой!» - оценил Семенов, усаживаясь с супругой за небольшой столик в отдельной кабине. Белый барьер, увитый декоративной зеленью, отсекал ее от общего зала, не закрывая вида на небольшую эстраду, где музицировал квартет балалаечников, одетых в яркие, петушиных цветов, рубахи. «Светит месяц, светит ясный.» - сыпала балалаечная бойкая трель.
Метрдотель склонился у столика, высказывая свои предложения по меню, самолично принял заказ и чинно отправился на кухню, кивком головы посылая буфетчика к атаману.
Через пару минут молодой скуластый официант, с тонкими подбритыми усиками и набриолиненной прической, прорезанной безукоризненным пробором, аккуратно откупорил высокую узкогорлую бутылку мозельского, наполнил бокалы, элегантно промокая капли на бутылочном горлышке ослепительно-белоснежной полотняной салфеткой.
Семенов, с чуть заметной на отечном лице гримасой, пристально наблюдал за манипуляциями официанта, мельканием его тонких белых перчаток. Атаман презирал всех этих «подносчиков жратвы», как обзывал их про себя. Белые перчатки уместны на воинском смотре! А их упитанные обладатели-халдеи были бы более уместны в строю, а лучше в вонючем окопе! А то, ишь, окопались, сволочи, среди крахмальных скатертей и деликатесов! В Маньчжурии, Харбине таких молодцев ни в одном уважающем себя китайском ресторане не встретишь, хотя уж народу-то китайского - пруд пруди. Но там такие крали с тарелками скользят!.. А этих. В окопы вшей кормить! Настроение снова начало портиться.
У стола возникла пухлым колобком знакомая фигура.
- Предпочтительнейше прошу извинить покорно, ваше высокопревосходительство! Редактор-издатель «Восточного курьера» Кожеуров.
- Знакомы, милейший, - Семенов недовольно уставился на упитанного газетчика, процедил, отворачиваясь к балалаечникам:
- Не расположен. Милости прошу в часы аудиенций.
- Еще раз простите великодушно, ваше высокопревосходительство. Не смел бы потревожить, но.
Семенов, шумно засопев, грузно откинулся на спинку кресла. Зашевелились густые седеющие усы, что было признаком надвигающегося атаманского гнева.
- Милейший, а не пойти ли вам.
- Еще раз. Великодушно. - Издатель заметно струхнул, беспокойно оглядываясь на выросших за его спиной двух казаков- молодцов из охраны атамана. - Не извольте. Но считал безотлагательным проинформировать ваше высокопревосходительство. Мадемуазель Распутина нижайше хлопочет об аудиенции в удобный для вас час.
- Кто такая? - недоуменно нахмурился Семенов, но тут же на его руку легла ладонь Марии.
- Гриша, это же дочь. Старца государыни! Они в Чите третьего дни появились. От большевиков вакуируются.
- Чего?!
- Точно так-с, уважаемый Григорий Михайлович, - затряс пухлыми щечками Кожеуров. - Матрена Григорьевна, старшая из дочерей.
- А по мне хоть вся родня этого прохиндея! Помогли, суки, трон опрокинуть и смуту посеять! Прихвостни германские!
- Тише, тише, Гриша, - умоляюще зашептала Мария, бросая нервные взгляды в зал. - Ну вас, господин издатель! Нашли время и место.
Кожеуров, вмиг посерев лицом, неловко кланяясь, попятился от кабины. Семенов зло отшвырнул салфетку, поднял налившиеся кровью глаза на хорунжего из охраны.
- Начальника контрразведки ко мне! Немедленно! Дармоеды!..
Поднялся, одернул китель, чуть склонил голову перед Марией:
- Прошу извинить, мадам. Вынужден оставить. Служба.
Маша-Цыганка оскорбленно промолчала, не удостоив атамана
взглядом. Семенов, зло топорща усы, шумно двинулся через залу к выходу.
Уже усевшись в фырчащий газолином автомобиль, буркнул водителю с унтер-офицерскими лычками на казачьей гимнастерке:
- Отвезете после с адъютантом мадам домой, на квартиру.
НАЧАЛЬНИКА контрразведки атаман выстегал, как недоросля. Гремело и грохотало в высоком кабинете! Семенова всегда приводили в бешенство ситуации, когда он оказывался осведомлен не первым.
Осанистый полковник, багровый от выслушанных в свой адрес уничижительных эпитетов и площадной атаманской брани, молчал и глядел в темное окно, прикрытое тяжелыми бархатными портьерами. Возражать атаману смысла не было, как и аргументировать всю эту историю с появлением в Чите Матрены Распутиной. Мало ли кого нынче несет перекати-полем через Россию от красного пожара. И кто она такая, эта «мадемуазель», чтоб вокруг нее устраивать сыр-бор?
Полковник был наслышан: Колчак отнесся к судьбе распутинской семьи благосклонно, оградил от произвола, даже некоторое время позволил проживать под его милостью в Омске. Но адмирал вообще любил играть в вольнодумство. Из того же бунтовщика и изменника офицерской чести Шмидта, замутившего мятеж в девятьсот пятом на «Очакове», икону сделал - устроил пышное перезахоронение, приказал памятник «герою» установить. Нет, старый контрразведчик всё прекрасно понимал! Политика - это тонкая и чрезвычайно высоко натянутая проволока. Коли ступил на нее - балансируй умело, а то мигом сверзишься вниз и шею сломаешь.
Когда в загустевших июльских сумерках полковник спешил в резиденцию главнокомандующего, он уже знал причину вызова. Только, вот, сведений о Матрене не имел никаких. И злился не меньше атамана. А еще больше разозлило услышанное.
Оказывается, о приезде барышни знают газетчики, болтают обыватели. Григорий Михайлович прав - стыдно! Еще бы знать, какого черта эта стерва добивается аудиенции у атамана? Хотя. Вряд ли надо записываться в пророки - помощь будет клянчить, защиту для дальнейшего драпа. Можно и не гадать, куда намылилась - через Японию в парижи, ети их мать!..
Семенов удостоил Матрену Распутину встречей. Начальник контрразведки не ошибся: атаманское покровительство «мадемуазели» и требовалось. Но разговор получился нелицеприятный. Да и не разговор, наверное, а продолжительный и гневный монолог Семенова.
Угрюмой и некрасивой дочери «великого старца» атаман высказал все, что думал о роли Распутина в петроградской предреволюционной карусели. Матрена подавленно молчала, сморкалась в платочек, уйти не порывалась - терпела от безвыходности своего теперешнего положения. Мнение об атамане сложила одно: законченное разжиревшее хамло. И не изменила его даже когда услыхала, что проезд до Владивостока, а равно и ходатайство о переправе в Японию, Семенов ей обещает.
ПРАВИЛЬНО не изменила. Через пару месяцев мытарств по Амурской дороге с одним из эшелонов чехословаков и тягостного ожидания оказии через Японское море, Матрена и ее спутник и любовник Борька Соловьев, наконец-то, с Отечеством расплевались. Но не без ощутимых потерь.
Отставной прапорщик-белобилетник Борис Соловьев, картежник и прощелыга, прицепившийся к Матрене еще в Петрограде, умело волочил ногу и надсадно кашлял в платок, когда это требовалось - при военном, казенном интересе к нему. В остальное время лихо вливал в себя все, что горит, и, как подозревала Матрена, хоть и гнала от себя эти подозрения, не пропускал ни одной юбки, совершая лихие петушиные атаки.
Матрена не раз, озлясь от беспробудного пьянства дружка или учуяв чужой бабий запах на кавалере, била его с размаха тяжелой рукой куда попадя - то блан-манше ему под глазом разрисует, то красную юшку из носа пустит. Но Борька и ей засаживал так, что на его мужское естество обижаться Матрене было грех. К тому же, в одиночку пробираться через бурлящую Рассею боязно до жути: с маменькой и сеструхой Варькой Матрена разругалась еще в Омске.
Из-за Борьки же, самца кабанистого, попытавшегося, сопя, пристроиться к молоденькой и смазливой Варьке. Матрена раз отогнала, два. Но Варька была неотлучно при маменьке, тут же крутились покойного папашки блудливая племянница Нюрка и его же полюбовница из Покровского Катька Печенкина. Тоже имели на
Борьку интерес! Потому Матрену это «опчество» бесило до рвоты, да и не нанималась она им в няньки на всю жизнь.
И прихватив львиную долю сбережений, оставшихся от убиенного папашки, Матрена подалась из Омска на восток. Аккурат, когда к колчаковской столице подступили большевики, и началась великая неразбериха драпа. Понятно, что похотливый самец Борька недолго выбирал: собственные яйца тешить в полных голодранцах или хоть какую-то перспективу в никчемной жизни заиметь. Огреб от Матрены очередную порцию тумаков, потом покаянно отпыхтел на ней ночь и - ту-ту, паровоз!
Вполне благополучно в чехословацком эшелоне миновали бурлящий Красноярск, отсиделись в офицерском пульмане, пока в Иркутске чехи торговались с красными насчет «верховного правителя».
Под россказни Матрены о величии ее папеньки при царском дворе, Борька удачливо резался в карты с галантными офицерами генерала Гайды, вынимая из пьяненьких партнеров червонцы с николашкиным профилем, лыскал на халяву коньяки с мадерами и горланил песни. По ночам, под неумолчный стук колес, в отведенном им с Матреной тесном купе, до седьмого пота удовлетворял ее бабью ненасытность и клялся подруге в верности, зажевывая клятвы соленым омулем и вареной курицей из офицерского вагон-ресторана.
Так до Читы и доползли, провоняв паровозной сажей и соленой рыбой. Тут все и застопорилось. Злые и непреклонные семеновские казачки парочку из чехословацкого эшелона высадили, благо к стене пакгауза не поставили, как некоторых из обнаруженных в эшелоне «посторонних лиц». Борька затих, как обоссанная мышь, а Матрена, на удивление, развила кипучую деятельность - ишь, до самого Семенова дошла, замутив местных газетчиков.
Еще больших страхов натерпелись, когда их дальнейшей отправкой во Владивосток занялась контрразведка атамана. Со зловещей вежливостью, ночью подняли с постели, на обшарпанной пролетке, песчаными улицами без единого фонаря, привезли на грязный первочитинский перрон, кишаший гомонящими солдатами и другим вооруженным сбродом. Долго марьяжили в заплеванной комнатенке при вокзальной комендатуре, потом спешно затолкали в трогающийся поезд - другой чехословацкий эшелон, без пульманов и вагон- ресторана - в вонючую теплушку, пропахшую карболкой, которая все равно не могла перебить махровое амбре мочи и фекалий.
Теплушку занимала санитарная команда - дюжина молчаливых словаков при носатом тщедушном фельдфебеле в больших роговых очках. Попутчиков они приняли безропотно.
Вагоны застучали на стыках, огни Читы скрылись. И только тут Матрена обнаружила: два чемодана с тряпками при ней, брезентовый саквояж тоже, увесистый сверток царских ассигнаций надежно покоится в ущелье меж могучих грудей, щепоть бриллиантов и столбик золотых червонцев надежно запрятаны в складках юбки. А вот ридикюль с золотыми цацками, самоцветными камешками и бумагами, полученными от отца, при спешной посадке в эшелон пропал! Долго выла в ночи Матрена, кляня семеновскую контрразведку, чем на всю дорогу перепугала словаков-санитаров.
Содержимое ридикюля осело в контрразведке, но даже в тридцатые годы, подвизаясь в рижском цирке то ли укротительницей, то ли наездницей, Матрена уверяла: в Чите ее ограбил лично атаман Семенов.