МОРОЧАЛО. От этого усталость наваливалась еще свинцовее. Горлову зверски хотелось спать. И жрать. Да он и сам не понимал, чего ему хочется больше. Нет, все-таки спать! За последние четверо суток фактически драпали без ночлега. Кемарили в седлах, на час- полтора валились ничком на еще холодную толщу лесного ковра из серо-бурых сосновых игл или притулялись в чуткой полудреме спинами к высоченным кедровым стволам. Остатки махры - от нее скручивало пустые желудки и мутило, - помогали перебивать голод, но тягу ко сну уже ничто побороть не могло.

Горлов до сих пор не свалился с лошади только потому, что нет-нет да и хлестанет по лицу очередная колючая сосновая ветка: тащиться приходилось по еле заметной тропе в густой и темной чаще.

А как многообещающе всё начиналось! Горлов мотнул головой вправо, уклоняясь от ветки, криво усмехнулся. Белая идея - Самодержавие, Родина, Вера!..

Два года назад, в конце мая восемнадцатого, растянувшиеся в эшелонах на транссибирской «железке» от Среднего Поволжья до Владивостока более пятидесяти тысяч чехословаков ударили враз! Часть корпуса под командованием генерала Гайды 26 мая захватила Новониколаевск, совместные силы белочехов и генерала Войцеховского на следующий день вошли в Челябинск. В тот же день пал красный Нижнеудинск. 28 мая - Пенза и Сызрань, 31 мая - Томск и Тайга. Долго, одиннадцать дней, красные сопротивлялись под Омском, но и там с ними было покончено. 8 июня - Самара, а через десять дней - Красноярск. 29 июня с комиссарами легко справились во Владивостоке: к тому времени там скопилось почти 15 тысяч чехословаков, так что генерал Детерихс сумел успешно воспользоваться ситуацией.

Горлов волей судьбы оказался в тот период в Красноярске. Из революционного Питера он ускребся довольно удачно: во время всеобщей победной большевистской эйфории. Откуда Горлову было знать, насколько он оказался точен в этом определении: много позже эту эйфорию восемнадцатого года советские историки назовут «периодом триумфального шествия Советской власти».

Первые, бравурные для победившего плебса, месяцы после октябрьских событий семнадцатого позволили бывшему жандармскому подполковнику несколько задержаться в столице. Горлов навел кое-какие справки относительно содержимого того самого конверта, который оказался в его распоряжении.

А содержимое оказалось занятным: замызганный чертежик на темном лоскуте кожи и пара осьмушек писчей бумаги, покрытых быстрым и небрежным почерком покойного ротмистра Люташина.

Оный не только лаконично изложил фабулу давнего уголовного дела некого эсера Либермана, но и составил себе своего рода памятку: у кого и под каким предлогом поинтересоваться меж делом в Горном управлении иркутским золотопромышленником Кузнецовым. Эта фамилия всплыла в уголовном деле мимоходом, когда следствие выясняло род занятий и делишки «сицилиста» Минея в земле иркутской.

Из люташинских заметок следовало, что обладатель странного чертежика, эсеровский функционер Либерман, некоторое время служил в помощниках Кузнецова, давно почившего в бозе. И речь, скорее всего, идет об открытом Кузнецовым месторождении золота.

Горлову удалось сойтись с архивариусом Горного управления, непримиримым монархистом Хальцевичем, который после прихода большевиков к власти, как и множество ему подобных служек в различных министерствах и ведомствах, пошел по пути тихого и скрытого саботажа действий и указаний новой власти.

Хальцевичу Горлов напел с три короба: дескать, реставрация свергнутой монархии не за горами, кропотливая работа в этом направлении ведется повсеместно, а лично он, Горлов, уполномочен не допустить захвата комиссарами сведений и документов касательно потенциальных запасов государственной казны. И так далее, и в таком роде, хотя архивной крысе вполне хватило бы зловещего предписания, изготовленного Горловым на бланке бывшего Третьего Его Императорского Величества Охранного отделения.

Так или иначе, но, переворошив с помощью Хальцевича ворох бумаг, Горлов наткнулся на папку, в которой оказалась копия решения Совета министров Российской империи от 11 июля 1899 года. Эту орлёную бумагу Горлов сохранил. Поистерлась, правда, особенно на сгибах, но в вощеном, непромокаемом чехольчике, вместе с кожаным лоскутом-чертежиком и заметками ротмистра Люташина, хранит ее Горлов у сердца, от всех таясь. Наизусть помнит:

На оборотной стороне копии совминовского решения была начеркана престранная резолюция товарища министра торговли и промышленности: «Начальнику Горного управления! Истребуйте от заявителя подробные сведенья об означенном участке. Почему этот Кузн-в желает застолбить столь скромную площадь? Жила?» А на самой папке лиловела выцветшая чернильная пометка: «Сдано в арх.часть в связи с невозможностью прояснения сведений за смертью означенного просителя. 22/XII-1899 г.».

А больше в папке ничего не было, хотя полустертая опись на коленкоровом клапане гласила, что жили-были когда-то в этом «деле» докладная записка и приложенная к оной заявка, присланные в Горное управление золотодобытчиком Кузнецовым. Куда что делось?..

ЗЛОЙ и грязный «начальник отряда» Новиков, спешившись, перегородил и без того узкую тропу.

-    Баста, ваше благородие! Привал! А то сдохнем начисто!

-     Думаешь, оторвались? - с безразличной усталостью выговорил Горлов и неуклюже слез с лошади. Раскорячил ноги, ощущая до затылка ноющую боль в позвоночнике, копчика и вовсе не чувствовал.

-     А хрен их знает! Да и насрать! - яростно рубанул кулаком с намотанной на кисть нагайкой Новиков. - Сунутся краснопузые - получат! Хер им, а не лапки в горку! Назар! Назар, мать твою!

За спиной у Горлова всхрапнул чужой конь, горловский прянул в сторону. Почти над головой раздалось низкое:

-    Чево орешь, тута мы.

Заросший до глаз смоленой окладистой бородой, в которую понабилось за дорогу мелкого лесного мусора, здоровенный и вечно угрюмый, как заметил Горлов, мужик уставился на Новикова.

-        Ночевать здесь будем, Назар. Отыщи полянку, конскому составу травы пощипать.

-        Конскому составу? Ага. - Борода мотнулась, и лошадиный хвост чуть было не съездил Горлову по носу.

-       Ты. это. вашбродь, прямо по тропе иди с конем в поводе, там поворот будет, и книзу, в распадок, тропа пойдет. Был ручей там. когда-то, - нервной скороговоркой высыпал Новиков, то и дело поправляя порыжелую кобуру с револьвером и озираясь.

-        Знаешь эти места, Николай? - спросил Горлов, настороженно слушая лес. - Давно тут бывал?

-    Давно.

Новиков тяжело вздохнул, на мгновение застыл, тоже вслушиваясь в лесные шумы, беспокойно окинул глазами окрестности.

Последние дни Новиков, как заметил Горлов, был сам не свой. Обычно ему с трудом удавалось изображать из себя властного командира, перла суетливая вертлявость, с напуском развязности и озороватой злости. На казачков гаркнуть любил с матерком, показать силу и жесткость, командные решения принимал быстро, ни с кем не советуясь. Поначалу на Горлова оглядку делал, но подполковник в дела начальника отряда не лез. В тайге он не советчик. Теперь же Новиков больше молчит. Насторожен, угрюм. Собственно, а чему радоваться? Начиналось-то все мощно, а вот кончилось.

В ОТБИТОМ у красных Томске с июня восемнадцатого развернуло свою деятельность временное сибирское правительство - Западносибирский комиссариат под председательством П.В. Вологодского, будущего премьер-министра в правительстве адмирала Колчака, армия которого вкупе с белочехами, овладев Красноярском, рвалась к Иркутску, объявленному большевиками еще 21 мая на осадном положении.

Исправить ситуацию у красных никакой возможности не было. Началась эвакуация. Город заметно опустел, обыватели забились по домам и квартирам, заложив окна крепкими ставнями. Без штурма 12 июля колчаковцы и чехословаки вступили в Иркутск. Ведя беспорядочную и редкую стрельбу, красные уходили на восток. Практически не встречая сопротивления, один из бронепоездов будущего «верховного правителя Сибири» и пара эшелонов чехословацкой артиллерии за неделю отогнали неприятеля на 127 километров от Иркутска - за Слюдянку. И победно двинулись дальше на восток, несмотря на подрывы большевичками железнодорожных мостов и стрелок. 20 августа заняли Верхнеудинск. Одновременно верное атаману Семенову казачество подняло мятеж под Читой.

Красное сибирское правительство (Центросибирь), Забайкальский областной исполком, Читинский городской Совет депутатов, представители Нижнеудинского фронта собрались в Чите и 21 августа образовали Сибирский Совет народных комиссаров, который 28 августа на станции Урульга откомиссарился: вынес резолюцию о ликвидации борьбы с врагом «организованным фронтом». Забились краснюки в подполье.

Как упоителен победный воздух!

Мерцал банкетный хрусталь, хрустели накрахмаленные салфетки в руках приглашенных. Бравурно гремела медь оркестра на праздничном завершении совещания победителей в Уфе 23 сентября восемнадцатого!

Вновь перед глазами Горлова проплыли лица «верховной пятерки» - нового временного правительства - Уфимской Директории: генерал Алексеев, бывший министр внутренних дел Временного правительства Авксентьев, кадет Астров и полуэсер Вологодский, народный социалист Чайковский. Демократическая обойма. Торжественно провозглашено: Директория избирает своей резиденцией Екатеринбург и осуществляет верховную власть на всей освобожденной территории.

Горлов не сподобился быть приглашенным на помпезный банкет новоиспеченной демократической России: в числе эскорта, выделенного от корпуса генерала Пепеляева, обеспечивал охрану. А где еще мог оказаться бывший жандармский подполковник?

Благополучно расставшись с красным Питером в феврале восемнадцатого, Горлов предполагал пробраться в Иркутск и на месте дознаться до сути кузнецовской золотой загадки. Неистребимая убежденность в том, что большевистский режим долго не продержится, была тем стержнем, который крепил уверенность Горлова в успехе его затеи. Но надо было поспешать. Когда осядет поднятая революцией муть, поздно будет искать свой «остров сокровищ».

Жандармская служба научила подполковника множеству уловок и незаурядной осторожности. И они помогли ему добраться до Красноярска. Но там произошла встреча, спутавшая все планы.

Бывший сослуживец, ротмистр Пекарский, щеголяющий ныне в новеньких полковничьих погонах, узнал в неприметном «интеллигентишке» Горлова! Пришлось, так сказать, встать под знамена, не миновав процедуры элементарной проверки и терпя некоторое время унизительную подозрительность. Но все образовалось. Восстановили в чине, зачислили в штаты отдела контрразведки Среднесибирского корпуса генерала Пепеляева.

С другой стороны, в охоточку оказалась служба, в большую охотку! Наболело у подполковника Горлова от ухари черного быдла. Ишь, суки краснопузые, вознамерились выше Господа взобраться! Шутить изволите-с! Червяками корчились в подвале контрразведки, зубами чечетку выстукивали на ветру, когда дежурный полувзвод их на высоком яру выщелкивал!..

Увы, вскоре победные фанфары стали стихать. На создание Директории большевики ответили мощными ударами на фронтах. Не успев обосноваться в Екатеринбурге, новоиспеченное правительство скрепя сердце перебралось в Омск. Не было желаемой устойчивости и в тылу. Красное партизанство набирало силу, в начале октября организованно забастовали железнодорожные рабочие от Урала до Забайкалья, выдвигая возмутительные экономические требования.

С огромным удовольствием Горлов принял участие в разгоне Сибирского съезда профсоюзов, в арестах членов стачечных комитетов железнодорожников, в допросах активных участников забастовок. Большевистская рука чувствовалась во всем! А еще Горлов - и далеко не он один! - видели причину временных неудач: нерешительность Директории! Не хрен было вообще эту «народную демократию» разводить! Посему ликвидацию последней в ночь на 18 ноября и самопровозглашение адмирала Колчака верховным правителем и верховным главнокомандующим всеми сухопутными и морскими вооруженными силами России восприняли на «ура».

Только много позже, отбиваясь от красных с трехлинейкой в руках, завшивев и оголодав, Горлов понял: была сыграна в те ноябрьские деньки и ночки дешевенькая и незамысловатая оперетка. При всем честном народе. Нескольких «левонастроенных» членов Директории и их заместителей арестовали приближенные к Колчаку офицеры при участии английского батальона полковника Джона Уорда. Якобы, в патриотическом порыве. Офицеров, «за покушение на верховную власть», адмирал приказать судить. Понятно, суд вынес оправдательный приговор. А бывшие арестованные деятели Директории под иностранной охраной выехали в Китай, получив на дорогу по 75 тысяч рублей - огромную по тем временам сумму!

В общем, из-за «патриотически настроенных» офицеров, которые «хотели как лучше для Отечества», пострадала Директория, обиделась и уехала, а что же оставалось Колчаку? Вопрос достойный одесского Привоза!

Это ему японцы надиктовали. Семенов провозгласил автономию Забайкалья, захватил Забайкальскую железную дорогу. Реквизировал все грузы, идущие в сторону Омска. А грузов было много - за русское золото союзнички для Колчака ничего не жалели.

Взбешенный адмирал объявил: действия Семенова незаконны, от должности отрешаю и предаю суду! Но тут вмешался ставленник японского императора на Дальнем Востоке генерал Танака:

Колчак побоялся терять японскую благосклонность: 9 апреля 1919 года отменил свое распоряжение о предании Семенова суду и восстановил в должности командира корпуса. И на спесивого атамана союзники надавили: Семенов выдержал паузу и признал адмирала в качестве верховного правителя.

ПОЛИТИКИ, черт их дери! Горлов, стараясь не подскользнуться на мшелых камнях, медленно спускался вниз. Затылок обдавало горячим дыханием коня. Клялся Колчак: никакой политики, изъять ее всю из армии, только беспощадная борьба с красными за установление законности и порядка. А сам политесы развел да власть делил полгода! Большевички не преминули этим успешно распорядиться. Где теперь верховный? Девятнадцатый год все перевернул.

Армия Колчака весной имела значительное превосходство над красными. Сто сорок тысяч штыков, почти полторы тысячи пулеметов и больше двух сотен орудий, двойной перевес в коннице, что давало заметное преимущество в маневренности. 4 марта начали наступление на Сарапул, за сорок дней продвинулись вперед на сотню километров, захватив Сарапул, Ижевск, Воткинск. К середине апреля были взяты Бугульма, Белебей, Стерлитамак. Казаки атамана Дутова вышли к Актюбинску и перерезали железную дорогу.

Но в конце апреля красные ответили контрнаступлением, 13 мая отбили Бугульму. Белые корпуса были отброшены на полтораста километров и продолжали отступать. Вспыхнула паника, с фронта побежали дезертиры. Хуже того, отдельные полки и батальоны стали в полном составе переходить на сторону большевиков, расстреливая офицеров. Фронт трещал. Верховному пришлось бросить в район Белебея свой стратегический резерв - десятитысячный корпус генерала Каппеля, но он положения не спас: 19 мая красные силами двух кавполков ворвались в Белебей, разбив каппелевцев. Через двадцать дней была потеряна Уфа - основной опорный пункт Колчака на подступах к Уралу.

И начался катастрофический отход на восток: 1 июля оставлена Пермь, 24-го - Челябинск. Луч надежды блеснул в начале августа, когда с юга ударил Деникин. Восточный фронт удалось стабилизировать до середины октября на реке Тобол. Но красные накопили резервы, активизировали свои партизанские силы в тылу колчаковских войск и снова атаковали по всему фронту. 22 октября заняли Тобольск, а 14 ноября - Омск. В бывшей столице верховного захватили более 20 тысяч пленных, 40 орудий, три бронепоезда, сотню пулеметов, пятьсот тысяч снарядов, пять миллионов патронов, множество эшелонов и складов с интендантским и санитарным имуществом!

Это было начало краха. Через месяц большевики взяли Новониколаевск, потом Тайгу, а 2 января нового, двадцатого года - Ачинск. Затем острие удара нацелили на Красноярск, где 4 января вспыхнул красный мятеж, что способствовало регулярным частям большевиков через три дня войти в город. Пленение ими почти шестидесяти тысяч колчаковских солдат породило обвальную волну дезертирства в частях и перехода к красным. В стан врага уходили даже офицеры. Армейский порядок развалился окончательно.

Горлов поморщился. Развившаяся за последние полгода язва давала о себе знать все чаще. Нервы, это только из-за нервов. Другой причины Горлов не допускал. Хаос управления, бездарное командование, воровство и пьянство, политические дрязги и хитроумное иезуитство союзников, среди которых главенствовала французская лиса генерал Жанен, наконец, повсеместные ощутимые укусы красных повстанцев и нарастающее умение большевиков применять на регулярном фронте искусство стратегии и тактики - все смешалось в воспаленном мозгу бывшего жандарма. Он никогда не был политиком и стратегом, но обстановка говорила об одном: успех белого движения, реставрация былых порядков создавали большие сложности в достижении той цели, которую Горлов поставил перед собой. Но шанс оставался. И Горлов обязательно бы его использовал. А вот победа красных никаких шансов не оставляла вообще. Она превращала мечту о золоте в прах. Именно в прах!

Чуда не случилось. Когда 15 января чехословаки, охранявшие поезд Колчака, в обмен на беспрепятственный выезд из России, передали в Иркутске красному Сибревкому адмирала и его последнего премьера Пепеляева, брата боевого, уважаемого в войсках генерала, Горлов понял: белой идее конец. И его, Горлова, надеждам - тоже. Теперь надо уйти целым в Монголию, а там время покажет.

- Вашбродь, тут и расположимся, - спешившийся Новиков, тяжело дыша, ткнул рукой в сторону зеленого травяного пятачка под густыми черемуховыми кустами, где блестел узкий, тихо убегающий в заросли ручей.

Сверху, по тропе, держа лошадей в поводу, шумно спускались остатки новиковского отряда. Горлов сказал бы точнее: жалкие, голодные и обтрепанные остатки некогда довольно грозного воинства в триста сабель. Отряд приказал долго жить. Красные потрепали крепко, вдесятеро сократив бывший ударный отряд, входивший в корпус генерала Пепеляева. Прямые потери в боях составили половину - другая половина благополучно из отряда разбежалась. Фактически каждое утро казачки одного или парочки сослуживцев не досчитывались: «линяли» белые партизаны под покровом ночи в одним только им известным направлениях. Хотя, чего там. К родным очагам, куда ж еще! Это Горлову - некуда. Ни семьи, ни флага. Скоро не будет и земли Отечества под ногами. Чужбина и нищета с эфемерным сокровищем за пазухой.

ГОРЛОВ оказался в отряде Новикова сознательно. В штабе корпуса, по настоянию начальника отдела контрразведки, решили «укрепить» отряды местного белого партизанства, а проще говоря, взять их под строгий контроль, потому как под ударами красных белый патриотизм начал таять, как снег под майским солнцем. Солдатики, казачки и нижние чины из так называемых партизанских отрядов корпуса генерала Пепеляева энергично разбегались, но что-то еще можно было сохранить в боеспособном состоянии. Триста сабель Новикова представляли пока вполне благонадежную силу.

Горлов выбрал отряд Новикова, вычитав из формуляра, составленного на начальника отряда, интереснейшую для себя подробность: бывший горный техник, оказывается, работал ранее в компании того самого золотопромышленника Кузнецова! Иллюзий Горлов не строил, но чем черт не шутит. Конечно, этот Новиков может совершенно ничего не знать ни о каком саянском золоте. И скорее всего, так и есть, иначе чего бы бывший горный техник голову под пули совал? Ушел бы за золотом и гори она, война эта сраная, синим огнем!

Но с другой стороны, размышлял Горлов, если обстоятельства в будущем все-таки срастутся в благоприятную для него, Горлова, сторону, то этот Новиков будет полезен.

На четвертом месяце настырного пребывания Горлова в новиковском отряде события и вовсе приняли удивительный оборот: под ударами красногвардейских «летучих эскадронов» отряд неумолимо смещался на юг, к тем самым Восточным Саянам! Когда же, измученные и изрядно поредевшие новиковские казачки вброд переправлялись через бурливый речной поток, Горлов услыхал, что это тот самый Китой!..

Мистика! Судьба! Золото было где-то рядом.

Трясясь в седле, Горлов сверлил взглядом перетянутую ремнями спину Новикова, еле сдерживая себя от откровенного разговора с ним. Что останавливало? Этого Горлов не мог себе объяснить. Вокруг он видел злых сибирских мужиков, которых в дремучий таежный угол загнали точно такие же сибирские мужики, воюющие с еще большим остервенением. Обстановка в поредевшем отряде была накалена до предела. Поубавилось вертлявости и у начальника отряда. Когда Горлов появился в отряде, поджарый и жилистый Новиков в свои почти пять десятков лет, казалось, не знал усталости и уныния. Перла отвага и из казачков. Но по мере того, как нарастал драп от красных, даже у самых ретивых, пропитанных ненавистью к врагу, заметно убывала воинственная удаль. Ледяная и бурливая китойская водица окончательно смыла этот налет.

Не заводил с Новиковым разговора о золоте Горлов еще и потому, что видел: чем южнее уходит отряд, тем более мрачным и нервным становится его начальник. Да, неизвестность раскрывалась перед ними, как бездна. Но перспективы и сложности ухода за кордон не раз и не два вполне определенно, обстоятельно и спокойно, обговорены. К решению пришли однозначному: уходить в Монголию, а оттуда в Маньчжурию, к русским поселениям в полосе отчуждения Восточной Китайской железной дороги.

НЫНЧЕ так эту дорогу уже мало кто называл. Чаще более произносимую аббревиатуру употребляли - КВЖД. Но историю всех манипуляций с узакониванием статуса «железки» в международном масштабе Горлов знал: пришлось в свое время курировать по службе некоторые вопросы, связанные с российско-китайским договором 1896 года. За десять лет до этого, когда началось строительство Великого Сибирского рельсового пути, уже было очевидным, что путь до Владивостока изряден: Транссиб огибает немалым окружьем китайскую Маньчжурию. Но куда деваться?

Помогли японцы. В 1895 году войска микадо успешно оттяпали у Китая Формозу и Ляодунский полуостров. Японская прыть не на шутку обеспокоила не только царский кабинет, но и Европу. Российской дипломатии удалось склонить на свою сторону Францию и Германию: втроем предложили Японии Ляодун Китаю вернуть за солидную контрибуцию. С Формозой или островом Тайванем сей номер не вышел: его стратегическое положение очень хорошо самурайские людишки оценили. А на полуострове японское положение было шаткое, тем паче, что такие недовольства в Европе всё это вызвало. Размер китайской контрибуции тоже впечатлял. И Токио согласился.

Министр финансов граф Витте хлопал в ладоши. Его была идея, еще в бытность руководства графом министерством путей сообщения: спрямить дорогу до Владивостока через китайскую территорию.

Россия предоставила Китаю кредит на выплату контрибуции, а взамен затребовала концессию на строительство железной дороги через Маньчжурию. Так и возник договор 1896 года: концессия была предоставлена Русско-Китайскому банку, передавшему права на строительство дороги и ее эксплуатацию в дальнейшем Обществу Восточно-Китайской железной дороги.

Витте не просто хлопал в ладоши. Условия концессии были крайне выгодны для Общества: полный контроль в полосе отчуждения КВЖД, никаких налогов в китайскую казну. Правда, договор содержал и некоторые будущие проблемы для России: через 36 лет после окончания строительства Китай имел право выкупить КВЖД, а через 80 - получить ее в полную собственность. Но это было так далеко.

Первого июля 1903 года КВЖД была запущена в эксплуатацию. Всё могло произойти и на три года раньше, если бы не «боксерское» восстание в Китае: полуанархические отряды восставших уничтожили больше двух третей уже построенного, несколько локомотивов, убили немало служащих КВЖД.

Именно в этот период Горлову и пришлось участвовать в столичной части координации действий линейных жандармских сил Транссиба по пропуску по «железке» воинских формирований, брошенных в Китай для прекращения смуты на КВЖД и подавления восстания.

Последнее удалось осуществить в сжатые сроки. И вся полнота власти стала принадлежать на дороге и в полосе отчуждения КВЖД генералу от инженерных войск Хорвату.

Выходец из старинного дворянского рода Херсонской губернии, Дмитрий Леонидович Хорват имел не только инженерное образование, полученное в Николаевском инженерном училище и инженерной академии, но и солидную практику участия в строительстве и руководстве Закаспийской военной и ЮжноУссурийской железными дорогами.

Вскоре зону КВЖД прозвали «счастливой Хорватией», а управленческую верхушку - «господами маньчжурами». Оные обогащались с неимоверной быстротой и щедро делились российскими бюджетными деньгами и прибылью от эксплуатации дороги с китайскими бонзами. Авторитет Хорвата был настолько высок, что в 1915 году в Харбине ему воздвигли прижизненный памятник.

Благодарные китайские чиновники и «господа маньчжуры» могли воздвигнуть и еще пару: такой «черной дыры», как КВЖД, российская казна еще не знала. Графу Витте впору было теперь не в ладоши хлопать, а застрелиться: если на сооружение одной версты Уссурийской дороги уходило 64,5 тыс.рублей, а Забайкальской - 77,1 тыс.рублей, то КВЖД обошлась в 152 тысячи целковых за версту пути!

Только на содержание центральных учреждений дороги казна ежегодно выделяла почти полтора миллиона рублей. Жалование генерала Хорвата из этой суммы составляло каких-то 35 тысяч, но оно возрастало кратно за счет хорошо продуманной системы крупных наградных, квартирных сумм, денег, отпускаемых на приемы и прочее. Не хуже были обеспечены и все другие старшие служащие КВЖД.

Одновременно в полосе отчуждения происходили самые невероятные махинации, которые без санкции Хорвата вряд ли бы были возможны. Чего стоила только одна история с кирпичным заводом, который, по приказу Хорвата, обеспечивал все стройки в полосе отчуждения кирпичом. Подрядчики покупали кирпич у завода по. рыночной цене, потому как арендовали сей завод у правления дороги некий предприниматель Климович и его партнер Бенуа - брат жены всемогущего Дмитрия Леонидовича.

А обойма коммерческих агентств, созданных правлением КВЖД для привлечения грузов на дорогу? Помимо прочего, эти конторки откровенно занимались контрабандой, а то и вступали в прямой сговор с китайским хунхузами - шайками разбойников, которые за плату подпаливали в полосе отчуждения. дорожные склады. Поджоги помогали скрыть немалые недостачи!

Впрочем, никакие ревизии правлению КВЖД и так не грозили. До столичных высот доходили сведения о злоупотреблениях на КВЖД, но сменивший Витте на посту министра финансов Коковцев вновь тряс в Государственной думе пальцем, многозначительно закатывая глаза: любая проверка деятельности КВЖД - прямое покушение на суверенитет Китая, международный скандал! А в 1911 году, после гибели Столыпина, Коковцев возглавил российское правительство, и разговоры о ревизовании КВЖД заткнулись.

Когда бы еще не смута семнадцатого! Стало заметным не только желание китайских властей прибрать дорогу к рукам. Интерес к дороге проявили и японцы с американцами. А уж осевшие в полосе отчуждения разношерстные белые силы!.. Осколки былой империи со всей определенностью полагали, что дорога и все, что находится под юрисдикцией ее правления - последний имперский оплот. Не спасительный остров, а трамплин для прыжка, плацдарм для возвращения на Родину. Тем паче, что 9 июля 1918 года генерал Хорват провозгласил себя главным отечественным спасителем - «верховным правителем России». А куда деваться? Другого способа сохранить в руках рычаги управления КВЖД не оставалось.

Однако, этого хватило ненадолго: в июле 1919 года железнодорожные рабочие начали на КВЖД массовую забастовку - они не относились к «счастливым хорватцам», - подавить ее Хорват не смог, потому как его опора в лице белогвардейских сил, покинувших Россию, китайскими властями планомерно разоружалась, а в январе 1920-го объединенная конференция профсоюзов, кооперативов и левых политических партий обратилась к иностранным консулам в Харбине с требованием правление КВЖД во главе с Хорватом и вовсе от управления дорогой отстранить. Генерал трезво оценил ситуацию и, собрав вещички и личные капиталы, отбыл на постоянное жительство в Пекин, положив таким образом «счастливой Хорватии» конец.

Обрадованные китайцы спустили с административных зданий КВЖД российский триколор и с помпой подняли свое пятицветное полотнище. Однако в полосе отчуждения дороги сосредоточилось почти сто тысяч беженцев из революционной России, у которых, несмотря на все разоружения, оставалось еще немало штыков и амбиций. Последние китайским порядкам не грозили, обращены всей злостью были против коммунистической заразы за кордоном, а посему мало беспокоили местные власти. Что вполне устраивало тех, кому удавалось уйти от Советов в Маньчжурию.

Вот почему для отряда Новикова, как и для других покидающих на этом краю России родную землю белых воинств любого масштаба, в сложившейся ситуации красного напора более приемлемого варианта сохранить голову - и даже вооруженную структуру - попросту не было.

Это недалекому в политическом отношении начальнику отряда вполне доходчиво и неоднократно втемяшивал в голову бывший жандармский подполковник Горлов.

Однако, наблюдая в пути за Новиковым, Горлов, неплохо разбиравшийся в людях, пришел к тревожному выводу: не туманные маньчжурские перспективы - что-то другое давит в последнее время начальника отряда, чего-то другого он боится. Именно боится!

Но чего? Своих казачков оставшихся?

Конечно, вероятность того, что всадят они по пуле в затылок Новикову и ему, Горлову, не исключалась. Озлобленности создавшимся положением загнанных зайцев - хоть отбавляй. Успокаивало одно: рядом остались в большинстве своем те, кто знал: обратной дороги нет. На руках столько кровушки большевистской, что дорога одна - за кордон. Да и не было уже никому препятствия в выборе судьбы. Хочешь - иди с нами, не хочешь - иди с Богом.

Тогда чего боится крещеный свинцом Новиков? Горлов не мог пока разгадать эту загадку. И это не давало ему покоя.

ДВОЕ молодых крепышей, братья-погодки Леоновы, из ангарских казачков, уже копошились у разведенного костра, громоздя на свежесрезанные рогульки толстый и крепкий, очищенный от нежной розовой бересты, березовый прут с казанком. Младший оскалил белые и крупные зубы:

-         Водица, вашбродь, на таком огне махом закипит! Такой кулеш сварганим!

-       Ладноть трындеть сорокой! - буркнул на брата старший. - Тащы пшено и сало!

-        Ишшо у Тихона черемша была соленая, знатна штука! - крикнул младший Леонов и ринулся за кусты, где устраивались на ночлег казачки.

-        Умойся с дороги, вашбродь, - сзади неслышно подошел Новиков, протянул несвежий, но довольно чистый кусок бязи, перехватывая другой рукой у подполковника повод. - На травку отведу, препоручу Назару.

-        Спасибо, Николай, - Горлов отпустил повод, качнул головой. - Полотенца не надо, у меня есть, благодарю.

Ослабив ремни брезентового заплечного ранца, с облегчением спустил его с плеч, подставил колено. Высвобождая тугие концы кожаных ремешков из металлических петель, расстегнул ранец, перебрал небогатое содержимое. Вафельное полотенце и завернутый в кусок фольги обмылок оказались на самом дне, соседствуя с двумя десятками патронов к карабину, завернутыми в вощеную бумагу.

Горлов опустил ранец с колена на землю, распрямился с полотенцем и мылом в руках. Новиков так и стоял рядом, равнодушно наблюдая за манипуляциями подполковника.

-       Чего ты так боишься, Николай? - неожиданно выстрелил вопросом Горлов.

И - точно, как от выстрела над ухом, дернулся еще мгновение назад равнодушный и крепко усталый Новиков. Дернулся, одновременно быстрым взглядом полоснув по склонам сопок. На Горлова не глянул, а вот по сторонам. «Забавно» - ни к месту подумалось подполковнику. Это выраженьице раньше означало у него только одно: ситуация нелогична, а следовательно - непредсказуема.

-            Что случилось, Новиков? Вижу - боишься! Чего? Или кого, а, Новиков? - Горлов не давал начальнику отряда пауз - работала проверенная сыскная тактика напора. Через нее многие ломались, это Горлов знал по допросам, которых столько провел. И сейчас чувствовал - может сработать, может! - Ну, в чем дело, Новиков?

-       Нет, нет, - нервные пальцы Новикова закомкали серую бязь. - Все в порядке. в порядке, вашбродь. Не извольте. Я тут ненадолго. рядом.

-    Куда это ты нацелился, господин начальник? - прищурился Горлов

-    Проверить хочу. по распадку. Тут недалеко. должно быть.

-    Недалеко, говоришь? Что «недалеко»? А может, вместе сходим?

-         Не стоит, - медленно протянул Новиков, явно погрузившись в какие-то свои размышления и совершенно не обращая внимания на предложение Горлова.

Встрепенувшись, словно вынырнув из дремы, махнул рукой:

-        Ты, это, вашбродь, отдыхай. Пока мужики варят. Я по ручью пройдусь, а то мне тропа не нравится. Дале так пойдет - верхом не проедем. Надо посмотреть.

-    Один пойдешь?

-    А чо тут? Красные крепко отстали.

-         И все-таки, Николай, ты боишься! - Горлов снова сузил глаза, цепко оглянулся. - Так боишься, как будто завел нас.

-    Куда я завел? - устало усмехнулся Новиков. - Сами зашли.

-    Зашли? Куда?!

-         Че ты, вашбродь, психуешь. Куда, куда. Сам видишь. Тайга, сопки.

-          Не юродствуй! Говори, что тут? Куда мы зашли? Крутишь, Новиков, ох, крутишь!..

-       Да пошел ты. со своими жандармскими штучками! - Новиков зло сплюнул. - Чо я, не знаю, на хера тебя ко мне в отряд всунули?! Думал, за четыре месяца обтерся ты, вашбродь, среди нас, хлебнул кровушки и пота. Ан нет! Все допросы учинять тянет! Прижми хвост, ежели шкура дорога! - Новиков еще раз сплюнул со злостью, теперь уж Горлову прямо под ноги. - Ты тут потому, что уходим мы стаей. Но ежели, вашбродь, тебе с нами тошно, то - милости прошу! Дуй через Саяны в одиночку! Ха-ха-ха! Али кишка тонка?

Новиков уже откровенно издевался и себя не сдерживал, орал в полный голос.

-       Не ори! - прошипел Горлов, тоже наливаясь злобой. - Страх свой на мне отыграть вздумал? Видал я таких субчиков.

-        Сам ты субчик, морда дворянская! - Новиков схватил Горлова за грудки. - Ты чо, гад? Жить надоело?

Горлов ударил его коленом в пах, отшвырнул, выхватил из кобуры офицерский «наган»-самовзвод.

-    Не дури, Новиков! Остынь.

-    Б-дух!!! Ду-ух!! Ух! Ух! Ух! У-у-х.

Гулкий винтовочный выстрел прокатился по распадку, дробясь многочисленным эхом. Новиков, кривясь и согнувшись, обернулся всем корпусом: в нескольких саженях за спиной торчал верный Назар, карабин с дымящимся дулом держал в опущенных перед собой руках.

-    Ты. чего. Ты чего, блядина? - заорал Новиков.

-    Дык, оне, вона. за наган. - прогудел здоровяк.

-           «Дык»! Дурак, вот дурак! Дурак. - Новиков уже не орал, силы кончились.

Он повернул голову и посмотрел на Горлова. Бывший жандарм лежал ничком, зажав в левом кулаке вафельное полотенце и комок фольги. А револьвер не удержал, отлетел он Новикову под ноги.

Пуля попала Горлову в правый висок и снесла полчерепа. Горлов так и не узнал главного: он все-таки добрался до искомой цели.

«Перебор! Полный перебор!» - старому картежнику Новикову ничего другого в голову не приходило. Судьба устраивала ему какие-то зловещие гримасы. Черное место! Словно здесь и обитает сама Смерть-старуха! Тогда Ванька Шустрый ухайдокал Миньку и его дружков неподалеку, теперь вот «вашбродь» нашел свой конец.

Новиков зябко передернул плечами, даже тягучая боль в паху отступила. «Перебор.». А с другой стороны. Жандармское благородие уже давно тяготить стало. Чево доброго ждать-то от голубых кровей?! И за всю жизнь на одной половице не стояли. Чужой был «вашбродь» в отряде. Беспокоил почему-то, тревожил, раздражал. Вроде и в дела не лез, а словноть прилип листом банным, не отлучается, не спит: Новиков постоянно ощущал присутствие «вашбродия» затылком. А уж то не знать, каковы они, эти молчуны из благородных, особливо со своей высокородной спесью. Ишь, в ранце-то и мыльце духмяное, как у девки, и прибор мельхиоровый с золлингеновской бритвой. Куды уж нам со своим рылом в калашный ряд!

И Новиков вдруг почувствовал, что терзавший последние дни страх отступил. Стих незаметно, как и боль в низу живота. Не-е-ет, дурак не Назар, а Горлов этот! Тем и кончиться должно было с «вашбродием». Гусь свинье. Но глазастый! М-да уж, ишь, как их туда, в охранку-то, подбирали. Всю внутреннюю трясучку узрел, гад!

Новиков снова посмотрел на труп и усмехнулся про себя: а, небось, думалось тебе, «вашбродь», что трясучка-то моя из-за красных приключилась! Точно, «вашбродь», - полный дурак ты, гусь дворянский! Знал бы ты, куда нас в этой драпатне от большевичков вынесло-то! Царствия тебе небесного, «вашбродь». Все - по Божьему умыслу. Авось и сложится еще всё без всей энтой, хрен ее знает, какой Маньчжурии.