ПОХМЕЛЬЕ навалилось с пробуждением. Григорий тяжело оторвал голову от мокрой подушки, сел, утопив большие мосластые ступни с желтыми, вросшими ногтями на пальцах в густой ворс неяркого ковра на полу. Лениво поскреб грудь под пропотевшей исподней рубахой, тяжело оглядел комнату.

-      Нюрка! - хрипло позвал племянницу. - Нюрка! Язви тя в корень, девка шалопутная!

-     Туточки я, Григорий Ефимович! - из-за полога дверной занавеси высунулась Нюрка, остроносая и подвижная, хотя и располнела в последнее время на сытой жизни.

-    Тащи, как обычно! - скомандовал «старец».

И минуты не прошло, в комнату вновь влетела Нюрка, с подносом, на котором красовалась запечатанная бутылка мадеры, любимого распутинского напитка, тарелка с крутосваренными яйцами, стакан и кусок хлеба с половинкой свежего огурца.

Следом, как привязанная, - Катя, Екатерина Печенкина, самая первая Гришкина полюбовница. Ее еще малолетней Распутин совратил в родном Покровском, а потом, укрепившись под царицкиной дланью, выписал в Петроград в качестве прислуги, Нюрке в помощь.

Обеим дел в распутинской квартире на Гороховой хватало выше головы: стряпать, прибирать за бесконечными гостями-посетителями, стирать, да еще и ублажать периодически «старца», когда рядом с ним не крутится очередная барыня-мадама из благородных. Через пару комнат, в другой, изолированной половине квартиры, жили сами по себе законная супружница Григория Ефимовича - Прасковья и две его дочери, старшая Матрена и младшая Варька.

-       Пошто, курицы, не откупорили мадерцу, бесовско отродье! - прогрохотал Распутин, почесывая в паху. - Давай, лей стакан до краев!

Катя, сноровисто вытянув пробку, набулькала вино в граненую емкость. Григорий махом вылил стакан в глотку, зажмурился, слушая движение мадеры по жилам, с кхеканьем выдохнул и потянулся за огуречным бутербродом. Откусил половину, остаток подал Печенкиной.

Это уже своего рода ритуал сложился, всегда производивший впечатление на публику: обязательно черный хлеб с огурцом свежим из немецкой теплички в Петергофе, обязательно только один укус, а надкушенная половинка - как знак особой благодати от Григория Ефимыча.

Катерина тут же и захрустела, жеманно закатывая глаза, хотя публики не было, а Нюрку это всегда смешило. Как и вторая часть ритуала пробуждения - поедание «святым старцем» крутых яиц. В один присест мог слопать до дюжины, без хлеба и соли, а скорлупу обычно разбирали экзальтированные дамы, почитавшие за честь присутствовать в прихожей в час распутинского пробуждения. Скорлупа считалась божественной и бдительно хранилась по дамским ридикюлям.

-          Тут до вас, Григорий Ефимыч, одна барыня добиваются. С ранешнего утра телефонируют, - недовольно промолвила Нюрка, железно уяснившая, что ежели начинаются эти електрические «трень-брень», то вскоре набьется полная квартира самого разношерстного люда - от княгинь благородных кровей до откровенных пройдох, причем, чаще всего, самые «благородные» составляли с жуликоватым отродьем одно целое, а то и вовсе выступали в едином лице.

-         Чего ей надобно? - мрачно осведомился Распутин, опрокинув второй стакан мадеры. Не пробирало.

-    Хм, известно чего. - вздернула плечики Нюрка, кривясь.

-    Ты мне тут не хмыкай, курица! Барыня-то назвалась?

-    Не назвались! Сказали, что сызнова протелефонируют.

-         Смотри, курица, не прозевай! Кликнешь меня сразу. а щас ступай, ну тя к лешему!..

Распутин вылил остатки вина в стакан, ткнул пустую бутылку Печенкиной. Та мигом ринулась за новой посудиной.

«Что за баба, язви тя, откель?» - подумалось Григорию лениво и отстраненно. Мадера начала таки отгонять похмельную тупую ломоту в башке, взамен подпуская веселого дурмана. Григорий продолжал кумекать: кто ж такая названивала? И ведь, анахтема, заветный номер проведала.

Распутин крайне гордился, что по приказу «мамки» - самой царицкы-императрицкы! - ему протянули телефонный шнур, поставили аппарат, обеспечили связь по высшему разряду. И номер свой, «646-46», только самым-самым доверял.

Прибежала Печенкина с новой бутылкой, шустро раскупорила и наполнила стакан. Теперь уже Гришка мелкими глоточками его цедил, входя во вкус.

ЭТО БЫЛ последний день жизни Распутина. Потом и назначенная Папой и Мамой, как называл «старец» венценосную пару, следственная комиссия, и жандармский сыск, и более поздние исторические исследования восстановят этот день по часам и минутам. Но нас он интересует всего эпизодом.

По свидетельствам очевидцев, тех же Нюрки и Катерины, филеров, которые охраняли квартиру на Гороховой, привратницы и других, кто в первой половине дня шнырял в прихожей, к полудню «старец» был пьян, как сапожник. Снова завалился в кровать, пока не растолкала пронырливая Мунька Головина, исполнявшая роль его секретаря, и, зачастую, курьера между Гороховой и Царским Селом. Мунька, по пробуждению хозяина, всем отвечала, что нонче Григорий Ефимович не принимает, собирается «очиститься паром», то есть в баню съездить.

В баню он уехал уже в третьем часу, обернулся скоро и вновь хотел завалиться спать, потому как поддал в бане не только пару. Но тут приехала самая верная его подруга с круглым кукольным личиком - внезапным образом обезножившая царская фрейлина Анна Вырубова. Привезла от царицы в дар икону.

О чем они беседовали, уединившись, никто не ведает, да и сама Вырубова в своих более поздних, эмигрантских записках не упоминает, только и написала, что собирался на ночь глядя Распутин в гости к молодому князю Феликсу Юсупову.

После отъезда Вырубовой Распутин снова лег спать, пробудился к семи часам вечера. А вскоре раздался телефонный звонок. Нюрка схватила трубку и услыхала тот самый мелодичный женский голос, что и спозаранку. Памятуя о наказе Распутина, тут же позвала его к аппарату.

-    Григорий слушает, - важно произнес Распутин.

-        Многоуважаемый Григорий Ефимович, примите низкий поклон! Не осмелилась бы вас беспокоить, но имею неотложное и важное, государственной значительности, дело. Я не посмела бы отвлечь святого человека от забот.

Голосок так и переливался.

-       Ты мне, курица, словесные кренделя не нанизывай. Говори, в чем печаль твоя?

-       Печали, глубокоуважаемый Григорий Ефимович, у меня нет, а вот раденье о государственном благе.

-         Ишь ты! И об чем же ты радеешь, милая? Кто надоумил мне телефонировать? - Гришка нагнал в голос грозы. - Кто тебе, анахтема, номер моего аппарата представил, а?!

-             Простите великодушно, дорогой Григорий Ефимович. Моя добрая подруга Екатерина Викторовна Сухомлинова.

Затрепетало внутри у Распутина. Только две бабы, как даже при народце банно-застольном обмолвился он однажды по пьяни, украли его сердце - Анютка Вырубова и Катька Сухомлинова, жена незадачливого и престарелого бывшего военного министра. Теперь уж нет этой волнительной связи, а ноет Гришкина душа. Порочная, развращенная, черная и безжалостная - а ноет!

-      Сказывай, милая, что за забота гложет? - подобрел голос у Григория.

-     Телефоном опасаюсь. - прошелестел после заминки нежный голосок. - Опять же смею бумаги представить.

-       Ладно, - Гришка скорчил понимающую гримасу в овальное зеркало, увенчивающее резную тумбочку с телефонным аппаратом. - Приезжай, милая, потолкуем о государственном благе.

-      Так о каком важном государственном деле щебетала ты мне, козочка? - Гришка лежал на взъерошенной кровати, закинув руки за голову, и созерцал, как его посетительница, смущаясь и отворачиваясь, застегивает свои многочисленные дамские крючочки.

Молодая женщина, наконец, справилась с одеждой, поправила волосы и щелкнула замочком ридикюльчика, присев у Григория в ногах. Стараясь не смотреть на бесстыдно развалившегося в одних портках «старца», протянула ему свернутые в трубочку несколько листов веленевой бумаги.

-          Темно тут, читать не буду, пощебечи, голубица, сама, а я послухаю, об чем ты радеешь.

-        Собственно, не я. Это. муж мой радеет. Он у меня по горному ведомству начальником департамента недавно назначен, - Женщина покраснела, зачастила, все так же отводя глаза. - И вот, ревизировал дела, оставленные предшественником. Столько неразберихи!.. Но один документ его особое внимание привлек. Прошение золотопромышленника из города Иркутска. Его заявка на участок для добывания золотых руд. По этому документу сибирскому золотопромышленнику отказали... А фамилия его - Кузнецов. Вы, Григорий Ефимович, тоже ведь из Сибири, наверно знаете.

-        Голова твоя садовая! Сибирь-матушка - огромадная территория! Это тебе, курица, не Фонтанка! Да ты и на Фонтанке кого знаешь? Всех?

-    Помилуйте, разве это возможно!

-         Оноте и помилуйте! Помиловал уже, тут ты не прогадала, - довольно засмеялся Распутин, легонько пихнув женщину голенью в бедро, скрытое пышными складками юбки. - А зарумянилась-то, голубица! Э-э-эх, одним вы миром мазаны, курицы! Святой силы все испробовать норовите. А в сам-деле.

Распутин посуровел, перекинул ноги через невольно пригнувшуюся посетительницу, и, садясь, развернулся всем корпусом к низкому столику, с фруктами и вином.

-      А давай-ка, голубица моя милая, хлопнем с тобой еще по рюмашке! Давай, не смущайся, барыня-сударыня! Мадерцы моей сладкой выпьем. Да ты и сама сладкая, как мадерца! - Привалился к молодой женщине, осклабясь, ущипнул за бок. - Чево за этого Кузнеца радеешь-то? Родня?

-     Что вы, Григорий Ефимович, ни в коем случае! Знать не знаем, ведать не ведаем никаких Кузнецовых, тем паче - в оных иркутских краях! Наоборот, мы с мужем убеждены, что отказ - совершенно правильное решение: обнаружены богатейшие залежи золота, а уйдут в частные руки. А государству, казне государевой, ныне, когда Великая война с Германией. Требуются большие средства!..

Распутин вспомнил скандальные события четырехлетней давности. Печально знаменитый Ленский расстрел. Подоплека расправы с рабочим людом на частных приисках Ленского золотопромышленного товарищества, акции которого держала даже вдовствующая императрица Мария Федоровна, была Распутину известна: довели народ поборами и скотской жизнью!

Слыхал он и про саму эту золотокомпанию: еще в конце прошлого века начала подгребать под себя восточносибирские золотые рудники и прииски, пользуясь высокой государственной протекцией. Не потому ли этому иркутскому золотодобытчику кукиш в министерстве показали? Ясен корень, хрен им под ребро! И сейчас гужуют, как ни в чем не бывало.

Распутин с грустью посмотрел на комкающую кружевной платочек посетительницу, продолжающую рассыпать выспренные словеса . Наивная бабенка! Про государственный «антирес» рассуждает. Вот он и есть, самый что ни на есть, государственный «антирес»: частные руки - чьи это руки? То-то и оно! Хотя, с другой стороны ежели глянуть, - немчура на Лене всем и заправляет. А за ниточки с Аглицкого острова дергают. Банкирам да промышленникам война не помеха, эти завсегда меж собой сговорятся. Солдат в окопе с вошью на жопе, а толстопузый буржуй на пляже в Ницце вывалил. Хо-хо- хо! У больших деньжищ национальной принадлежности нету, на мешках с золотом кто хошь побратается - немец и лорд аглицкий, австрияк и французишка, замшелая русская гусыня и чехи со словаками - пиво с ссаками!..

«Старец» уже насмешливо оглядел округлившую глазыньки просительницу.

-    Да не части ты, как молотилка паровая! Затараторила. Сыплешь, как по писаному. Небось, муженек научил речам умным? Што, сметливого ума, муженек-то? Тесно ему на департаменте? Ха-ха-ха! - Распутин понимающе захохотал, наклонился к столику, потянул ко рту очередной стакан вина, протягивая наполненную рюмку и просительнице.

-      Выпей со мной, голубица, выпей, розочка душистая. Значит, золота, говоришь, в этих бумажках немеряно? И давно сия находка открылась?

-    А вот, здесь дата, на заявке от золотопромышленника - тысяча восемьсот восемьдесят восьмой. - «Голубица» сноровко извлекла из ридикюльчика и протянула пожелтевшие листы.

-      Экое сатанинское отродье вся чиновничья стая! - Распутин в сердцах бухнул стаканом о колено, остатки вина, темные, как венозная кровь, брызнули на портки. - Почитай, два десятка годков прошло! Уже растащено, поди, все там шустрым людом! А ты - сокровище, сокровище! Тю-тю, курица, там, а не золотишко!

-     Муж интересовался. Потому и мне рассказал. Нет в том месте никаких разработок, а сам этот хозяин-проситель Кузнецов давно представился. Найдена золотая руда в горах, место глухое. Муж товарищу министра доложил, но отмахнулись. Подметили вы, Григорий Ефимович, очень правильно - засиделись большие сановники, забыли про долг Государю.

-          Ну-ну. Горит, стало быть, голубица, душа на закостенелого вельможу? - сощурился Распутин, отлично понимая, почему посетительница вошла в раж. - А твой-то давно департаментом заведует?

-    Пятый месяц.

-    Тады конешно! Изрядный опыт по нонешним временам, - закивал Григорий всклоченной башкой, свалявшиеся длинные волосы закрыли левый глаз, но правый ехидно сверлил дамочку. - При нонешней министерной чехарде - долгожитель. А силенок у него поизряднее обоз потянуть хватит?

-     Обоз?.. А, да-да, поняла, поняла, Григорий Ефимович! Конечно, можете не сомневаться! Он у меня такой умный, рассудительный, ночами, бывает, не спит, все о делах размышляет.

-    Ага. Хоть икону пиши, - буркнул в бороду Распутин. Снова налил в стакан и рюмку мадеры. - Оскоромимся, голубица, чай, в гостях ты у меня, сладкая. Ой, опять засмущалась, аки заря яхонтовая!.. Смотрю я на тебя, коза, - зазря ты платьишко-то насупонила. Не до конца еще святую силу испробовала, не до конца. Так что скидывай! Али помочь, козочка? Да ты краской-то не заливайся! На-ка, вот, моей святой водицы-мадерцы.

ТАК И пролетело времечко до одиннадцати вечера. А потом Гришка посетительницу спровадил, потому как определился после двенадцати к Фильке Юсупову ехать. В ответ на его настырные, подозрительные приглашения. Когда бы не Филькины обещания представить, наконец, свою ослепительную молоденькую женушку Иришеньку.

Оченно хотелось Гришке запетушить с красавицей-книгиней. Убежден был: не избавился молодой Юсупов от «уальдовщины», сколь приходилось самолично его ремнем на пороге не выхаживать.

Когда Распутин при дворе в силу вошел, в тыща девятьсот одиннадцатом годе, молодой гуляка Юсупов сам напросился на знакомство и поведал «святому старцу», что, начитавшись Оскара Уальда, испытывает нездоровый интерес к мальчикам, но почитает сие за грех. Излечить его попросил. Вот и порол Гришка князька толстым ремнем. Только поротая задница, язви тя, заживает! И никакой надежи, что опосля сызнова на грех не напросится.

А в четырнадцатом годе завязался роман Юсупова с юной красавицей Ириной, племянницей императрицы. Распутин через Вырубову отговаривал великую княжну от брака с Филькой. Куда там! Сумасшедшая любовь у них развилась! Юсупов прознал про отговоры, возненавидел Распутина смертельно и расплевался с ним! И вот, поди ж ты, как черт из табакерки, нонешней осенью сызнова подле Григория возник, да в такие тесные дружки набивается.

Доходили до Григория с разных сторон слухи: готовится ему погибель. И не раз уже судьбинушка проносила. Но на этот раз. А куда от начертанного уйдешь? Тем более, что такая связка по его душу образовалась - великий князь Дмитрий, Филька Юсупов, психованный депутат-стихоплет Пуришкевич.

Спроваживая помятую белянку с квартиры, напоследок хлопнул Распутин просительницу по пышному заднему месту, пощекотал растрепанной бородой нежное ушко:

-      Муженьку своему скажи: пущай он ко мне третьего дни поутру заглянет. И чтоб готовым был всё по энтим бумагам обсказать толково и кратко. Поняла, голубица?

Пряча глаза и делая вид, что не замечает нагло торчащих у парадного входа филеров, последняя просительница скользнула в темноту. Гришка вернулся в комнату, опустился на заскрипевший стул. Потоптал петушок аристократических курочек в достатке. Чего только не придумывали все эти барыни-мадамы. Как оказыват-ца, большие любительницы острых и животных страстей. До отрыжки нагулялся!

Распутин, в который раз за сегодняшний день, поймал себя на странности: размышляет и говорит о себе в прошедшем времени. И еще - муторность не отступает. Тяжесть тяжкая гнетет, давит сердце.

Допил из бутылки мадеру, хрустнул яблочком. Тяжело шагнул в кухню:

-    Нюрка, покличь-ка ко мне старшую, Мотю.

Тяжеловесная, как першерон, мужеподобная, угрюмая и непривлекательная Матрена Распутина вскоре пришла с семейной половины, на папеньку смотрела с тревогой, ничего хорошего не ожидая.

Григорий обнял дочь за широкие плечи, подвел к столику с фруктами, усадил на стул. Сам напротив пристроился, помолчал, кивнул на столик:

-    Мадерцы налить? Не желаешь. Вона, грушку погрызи.

-       Чево звал-то? - грубый голос у Матрены, зычность в нем прячется. На площади рявкнет - городовые от зависти передохнут. Мужиков подле нее вьется туча, да не по мужскому интересу, а из-за него, Гришки: копеечку высосать, креслице богатенькое заполучить.

-    Што-то мне, Мотька, тягостно. Муторно.

Матрена скосила глаза на разворошенную постель, поджала губы.

-       Ты это. - Распутин сделал вид, что гримасы не заметил. -Смотри за Варькой. Вместе с мамкой держитесь, троицей. Ежели со мной што, то отсель уезжайте немедля. Царицка ноне ослабела, меня не будет - вас не спасет.

-    Эвон завел панихиду!..

-        Слушай меня, Мотька! - рыкнул Распутин и снова перешел почти на шепот. - Ежели што. Где золотишко и ассигнаций толика в квартирке запрятана, небось, знаешь. А нет, так мамка знает. Еще у Симановича мой запасец имеется: камушки и цацки золотые. Симанович тебе известен.

-          Как не знать! - Матрена игриво повела плечами. - Ванька Мануйлов давече мне в знак примиренья брульянт у него за пятьдесят тыщ прикупил!

-             Это хорошо, - раздумчиво произнес Григорий, словно прислушиваясь к чему-то. Загодя он передал саквояжик с драгоценностями банкиру Аарону Симановичу на сохранение, но прекрасно знал, что ожидать от пронырливого финансиста и ювелира можно всего. - Ты, главное, мамку и Варьку в вожжах держи, не выпускай. Мамка у нас блаженная, а Варька еще дура. Не выпускай вожжей!.. И в Питере, ежели припекать начнет, не оставайтесь, подальше от смрада энтого дуйте.

-    В Покровку что ль? - недовольно посмотрела на отца Матрена.

-        В Покровское?.. Эх-ма, родная землица. Нет, Мотька, чую, там вам тоже спокою не будет.

-    Да че ты завел похоронну песню!

-         Ету и без меня еще ловчее заведут. А только нутром чую - деньки пересчитаны. А могет и не деньки. Ты, вот што. Нащет деньжат поняла? А еще. возьми-ка бумажки вот, - Распутин схватил со столика оставленные последней гостьей листки, протянул дочери. - Меж делом разберешь.

-    А чево ето?

-        Голубица одна оставила, - ухмыльнулся Григорий. - За муженька приходила похлопотать. Ейный департаментом горным командует, а хочется пузанчику дворянскому повыше забраться. Вот мадамы и бегают до меня. Ох, и устал я, Мотя. Стольким содействие в ногах и Папы с Мамой вывалял, а меня самого. только в дерьме и валяют!.. Кудыть придем?

Распутин опустил голову. Матрена уж было потянулась за роскошной грушей из тарелки на столике, но остереглась и снова замерла на стуле. А Григорий опять поднял на дочь страшные глаза:

- Тако како-то нехорошее предчувствие у меня, Мотя. Молодой Юсупов неспроста вокруг кадриль выплясывает. Вы это. Деньжата не расшвыривайте, кромчите. А энти бумажки хорошенько схорони, никому не показывай, пока вокруг не оглядишься и надежу не приметишь. Мож, и вправду в них сокровище золотое таится... Приспичит - найдешь толковых людей, дорого продашь. А сама в эти дела не суйся - отвертят голову, напрочь отвертят. Ладно, иди к себе. Варьку там чмокни за меня.

В НОЧЬ на 17 декабря 1916 года Распутин все-таки поедет к Юсупову. План заговорщиков будет осуществлен. Бестолково, с мучительством и ночной суетой по освобождению от трупа убиенного «старца».

Как Распутин и предполагал, его семья сразу же превратится в изгоев. Квартиру на Гороховой начнет осаждать бесчинствующая толпа, отвернутся все прихлебатели, только безутешная императрица частным порядком снимет осиротевшим квартиру по адресу: улица Коломенская, 9. Но и там вдова с дочерями проживут недолго - вездесущая молва дознается про новый адрес.

Несколько месяцев женщины будут скрываться в дачном поселке Озерки под Питером, а потом все-таки вернутся в родимое Покровское. Да только приткнуться к давно остывшему семейному очагу не получится: сельский староста прогонит, угрожая немедленной народной расправой. Кое-как доберутся Распутины до Тобольска. Там у них и образуется передышка до марта семнадцатого, до крушения самодержавия. Потом в Тобольске их опознают. Снова - в бега! Много после напишут про них: «Скрылись где-то в чащобной глухомани Сибири. Потом адмирал Колчак воскресил Распутиных из небытия. После пребывания в его стане вдова с дочками драпали потом по шпалам аж до самого Владивостока, ахая, плыли морем в Японию, и вдруг оказались в Европе!».

Старшая дочь Распутина, Матрена, еще всплывет в нашем повествовании вместе с бумагами Кузнецова и неким бывшим прапорщиком Борисом Соловьевым. И не где-нибудь, в столичной круговерти, а в 1920 году в Чите, по дороге до японий и европ. И не у кого-то, а у самого атамана Семенова, тезки Матрениного папеньки покойного!..

НО ВЕРНЕМСЯ на восемь лет назад от той последней распутинской ночи. В процветающий Иркутск.

Наследство золотопромышленника Кузнецова заботами его здравствующей половины и управляющего Бертеньева тоже в упадке не было. Хотя до сих пор похуже зубной боли мучало Калистрата Федотовича отсутствие каких-либо зацепок и сведений о недоступной ему Золотой Чаше.

Единственный известный ему участник той кузнецовской экспедиции - горный техник Николай Новиков, вертлявый и развязный молодец, моложавый - ему на вид его тридцати шести лет и не дашь, - мычит всякую чушь. Дескать, хозяин его с парой работяг оставил основную поклажу стеречь на переправе через Китой, а сам с верным студентишкой Минькой и остальными рабочими дальше пошел. Потому точного места он, Новиков, не знает, а догадки к делу не пришьешь.

Скорее всего, так и есть. Может быть, что-то и мог бы вспомнить полезное, но последние мозги пропил этот подлец и прощелыга Новиков за прошедший со времени экспедиции червонец годков!..

И раздраженный Бертеньев окончательно поставил на Новикове крест. Не в жисть бы этого не произошло, кабы знал Калистрат Федотович, что, вот, у мрачноватого и хитрого немца, Иоганна Шнелля, с запившимся в драбадан горным техником - сладится!

ДВАДЦАТИПЯТИЛЕТНИЙ Иоганн Шнелль (которого в кузнецовской компании служащие меж собой обзывали Ванькой Шустрым, переиначив его имя-фамилию с немецкого) приехал в Иркутск года три назад из Царицына, где была большая колония обрусевших немцев. Почему его занесло так далеко, никто не ведал. По образованию - горный мастер, потому и приветил его управляющий Бертеньев.

Так вот, накануне нового, 1909 года, оказался Ванька Шустрый за одним столом с крепко подвыпившим Новиковым. Разговор известно о чем - похвальба старательская. И из пьяненького Коляши полезло: да я, да мы... с барином покойным Василием Иванычем.

Шнелль выждал некоторое время, а потом стал подбивать Новикова на тайную экспедицию к «деминскому золоту». Не раз и не два уговаривал. И уговорил!

Летом 1909-го собрали они ватажку, отправились в Тункинские гольцы, но прошатались по долинам верхнего Китоя и Шумака безрезультатно. Вышли в экспедицию поздно, снеговая осень быстро подкатила, пришлось поход свернуть.

На следующий год снова пошли. Шнелль, Новиков и четверо рабочих. А вернулись втроем. После ночевки у китойских пещер наутро не обнаружилось троих работяг. Поначалу подумали, что отвалили они в Аршан, разуверившись в результатах. Но ни в

Аршане, ни в Тунке пропавшая троица не появлялась. Это обеспокоило Шнелля и крепко перепугало обоих его подельников. Экспедицию свернули. Благо еще за сгинувшую троицу не перед кем отчет держать не надо было.

Однако зуд алчности не проходил. И Ванька Шустрый через год, летом 1912-го, предпринимает третью экспедицию. С кем пошел - Новиков не знал: его управляющий двумя неделями раньше, после ледохода, заслал на далекий прииск к северной оконечности Байкал- моря. К тому времени былой самостоятельной кузнецовской компании не стало. Ее прибрало к рукам акционерное общество «ЛенЗоТо» - Ленское золотопромышленное товарищество.

Основанное в 60-е годы прошлого, девятнадцатого века, небольшое паевое предприятие набрало заметную силу, когда значительная часть паев оказалась в руках немецких предпринимателей Гинцбургов и германского торгового дома «Мейер и К». Они акционировали товарищество - на столичном паркете. Крупными пакетами акций чудным образом овладели вдовствующая императрица Мария Федоровна, бывший глава правительства Витте, бывший министр торговли и промышленности Тимирязев и нынешний его преемник Тимашев. Это позволило заметно поправить, с помощью Государственного банка, незавидное финансовое положение «ЛенЗоТо», в 1908 году упроченное созданием в Лондоне корпорации Lena Goldfields.

Последняя к 1910 году скупила 71,5 процентов акций «ЛенЗоТо». В Петербурге был учрежден комитет по управлению Ленским акционерным обществом, в который вошли А. Вышнеградский (Международный банк) А. Путилов (Русско-Азиатский банк), экс- министр С. Тимашев. Удачно совпали интересы иностранного и российского золотобизнеса, высших чиновников и дома Романовых: возник финансово-промышленный монстр, добывающий около трети всего российского золота!

Основные прииски компании располагались по притокам Лены - на Витиме и Олекме. Центром золотодобычи обозначилось Бодайбо. Две тысячи верст до Иркутска: полторы тыщи водным путем по Витиму, Лене - до пристани Жигалово, а потом сухопутным бездорожьем чистых 400 верст. В период весенней или осенней распутицы добраться в те края было крайне сложно. С открытием навигации на реках этот путь можно было проделать по воде, зимой - на санях по ледоставу. Функционировала Бодайбинская железная дорога, связывающая крупные прииски с пристанями на Витиме и Лене. «ЛенЗоТо» дорогу выкупило, фактически став государством в государстве.

Иркутский генерал-губернатор Князев рвал и метал: Бодайбинское «царство» его не праздновало. Рвать и метать можно было сколько угодно, но закон о золотопромышленных обществах гласил: последние обязаны содержать за счет прибыли местные государственные учреждения. Другими словами, вся чиновничья рать в Бодайбо и окрестностях кормилась с руки «ЛенЗоТо». Сия картина порождала махровое взяточничество в присутственных местах, а разгул коррупции - элементарное рабство и полнейший произвол по отношению к работному люду. Рабочий день для него с 1 апреля по 1 октября составлял 11 с половиной часов, сокращаясь на полчаса в зимнее время, до апреля. Причем, под понятие рабочего времени подпадало только то, что было занято добычей золота. Сколько часов тратили рабочие, чтобы из жилой казармы добраться до шахты или прииска - никого не интересовало. А концы зачастую измерялись не одной верстой. Не интересовала администрацию компании, прикормленных ею госчиновников и элементарная безопасность работ. Горный надзор фиксировал только те несчастные случаи, о которых ему соизволили донести хозяева промысла. Но и эти условные цифры впечатляли: в 1911 году на 5442 рабочего было зарегистрировано 896 серьезных травм. Шахты заливала рудничная вода, никаких сушилок никто не оборудовал. Летом еще куда ни шло, а зимой, когда мороз за тридцать-сорок? В сырой, задубелой одежде рабочие шли в казарму, там их встречали те же холод и сырость. Мокрые сапоги примерзали к земляному полу, без шапки укладываться спать рисковых не находилось.

По «полной программе» работяг дурили и с заработком. Нещадно штрафовали за малейшие провинности, чаще организуемые искусственно, при сдаче добытого золота - обвешивали, нахраписто и бесцеремонно: в полтора-два раза! Но акционерные чудеса на этом не заканчивались. Предметом узаконенного грабежа становился и добытый кровью и потом заработок. Наличными деньгами рабочие получали меньше трети получки. Почти половина заработка выдавалась натурой - продуктами и промтоварами из лавок компании, где, как и при сдаче золота, немилосердно обвешивали и обсчитывали, всучивая по завышенным ценам откровенное дерьмо. Причем, нередки были случаи, когда работяга, в буквальном смысле слова, вынужден был довольствоваться дерьмом: в тот же хлеб торгаши-пекари беззастенчиво замешивали песок, тряпки, конский кал. Широко действовала талонная система: часть зарплаты выплачивалась талонами-бонами определенного номинала. Пробуешь отоварить такой талон - набирай на всю сумму, сдачу тебе никто не даст.

В общем, сказать, что рабочие «ЛенЗоТо» в начале 1912-го стали заметно проявлять недовольство - значит, не сказать ничего. В марте двенадцатого терпение лопнуло! А непосредственным поводом к всеобщей бузе послужил гнуснейший факт, случившийся на Андреевском прииске. Жена рабочего Завалина пришла в местную лавку «ЛенЗоТо» за продуктами. Приказчик, ухмыляясь, отвесил ей мороженой конины. В казарме, при разделке мяса, женщина с ужасом увидела, что львиную долю купленного куска составляет. конский член! Возмущенная толпа рабочих через полчаса подступила к крыльцу конторы прииска, где случилось оказаться исполняющему обязанности главного управляющего приисками Теппану. Тот испугался толпы и предложил начать переговоры с выборными из рабочих.

Через три дня группа выборных превратилась в стачечный комитет, окончательно сформированный на общем, пятитысячном собрании рабочих. Комитет, под угрозой всеобщей забастовки, выдвинул серьезнейшие требования: установление восьмичасового рабочего дня, повышение зарплаты, отмену штрафов и принудительных работ для членов семей рабочих, удаление 26 наиболее ненавистных управленцев, улучшение жилищных условий (с обустройством раздельного проживания холостых и семейных) и снабжения, упорядочение цен на продукты и повышение их качества, организация медицинской помощи, увольнение только летом с бесплатным проездом рабочего и его семьи до пристани Жигалово.

Но частное бодайбинское «правительство» плевать хотело на потуги стачкома! Управляющие приисками потребовали от официальной власти немедленного принятия самых жестких мер по прекращению забастовки. Был организован широкий расчет бастующих через мировых судей. В суды администрация «ЛенЗоТо» передала зарплату рабочих и расчетные книжки. Приходя туда за деньгами, рабочий одновременно становился ответчиком по иску управляющего прииском: ему сообщалось об увольнении с работы, выдавался расчет и решение о выселении из казармы, на все четыре стороны. По сути - на верную смерть: в тайге сумели бы выжить единицы, да и то в короткую теплую пору. К концу марта компания предъявила рабочим через своих поверенных 1200 исков. Одновременно, к охваченным волнениями приискам подтягивались войска.

В ночь на 4 апреля все 11 уполномоченных членов центрального стачечного комитета рабочих Ленских приисков были арестованы. Наутро к Надеждинскому прииску, где находилась «головка» администрации «ЛенЗоТо», двинулась трехтысячная колонна манифестантов. Рабочие были настроены вполне миролюбиво: единственным побуждением было просить власти комитетчиков освободить, ибо-де никакого организованного бузотерства нет, каждый сам по себе бастует, безо всяких подстрекателей, по причине нарушения администрацией компании индивидуального трудового договора.

Манифестанты несли в руках заявления-челобитные именно такого содержания, написанные на имя товарища (заместителя) прокурора Иркутского окружного суда Преображенского. Нашелся в рабочей среде кто-то подсадной или купленный с потрохами, надоумивший массу работяг накорябать под диктовку эти глупенькие бумажонки, которые никого не интересовали и никого не могли спасти. А для предстоящего следствия над бунтовщиками - находка. Каждому да воздастся.

Колонну встретили солдатские шеренги, за которыми суетилось хмельное офицерье, грозившее подчиненным: лично пристрелим каждого, кто будет плохо целиться. И грянул залп! За ним еще и еще!! Военные хладнокровно расстреляли челобитчиков: 270 человек были убиты на месте, 250 ранены. Позже выяснится, что 117 человек получили огнестрельные раны в лежачем положении, а 69 - в спину. На весь мир раскатилось эхо Ленского расстрела...

НИКОЛАЙ Новиков, к его счастью, оказался в этот день вдалеке от Надеждинского прииска. Но по указке хозяина усердно занимался уговорами работяг, прослышавших о забастовке. Когда вернулся в Иркутск - узнал о расстреле. Перекрестился: под горячую руку возмущенные трагедией на Лене старатели могли, как говорится, замесить и хозяйскую служку.

Лето прошло наэлектризованным: в тревоге и суете. Старый Бертеньев психовал, ожидая грандиозного расследования причин Ленских событий: рыльце-то тоже в пушку. Новиков избегал управляющего по мере возможности, дабы в каком-нибудь пустячке не оказаться козлом отпущения. Но следствие постепенно заглохло, и Бертеньев успокоился.

А потом, осенью, вновь появился Ванька Шустрый. Не пустой вернулся, но мрачный. Сколько не выведывал хитрый Коляша у немца подробностей: нашли ли? с кем ходил? - ничего по делу не узнал. Кроме одного: «деминское золото» так и осталось недоступным, а небольшая добыча случилась в другом месте.

Лишь два года спустя Шнелль опять пристал к Новикову, предлагая новый поход в Восточные Саяны на поиски «Золотой Чаши». Тогда только рассказал он Николаше, что месторождения не сыскал, но натерпелся страху, чудом увернувшись однажды от черной стрелы, ударившей из чащи, когда перешел его отряд на левый берег в верховьях Китоя. В ответ жахнули из четырех бердан, порыскали по кустам. Ничего! А следующей ночью пропали двое рабочих. Черт знает куда! Повторилась жуть 1910 года!

Остальные крепко побили Ваньку Шустрого и бросили в тайге, заспешив подальше от зловещих мест. Шнелль проохался и поковылял за ними следом, чувствуя затылком и спиной недобрый взгляд неизвестного таежного разбойника или разбойников. В общем, прямо-таки шиллеровские страсти-мордасти. (Иоганн относил себя к образованной части обрусевших немцев, иногда почитывал на досуге классиков далекой германской родины.)

Но немецкая расчетливость страхи и пугалки пересилила. Шнелль вооружился до зубов и предложил Новикову сходить за «деминским золотом». Вдвоем, без посторонних. На сорок третьем году никчемной жизни поневоле задумаешься, как старость встречать. Новиков согласился.

СПОРО и ходко, теплым апрельским днем, они вышли к заветному броду на Китое. Начали устраиваться на ночлег.

И тут - неожиданная встреча!

Уже совершенно смеркалось, когда раздался приближающийся хруст по гальке, послышались голоса. К костру приблизились трое незнакомцев с берданками и сидорами за спинами. Шнелль взял «гостей» на мушку шикарного пятизарядного охотничьего «маузера», а переговоры завел Николаша. Тут все и прояснилось.

Одним из пришельцев оказался возмужавший Минька, тот самый, бывший кузнецовский помощник, «студент-разночинец». Заматерел! Новиков обрадовался: Минька знал верный путь, теперь всем блужданиям конец!

Но Ванька Шустрый-Шнелль всё разрешил по-другому.

А всё потому, что вечерняя беседа у костра довольно быстро переросла в ожесточенный политический спор. Трое пришедших, и Миней в первую голову, идейными «сицилистами» оказались: безапелляционно заявили, что предназначение «Золотой Чаши» - обеспечить революционную борьбу против самодержавия, а не устраивать личное обогащение, тем более каким-то лицам германского происхождения.

-      Я поражаюсь вашей аполитичности, товарищи! - размахивал руками Миней, обращаясь к Иоганну и Николаше. - Революционная ситуация зреет не по дням, а по часам! Посмотрите на Европу, в ее сердце - на Балканы! - ораторствующий патетически ткнул пятерней в темноту настолько энергично и целеустремленно, что все невольно посмотрели в указанном направлении. - Что мы видим? А мы видим пороховую бочку, у которой горит фитиль! Кто прикатил эту бочку и поджег фитиль? Тройственный Союз и его закоперщики - кайзеровская Германия и его сателлит Австро-Венгрия. Скоро грянет взрыв!

Новиков сроду не слыхал таких мудреных слов, как этот «сат-тел- лит», а от пламенной оглушительной речи Миньки и вовсе оробел.

-       Взрыв, товарищи, всколыхнет Европу и обрушит троны! - продолжал витийствовать Миней. - Это, дорогие мои, - война! Тройственный Союз против Антанты! Но в чем выгода пролетариата и крестьянства в условиях континентальной войны на европейских просторах? А? А выгода, товарищи, в том, что цари, короли, кайзеры и прочие монархи и им подобные вооружат для братоубийства миллионы простых людей. И наша задача - повернуть эти штыки против корон и тронов! Для победы мировой революции! Думаете, эта задача не по зубам авангарду революционных сил, коим является, прежде всего, партия социалистов-революционеров? Еще как по зубам!

-    Это точно, по зубам бы.

-     Ваша ирония, товарищ, неуместна! Стыдитесь! - бросил грозный укор буркнувшему Иоганну Миней. - Назрели все условия! И победа близка! А что потом? Мы же не можем рассуждать, как сказители сказок и былин. Мол, победил добрый молодец Змея-Горыныча - тут и сказочки конец! Сказка как раз тут и начинается! Сказочная свободная жизнь! Но мы - реалисты и понимаем, что никто не даст нам избавленья, никто не устроит такую замечательную и, заметьте, безбедную для самых широких, веками эксплуатируемых масс, жизнь. Вот! Вот тут-то и необходимы народной власти немалые средства, чтобы встать на ноги. Вот куда пойдет наше сибирское сокровище!

-    Позволю себе дополнить, - в разговор вступил один из пришедших с Минем «сицилистов», заросший до самых глаз черной щетиной, маленький и узкоплечий, похожий на внезапно состарившегося мальчика. - Часть средств необходима уже сейчас. Для каталитических действий.

-    Каких? Для чего? - не выдержал Новиков, одуревший от мудреных политических разговоров, но силящийся канву рассуждений «сицилистов» не упустить.

-    В качестве катализатора. Надеюсь, элементарными познаниями в химии вы располагаете. Чтобы ускорить взаимодействие реагентов.

-    Это нам знакомо, - пробасил Николаша, ощутив удовольствие от наличия в памяти обрывков училищного курса по естественным наукам.

-     Ну, так вот. И уже сегодня нужны каталитические действия. Как выразился товарищ Миней, фитиль горит. Но он горит медленно! Поверьте моему опыту, достаточно пятерки отчаянных и решительных бомбистов, чтобы зашатался любой трон, чтобы фитиль случайно не затух.

-      Чем раньше в Европе грянет взрыв, тем быстрее торжество революции! - подытожил Миней.

-       А заодно, - подал, наконец-то, голос, вернее, с каким-то истеричным взвизгом, тонко и высоко, выкрикнул третий «сицилист», плотный, светлоглазый и рыжебородый, чем-то неуловимо смахивающий на государя императора, - не мешало бы проредить ряды германофилов в отечестве! Куда не плюнь - «бурги», «штейны», карлы и фрицы! Вся русская земля германцу продана! Кровавый Петр зачин сделал, немчуру привечая, а потом и пошло! Екатерина, сука!.. И нынче одни альхены терзают.

Мрачный Иоганн Шнелль прервал ор «за политику» пятью выстрелами из своего «маузера», лишив противную сторону не только права голоса, но и жизни. По жакану в Минея и черную щетину, а три - в светлоглазого, первый жакан и пару последних.

Пока он спокойно перезаряжал ружье, трясущийся от ужаса Николаша Новиков отступил со своей берданкой в темень, бухнул навскидку в сторону костра, а потом всю ночь уходил, не разбирая дороги, подальше от страшного немца.

Проплутав почти месяц по тайге на одном подножном корме, добрался до Иркутска. Отлежался пару дней и подался на севера к старателям, даже домочадцам не сказав куда. И Бертеньеву - ни гу- гу. Промямлил какую-то чепуху про больных сродственников, взял расчет. До ноября десятником в богатой артели оттарабанил, благо, опыт и познания никуда не деваются, а грамотные люди артельщиками ценятся. Подзабил малость грошей и осторожно возвернулся к родному очагу.

Впрочем, Шнелль дома у Новикова так и не объявился. Уже поздней зимой четырнадцатого Николай случайно узнал, что в самый канун войны с германцами Иоганн Шнелль укатил на историческую родину...

Но будет еще от него весточка!