По притененной, с грубой, уже перезрелой листвой аллее уходила его бывшая женщина, и бог бы, неведомый, с нею — но за ручонку уводя годовалую девочку, его дочь, а он в другую уходил сторону, в иную. Он оглянулся раз, потом другой — они уже были далеко, аллея бесконечной казалась, больше всей его до сих пор прожитой жизни; но там где-то, в самом конце ее, сквозил обещаньем выхода, пробивался свет разрешения некоего непонятного, и они еще видны были в нем, две фигурки, и особенно дочка, ярко-красный ее капюшончик, — еще были видны. Уже не угадывалось их движенья, они лишь виделись, длились там, под тяжелыми сводами старой, печальным желтым уж помеченной листвы, и все вокруг тоже будто застыло во временном каком-то, вечном промежутке, в ожидании замерло, которое никак не кончалось, в предвечернем отяжелевшем свете… В себя ушло все, да, отрешилось, и только две фигурки эти, только щемяще яркий капюшончик дочки, ничего не ведающей и лишь почему-то заплакавшей обиженно при прощании… Неужто от разлуки, от последней? Но нет, еще ничего о ней не знает, не должна бы знать она, а от чего-то, наверное, другого, он понять это не сумел и не успел, от какой-то ей уже знакомой обиды, грубо схватившей вдруг ее маленькое сердце; горько заплакавшая было, но теперь уж, должно быть, забывшая про нее и про тебя тоже, отвлеченная матерью и всеми чудесами света, где ей жить теперь и жить… И вот они там, уходящие, но будто застрявшие, остановленные густой, вязкой этой вечностью аллей, так живое застывает в долгом вечернем янтаре; а он, изживший уже самое лучшее свое, самое светлое и памятное, — он здесь, непоправимо старый и огрубевший, как эти деревья, с прижизненной теперь тоской, с отнятым без возврата.

Там, впереди, смутная теперь у всех и мало влекущая будущность, будничность заскорузлая тараканьих бегов и пролонгированного безмыслия, а ему доживать пережитое, проигрывать, ворошить окончательно уже проигранное, где все больно отныне прощанием, несбывшимся больно; там теперь не его — дочкино все. Неизвестное, страшащее постоянно, так боязно за нее, что сердце щемит; но и с надеждою за нее тоже, будет жить она и видеть это все, несказанное, ожиданьями, как счастьем, пронзенное, о сути каких даже и не спросить, не знаешь, чего ждешь и как спросить, у кого… Без тебя будет, после тебя, и одно, может, печальнее всего — что не увидишь уже нежных радостей ее, какие случаются, от детской непонятной, беспричинной вроде тоски не избавишь, скорбь не отведешь…

И так теперь доживать, с сердцем, раз и навсегда с места сдвинутым плачем ее… детский плач стал слышать. Везде, где раньше мимо ушей пропускал, особого на него не обращал внимания, всегда теперь, на улице ли, за квартирными ревнивыми переборками-стенами, в сволочном этом взрослом мире недочувствия, нехватки души. Со стыдом жить: в какой уж раз с горячим вспоминаешь стыдом, как злился на нее, когда однажды ночью вдруг проснулась она и разгулялась, разговорилась вовсю на своем нежном, непонятном языке, в кроватке рядом с твоим ложем брачным, ни в какую не желая, не соглашаясь уснуть, дать покой тебе, намотавшемуся где-то там, в посторонней и по сравнению с этим пустячной же, ничего-то не значащей дневной суете… И это самый твой настоящий, искренний стыд был из всего стыдного, что пришлось пережить, самый сладкий в истинности раскаянья своего и больной теперь: ты злился, а она улыбалась тебе в темноте, глазенками блестя, радуясь, что ты с нею и что ты — ее, и больше ничей на свете…

И никто не объяснит тебе, как бы ни старался, зачем в этот мир приходят они; не понимает; понимать не хочет затемненная душа, не принимает: ангелы на земле — зачем?! Исковеркает ведь, стопчет, до человеческого низведет совершенствования, это в лучшем случае, а то и вовсе в скотское опустит, на темное дно… и зачем мне то, человеческое, что достигается через них и ценою ангельского в них? Высшей ценою за частности совсем уж сомнительного совершенствования — ну не дико?!

Или высшее, лучшее здесь, вся красота земная только и творится тут страха ради потерять ее, в самой неизбежности, неотвратимости потери этой? Страшно думать так.

Но что обещано было там, в конце аллеи, просветом тем далеким — какое разрешение, чего? И почему заплакала она при прощании, ведь не ты ж обидел, не лаской же тоскливой своей… не мог ты вроде быть тому виной. Про вину свою тебе теперь молчать даже с собой, с нею более чем понятно все. Но неужто знают они, неужели дано им уже знать о тайне страдания здесь — неполной, несбывшейся любви?

Не будет даже тех встреч, смятенья их, скомканности душевной, так время их мало и быстролетно, твоя бывшая женщина полна решимости не допустить их, чтоб не травмировать дочку вашу любовью, и он уже не увидит ее. Она подрастет, видеть будет все вокруг, невыразимо новое ей, юное, девочкой будет бегать в анфиладах этих вечных аллей, и они станут для нее домом; только его она не увидит. Сами в себе и в пространствах затерянные, разлученные, две души не станут родными. Потерявшимися, ожидающими сами не зная чего, неосознанно встречи ждущими, разошедшимися по месту и времени — ими, половинками несбывшейся любви, полон свет, полон печали…

…Но вечерами, очень редкими, когда поуспокоится и смягчится над крышами нещадный дневной свет и станет кротким, будто ненадолго разрешающим запретное или изжитое, жизнью давно забытое, когда до сумеречной прозрачности отстоится средь молчаливых деревьев воздух, — она с первой звездочкой будет прибегать к тебе. Очень редко, но будет приходить, робкими пред незнакомым ей, но родным человеком шагами, от которого не осталось ни воспоминаний, ничего, лишь она одна. Сама словно из тумана, с едва уловимым родным в лице, по-девчоночьи уже голенастая, она будет приходить и, оглянувшись, называть тебя тем, кто ты есть для нее, — все неизмеримое, разделившее вас, преодолевая тем словом, покров немоты приподымая на забытом, из снов младенчества лишь проступающем, сквозящем иногда во времени лице твоем, его обретая наконец. И больше ничего вам, обоим, не надо будет, как только слова этого соединяющего, ни ей в детской тоске по тебе, до этого сумеречного часа незнаемому, ни тебе, в немоте своей всеми в свете, кроме нее да матери твоей, забытому, потому что так мало в мире его, кровного, так недостает… И двое вы, с обретенными, друг к другу лишь обращенными лицами, долго будете говорить на том непонятном нежном языке, на котором говорят осинки и дети, говорить обо всем: о странном том свете вечереющем, когда вы расстались навек, о времени, совсем запропавшем теперь куда-то, о вас самих, так соскучившихся друг без дружки, и о том, что сталось с вами.

Он проснулся в слезах, чего никогда не случалось с ним. И не мог понять, виделось ли в полусне, думалось ли, не вот одолел спазмы; и сел наконец, опустил ноги с кровати… все вместе, да, не разъять. Отзывчивый на всякое движенье в доме, на голос порой даже, закачался красноватый огонек лампадки перед самодельным киотом, задвигались, ожили по стенам некие тени слабого ее света. Еще не думало светать в окошках, темью ранневесенней были запечатаны они, отсветами избяными; но и оставаться в этом всем, еще не отошедшем, невозможно же, не надо… Оделся кое-как, прошел, стараясь половицами не скрипеть, через заднюю половину, где спала в запечье мать, и выбрался сенями наружу, потуже запахнул старую телогрейку.

Острый холодный воздух мартовской ночи помалу возвращал его в себя, в скверность ту, что называют действительностью, — личную его, до которой всему неизмеримому в равнодушии окружающему, кроме близких самых, не было никакого дела. И стоял на приступке порога, пытаясь глубоко дышать, не то что успокаиваясь, но какие-то опоры расставляя заново в себе, порушенные было или расслабленные забытьем очередным, всякий почти сон именно забытьем для него стал, чем-то вроде передышки… но не этот, нет, в нем-то наоборот. Глухая предрассветная темень поглотила, упрятала в себя все, даже оставшиеся вдоль загородок двора языки снега смутно как-то серели, неясно, и ни огонька нигде, ни неба не видать. Прислонившись к косяку, тонул глазами в вязкости непроглядной, и это, как ни странно, успокаивало, не раздражало фальшивой пестротой дневной, никчемным и едва ль не напрасным разнообразьем — чего? Формованной грязи? И отвлекало на другое, подальше от только что испытанного; и напомнилось ожидаемое: Алексей должен заехать.

Крюк сюда из Непалимовки своей для Поселянина не сказать чтобы большой, трасса в десятке с немногим километров; и тот, на днях заглянувши, предупредил: захочешь в город — соберись, отвезу. Захотеть — чего ради? Все поздно. С приезжавшей на выходные Елизаветой Парамонов записку передал, предложил еще одну отлежку, усиленную — зачем, чтобы ног уж не таскать, на носилках вернуться в «скворечник»? Нет, он вернулся уже куда надо, откуда начинался — домой, и насовсем. Невелико утешенье, но другого теперь не ждать. С январским ухудшением все пошло вразнос, да так, что, по всему судя, и у них руки опустились… Хватит, в сторону все это, в сторону. Вроде б хорошо обдумалось, что в просьбу Алексею, в наказ оставить; пора, некуда уже оттягивать, случайностей дурных ждать… Квартирку продать, матери половину, а другую дочке на сберкнижку, Тане, до совершеннолетия — так? Может, и так, в письменном все сделать виде. Но не к нотариусу же ехать в город, заверять… А в сельсовет если, печать приложить? Вот и надо сесть за бумагу, как рассветет, а там и посоветуется с ним.

Мать же, когда прямо предложил ей недавно домишко продать и в город переехать, в «скворечник», куда легче там на пенсию прожить, на покупном-готовом, забот поменьше, — мать даже руками замахала, слезы навернулись: «Чего еще вздумал-то, господь с тобой! Никуда-т я не поеду, мне тута могилки сторожить довеку… а вот ты-т куда собрался, допрежь меня? Не моги, на все божья воля, не твоя! Лечут же, фелыларица вон ходит с уколами, таблетки всякие… Ить и молюсь за тебя, грешная, как умею. Не моги!..» Тяжело ей далась правда, да и то не вся, когда приехал полмесяца назад, сказал; чуть сама не слегла, но осилила себя, всегда-то характером строгая, в райцентр съездила к знакомой лекарихе, травнице тоже, в церкви была, само собой, и теперь вот поила отваром — степным, пахучим, и он не возражал, не повредит уже.

Знал, что рано всегда выезжает в город Поселянин, и едва дописать успел, как засигналила за окном машина. Пока мать чаек готовила — травный тоже, «с семи лощин», Алексей быстро просмотрел и завещание, и записку памятную, хмыкнул сумрачно:

— Не торопишься?

— Нужда торопит. И не тормозись на этом. Заверить можешь?

— У нотариуса? Да есть один блатной… без блата никуда. Черкни тогда прямо сейчас доверенность на меня заодно, на все дела. И паспорт давай сюда. Оформлю если, то завезу к вечеру. И остальное все, если понадобится, сделаю.

— Понадобится. Спасибо.

После чая вышли во двор, к скамейке на сугреве, сели. День разгулялся, степлел, солнце плавилось в весеннем мареве высоко уже. Алексей закурил, раздумчиво оглядывая далеко видную отсюда окрестность, противоположное за Мельником взгорье, вздохнул:

— Апрель на днях только, а снега и нет уже, как слизнуло. Если так пойдет, к двадцатому сеялки выгонять будем. И все что-то кажется, Вань, что последние мы крестьяне… Чушь, знаю, а вот же висит над душой…

— От покинутости это. В оставленности, сам же говорил, как раз черти и заводятся… А чем мы не оставленные, все и вся, во всем?

— Ну, не небом же, надеюсь. К богу, если на то пошло, своя воля нужна, на нее и откликается. На то дана им свобода воли человеку, полная. Толцытеся, стучите, и отверзется вам… слышал небось? А не стучишься — что роптать тогда…

Нет, зря он на это свернул. Давнее раздраженье вздернуло Ивана, вроде и не до спора было, усталому с утра уже, а завелся:

— Какая еще свобода, полная, о чем это вы все?! Вы вот верующие все, а одного не сообразите, логически элементарного: при абсолютном его всемогуществе, предопределении во всем просто не остается, не может быть никакой другой свободы для твари, от ангелов с аггелами начиная, от человека до микроба последнего… абсолютна тоже и несвобода твари всякой, разве нет?! Как детишки обрадовались: свобода, видите ли, им… Чего-нибудь одно вам: либо свобода, либо бог. Она и без бога-то усечена, сомнительна во многом, но… Я вот, в теперешнем своем, — что, свободен?..

Тот молчал, не зная, чем ответить, да и мудрено; но уже и не важно было — чем, неинтересно, пустое все, устал он от всего как никогда, в последний месяц особенно, чего не пережив только… скорей бы конец? Не напрашивайся, грех, перед собой хотя бы.

— Так и ты вроде об антиномиях говорить любил. Всемогущество как раз и может их свести в одно, непротиворечивое… — с запозданьем и не очень уверенно проговорил Алексей, вмял окурок в податливую, уже подтаявшую землю. — Ладно, это есть кому решать. Ты бы лучше сказал, как нам дальше жить…

— Себе мне нечего сказать, а тебе… — Надо было отвлечься как-то от дурноты нахлынувшей, мысленной, да и нервной тоже. — Как в крепости, Леш, в осажденной. Крепость из Непалимовки делай, в две-три линии обороны. Подразделение охранное зарегистрировал? Узаконил?

— Да нет еще. Третий недавно наезд отбили, ребята мои не промах, два «афганца» в командирах.

— Торопись, иначе и бандитизм пришьют, и… Спровоцируют, стряпчих натравят — не отобьешься, эти хуже рэкета. Первым делом озаботься, первей посевной. А вообще…

— Уразумел, это ты вовремя… А вообще?

— Сам видишь, куда катимся. Ермолин мой как-то дураками истории всех нас определил. Бывали дураками, да, никого это не минует; а сейчас не-ет… идиоты мы клинические — такую страну позволить вразнос пустить, как телегу с горы. Нелюдям явным поверить, их же не за версту даже — с любого экрана видать вблизи, как глазами косят, ухмылочки подпускают. Сосед разок обманет, и хрен ты ему поверишь в другой; а тут — раз за разом, за пустейшие слова, за вранье оголтелое в глаза… Город Глупов, и за безмозглость равнодушную такую история эта самая не то что наказывает — она казнит.

— Что и видим. Потери такие — не знаем даже еще, сколько и чего потеряли…

— Я не о том. — Иван подоткнул полы телогрейки под себя, руки под мышки, пригорбился на скамье: свежо еще, да и чувствителен стал, порой и в избе мерз. — Это пока наказанье, начало лишь. Все куда хуже: мы своим неделаньем Антисистему, с прописной, позволили у себя сварганить… не думал? Олигархическую, русоненавистническую, само собой, процесс саморазрушения запустить дали, саморазвращенья — в ее рамках неостановимый… а и останавливать-то некому пока. Если не понимать, что нам целенаправленно, куда как умело Антисистему извне навязывают, монтируют, то вообще ничего не поймешь, в отвлекающей всякой мути политиканской будешь барахтаться, даже и умным себя считать… Вон их сколько, умников, в дерьме сидит, рассуждает…

— Льва Гумилева не люблю, — сказал Поселянин, но глядел-то, слушал внимательно. — Фантазер.

— Ну, есть, есть… Я лишь термин беру, с его наметками некоторыми, в общем-то верными. И уже так въелась антисистема в нутро государственное, общественное всякое, а поганей всего — в народное, так быстро прорастает… метастазами, что исход один остается. Сама логика антисистемы тут… Эволюционировать во что-то устойчивое, на балансе интересов построенное, она в принципе не может, не умеет… «Зло не умеет останавливаться», кто это сказал? Про онтологический изъян его? Все то в ней, что в системе должное, извращено до своей противоположности полной, она сама подрывает базисы свои, пожирает себя, в разврат всего и вся сваливается, в распад…

— И в бунт, хочешь сказать?

— В войну гражданскую, скорей всего — полномасштабную… — И закашлялся, согнулся, полотенчик успев из кармана вытащить и уткнуться в него лицом. А когда поднял голову, озадаченный взгляд Алексея уловил — на пятна кровцы… — Н-не загружайся… не обращай вниманья. — Передохнул, еще раз рот вытер, сунул полотенчик в карман телогрейки, без него не обходилось теперь. — Я о чем: только гражданская сможет выжечь дрянь эту всю и гниль компрадорскую до самых корней. Хотим мы или не хотим, а лишь беда великая очистить может, кровью невинных эти гнойники промыть… А ты как думал? По-другому в этом гнусном мире не бывает. Большой именно кровью, не меньше чем в прошлой, да и то если удачной для восставших будет, если страна вообще уцелеет. Может, и кризис какой-нибудь мировой поможет, когда не до нас доброжелателям станет, помешать не смогут… И чем быстрей эго все случится, тем лучше… народ меньше развратится, оскотинеет, скорей опомнится, с его-то инерционностью ментальной. Здесь фактор времени, заметь, очень важен — не так успеем испохабиться, в смене поколений особенно. Не все разрушить дедами-отцами созданное. Но дерьмо будем большой ложкой хлебать, заслужили…

И замолчал, уставши и говорить, дыханье выправляя, выравнивая. Поселянин глядел на него в упор, не понять было — с удивленьем или с сочувствием больше; и наконец выговорил, шеей дернул:

— Во как!.. Чем хуже, тем лучше?

— По большому счету — да… Иначе нам из ловушки этой исторической не выбраться, не дадут. И можешь считать это завещаньем моим, — усмехнулся он, и криво, наверное, вышло, — политическим… А уж как вы управитесь — это дело ваше.

— А ты, значит, не хочешь…

Он, верно, хотел сказать — «участвовать» или что-то вроде того, но споткнулся на слове этом, еще б не споткнуться.

— Не смогу. И не-хо-чу.