Да, Петр Алексеевич Щербатов не ошибся. Случилось…

Полковник Нестеров почти всю ночь не спал. Едва лишь начинал задремывать, как ему лезла в голову всякая чертовщина, от которой он хотел отмахнуться обеими руками, но руки не шевелились. Он вздрагивал, просыпался, пил холодный чай, курил и, зная, что предстоит тяжелый день, снова ложился, заставляя себя заснуть. Но как только засыпал, так сразу же оказывался в глубокой яме, наполненной разнокалиберными гадами: мерзкие холодные змеи, лягушки с оттопыренными животами, черные пиявки толщиной с оглоблю — все это шевелилось, ворочалось, ползало у его ног и вот-вот готово было вцепиться в тело…

В очередной раз очнувшись, Нестеров долго сидел на постели, опустив босые ноги на мохнатый коврик, шевелил искривленными пальцами и внимательно, затеплив свет в лампе, рассматривал их — нет ли следов укусов? «Тьфу ты! Надо же такому присниться! Неврастения, однако, господин полковник, как у курсистки…» И так, ехидничая над самим собой, он прошлепал босиком к шкафчику, плеснул в пузатую рюмку коньяка, выпил и, больше уже не мучая себя, продолжал сидеть при свете, перебирая подробности последних допросов. Почти все арестованные по делу «Освобождения» в тюрьме оказались разговорчивы и словоохотливы. Постепенно вырисовывалась сеть ячеек, боевок, имена и явки руководителей, почти каждый новый арестованный приносил с собой дополнительные сведения, и схема построения всей организации «Освобождения», которую тщательно вырисовывал полковник Нестеров, становилась все более законченной.

Оставалось приложить последние усилия, чтобы вычистить это треклятое «Освобождение» под корень…

Нестеров улыбнулся, представив, как он сложит все дела и донесения в большие папки, завяжет на них тесемки и поверх лиловых казенных штампов размашисто напишет: «В архив». «Вот тогда, — думал он, — со спокойной душой можно будет и на покой отправляться». Все эти мысли грели душу, радовали, и Нестеров начинал забывать мерзость, являвшуюся ему во сне, и уже мечтал о том, что, как только развяжется со служебными делами, так сразу поедет за город, снимет на лето хороший дом, обязательно на берегу речки, и будет целыми днями сидеть на берегу с удочкой и таскать красноперых окуней. Так размечтался, что представил и неподвижную тихую воду, и поплавок, резко уходящий вглубь, и даже ощутил рукой, как упруго сгибается удилище, когда забьется на крючке крупная добыча…

С этим и уснул под утро, часа на полтора, уже без всяких сновидений, спокойно, и пробудился на удивление свежим и отдохнувшим, словно помолодел.

После завтрака, ровно без четверти десять, он вышел из дома. Возле подъезда его уже дожидался казенный экипаж, доставлявший Нестерова на службу. Молодой каурый жеребчик повернул к нему голову, кося шальным взглядом, и Нестеров невольно залюбовался крутым изгибом шеи, не удержался и погладил его по чистой шерсти на лбу. Жеребчик, будто откликаясь на ласку, замотал головой, а Нестеров натянул перчатку и весело сказал:

— Ну, будет тебе, братец, будет, разыгрался…

Повернулся, кивнул кучеру и пошел к экипажу, но не успел он сделать и двух шагов, как навстречу ему, неизвестно откуда взявшись, будто выскочив из-под земли, набежал человек с бледным лицом, одетый в студенческую шинель, полы которой развевались, как крылья. Руки у него были засунуты в карманы. Вот он замер всего в нескольких шагах, выдернул руки на волю, и в каждой из них мелькнуло по вороненому стволу. Нестеров услышал только первый выстрел и сразу же ощутил жгучий укол под сердцем, наполненный такой болью, что он опрокинулся навзничь. В покидающем его сознании почему-то возник поплавок с красной меточкой наверху, который мгновенно ушел под воду. Нестеров дернулся, распластавшись на мостовой, и даже не ощутил, как в тело ему вошли еще три пули, не увидел, как, изогнувшись в немыслимом прыжке, сиганул с облучка кучер и рухнул на человека в студенческой шинели, выворачивая ему руки, в которых все еще были револьверы и они стреляли, пока не кончились патроны…

Внезапная гибель полковника Нестерова неожиданно сделала Воротынцева первым лицом во всей операции по окончательной ликвидации «Освобождения». Сразу же последовал приказ: незамедлительно прибыть в столицу. Сначала Воротынцев растерялся от этих внезапных событий, свалившихся на него, как снег летом. Но растерялся лишь на краткое время, пока уяснял для самого себя — что произошло…

А когда уяснил — возликовал.

Он давно уже примеривался к креслу своего начальника, давно уже дожидался, когда того отправят в отставку. И вот сама судьба, будто прочитав его затаенные мечты, раздобрилась и послала неслыханный и бескорыстный подарок: теперь все лавры достанутся ему, Воротынцеву. А Нестерову… Нестерову — почетные похороны. А так как о покойниках говорят только хорошее либо ничего не говорят, то он, Воротынцев, конечно же, будет говорить только хорошее, но…

Но есть долг службы, есть, в конце концов, присяга, и он просто обязан будет доложить о тех, ранее неизвестных обстоятельствах, которые открылись ему в Томске. Неважно, что обстоятельства эти в доверительной беседе перед отправкой в Сибирь изложил ему сам Нестеров, убедительно попросив не арестовывать Щербатова. И Воротынцев, узнав от своего начальника печальную историю бывшего поручика, совсем не собирался заниматься Щербатовым, нынешним мещанином Петром Петровым. Сыграл отведенную ему роль подсадной утки, остался в живых, и слава Богу — радуйся.

Но обстоятельства изменились. Теперь все, что связывало Щербатова с Нестеровым, приобретало совершенно иной смысл, иное значение. И Воротынцев без всяких колебаний отдал приказ об аресте.

Теперь оставалось самое главное — добиться признания от самого Щербатова. И тогда Воротынцев вернется в столицу… если уж не на белом коне, то на тройке вороных — точно.

В запасе оставались вечер и ночь, на утро был уже намечен отъезд.

Воротынцев доехал до домика, где квартировал все это время, забрал заранее собранный саквояж, внимательно проверил — не оставил ли каких бумаг, попрощался с хозяйкой и скоро уже снова сидел в кабинете полицмейстера, рисовал закорючки на бумаге и обдумывал самые разные аргументы и доводы, которые он выложит Щербатову и выложит так уверенно и доказательно, что тот заговорит откровенно.

Возбужденный, с порозовевшим лицом, Воротынцев, не вставал из-за стола и все черкал пером по бумаге, изводя один лист за другим. Утомившись, велел подать себе чаю. Обжимая ладонями серебряный подстаканник, прихлебывал чай мелкими глоточками и понемногу успокаивался. Логика подсказывала ему: никуда Щербатов не денется и все расскажет, надо только пообещать, что за такое содействие его не отправят снова на каторгу.

— Эй, кто там?! — крикнул Воротынцев. — Приведите этого, которого сегодня взяли. Да живей, живей!

Поджидая Щербатова, велел подать еще один прибор с чаем и сушек. Дробя их на крепких зубах, Воротынцев широким жестом пригласил Щербатова, когда тот появился, за стол:

— Присаживайтесь, угощайтесь. Мы, знаете ли, погорячились, давайте теперь спокойно поговорим. Да садитесь, садитесь, Щербатов, вот чай, вот сахарок. Сибиряки, как я заметил, чаю безмерно хлебают, а вы, как я понимаю, совсем осибирячились. Или нет?

Петр ничего не ответил и к стакану с чаем не прикоснулся. Воротынцев, словно не замечая этого, продолжал говорить:

— А если честно — мне в Сибири понравилось. И что у нас в столице всех Сибирью пугают! Воздух здоровый, климат бодрящий, люди крепкие, совсем не то, что в чахоточном Петербурге. А? Или вы не согласны, Щербатов?

— Вполне согласен, — Петр покивал головой. — Только скажите — вы меня на допрос вызвали?

— Зачем так, по-казенному, — «допрос, допрос»… Поговорить хочу с вами. Честно и откровенно.

— Слушаю.

— Мне известно, что полковник Нестеров вам покровительствовал; известны все обстоятельства, при которых вы попали на каторгу и затем сбежали. Более того, мне даже известно, что именно вы уничтожили первый руководящий состав «Освобождения». Последний раз вы виделись с Нестеровым совсем недавно, он должен был вас арестовать, но отпустил. И я сюда прибыл с инструкцией — не трогать вас. Видите, я знаю даже чуть больше, чем вы сами.

— Что вы от меня хотите?

— Самую малость. Вот перо, вот бумага, напишите об этом подробно, поставьте подпись, и я вам гарантирую, что вас не отправят снова на каторгу. Ну, выдворят на поселение, годика на два, так это ж не каторга!

— Вам нужно мое письменное свидетельство?

— Совершенно верно!

— И вы его подадите по инстанции, а отвечать будет Нестеров?

— Да нет его, Нестерова, — не сдержавшись, закричал Воротынцев, — нет его на этом свете! Убили! У подъезда собственного дома! Из двух револьверов наповал! Ему сейчас ни жарко, ни холодно там, где нет ни печалей, ни воздыханий. Понимаете? У вас теперь нет заступника! Единственный заступник — это ваше признание на бумаге.

Петр вздохнул, и ему стало горько: еще и еще раз приходилось убеждаться в том, что многие люди подвержены подлости, как оспе, если вовремя не поставлена прививка. Не зная подробностей, он верно догадался, что его признание нужно Воротынцеву против мертвого Нестерова.

— Если я напишу этот донос…

— Какой донос?! — громко возмутился Воротынцев, — о чем вы?!

— Если я напишу этот донос, — твердо продолжал Петр, — его можно будет расценить как плевок на память о покойном. У нас в полку таких, как вы, даже на дуэль не вызывали, а просто били канделябром по голове и вышвыривали вон из приличных домов.

Сказано это было таким негромким, усталым и спокойным голосом, что Воротынцев понял — добиться от Щербатова ему ничего не удастся.

— На каторге сгниешь, сволочь! — задохнувшись от ярости и уже не сдерживая себя, Воротынцев орал и громыхал кулаком по столу. — Заживо сгниешь! Я это тебе обещаю! На цепь посадят, как собаку!

Петр отхлебнул чаю, сунул в карман горсть сушек и поднялся:

— Я готов. Отведите.