Снегу после Покрова навалило обильно. И сразу же придавил мороз. Реки встали. По большим и малым трактам заскрипели зимние обозы. В Огневой Заимке началась своя страдная пора — ямщицкая. С подрядами, как и всегда в начале санного пути, никаких хлопот не было: за осеннюю распутицу грузов накопилось преизрядно, и все их теперь в срочном порядке требовалось доставить в нужное место. Но Зулины от всех подрядов отказывались. И была на это веская причина. Еще до Покрова подал через Вахрамеева весточку Дюжев, просил никому не обещаться, а ждать его, Тихона Трофимовича, приезда. Подряд будет серьезный, и доверить его можно только Зулиным, только на них вся надежда. Соответственно, и оплата такая же, серьезная.

Зулины дюжевскому слову доверялись без оглядки, поэтому не суетились, откармливали коней и готовились в дальнему извозу.

А Тихон Трофимович запаздывал. Все не ехал и не ехал. Неделя мелькнула, другая. Иван с расспросами уже и к Вахрамееву сходил, тот как раз в лавке торговал, — нет ли каких известий? Известий не было.

— Да ты не сумневайся, сказано было — пускай ждут. Вот и ждите, никуда он не денется, — успокаивал Вахрамеев, — без езды не останетесь…

— Так-то оно так, а время идет… Ладно, подождем… — Иван отправился домой и по дороге встретил старосту Тюрина. Поздоровались, поговорили, и староста между делом пожаловался:

— Мужики все в извозе, а надо бы лесу подвезти, пока снегу не навалило по пуп. Амбар-то наш прохудился, вчера сам глядел — по весне нижние венцы менять надо. Вот и ломаю голову — как быть?

С незапамятных времен на отшибе Огневой Заимки стоял большой общественный амбар, куда каждая семья после жатвы отвозила свою долю урожая. На тот случай, если грянет пожар или какая другая беда приключится, чтобы не остаться по весне без посевного зерна. Каждую осень прошлогоднее зерно заменяли на новое, а старое, по приговору схода, раздавали вдовам да калечным. Вот об этом амбаре общественном и хлопотал староста Тюрин. Иван сразу же проникся его беспокойством и предложил, не раздумывая:

— Мы пока свободные, от Дюжева весточку ждем. Поможем, чем можем, завтра и вывезем, еще бы кого-нибудь на подхват…

— Ну, спаси Господи, Иван Аверьяныч. Сложим их штабельком, укроем, и никаких забот не будет. А уж по лету и венцы поменяем. До завтрего, подмогу я соберу…

Тюрин заторопился вдоль по улице, а Иван отправился домой, чтобы подготовиться к завтрашнему дню. Вместе с Митенькой они выкатили в ограду длинные сани, специально сделанные для перевозки бревен, оглядели — все ли в порядке? — и составили рядком. Также заранее припасли веревки, крепкие березовые стяжки, чтобы бревна ворочать, — все сделали.

И на следующий день, когда у зулинских ворот появились мужики, откликнувшиеся на просьбу Тюрина, лошади были уже запряжены в сани, в санях лежали веревки и стяжки, а Митенька с Иваном держали в руках вожжи. Нисколько время не потеряли, сразу сели и поехали.

Через Уень успели накатать хорошую санную дорогу. Следы полозьев на ней ослепительно вспыхивали под солнцем, перемешивались, пересекая друг друга, и так отражали искрящийся свет, что глаза у всех невольно прищуривались.

Дорогу мужики коротали за разговорами и незлобиво посмеивались над Колей Симпатичным — добродушным, туповатым парнягой, который прозвище свое — Симпатичный — заслужил обличием: широкущий нос с большущими ноздрями, в каждую из них кулак можно было запихнуть, по всему лицу веснушки, как пятаки, рассыпаны, а вперемешку с веснушками — глубокие выбоины от оспы. Жили они вдвоем с матерью, душа в душу, и старая Агриппина не могла наглядеться и надышаться на свое чадо, тревожась лишь об одном — Коля ни в какую не желал жениться. Девок сторонился, на вечерки не ходил, а в ответ на хитрые вопросы и насмешки протяжно, нараспев, басил:

— Мне маменька вот таку масалыгу с мясом заварит, — разводил ручищами и показывал — какую, — я ее смолотил и сам частушки пою, без ваших девок. От девок писк один, а от писка у меня голова болит.

На сани Коля Симпатичный завалился, как на топчан, мохнашки под голову сунул, прижмурился и тут же начал похрапывать, ноздри широкого носа заходили, будто кузнечные меха.

— Миколай, а, Миколай… — окликнул его Иван Дурыгин.

— Ну…

— Миколай!

— Ну, я…

— Да ты проснись, я тебе новость сказать хочу.

— Ну, скажи… — Коля приоткрыл один глаз и перестал похрапывать.

— К тебе сваты завтра собираются.

— Каки сваты? Сваты к девкам ездят.

— Дак вот, коли ты на девок не смотришь, решили прямиком к тебе ехать.

— А зачем?

— Как зачем?! У вас красный купец, а мы красный товар привезли… Не успеешь глаза протереть, а уже под венцом стоишь.

— Да ну!

— Вот те и «да ну»! Прощайся с вольной жизнью — недельку погарцуешь, а там — женатый…

— Мне так не глянется, — Коля встрепенулся, сел и хлопнул мохнашками по колену, — шибко не глянется! А от кого сваты-то приедут?

— А я не сказал разве? — искренне изумился Иван Дурыгин, — само-то главно и забыл! От Дуньки Струковой сваты к тебе заявятся, она по тебе, Коля, все глазыньки выплакала!

Громовой хохот смахнул снегирей с верхушки старого тополя, и они брызнули врассыпную, растворяясь в студеном воздухе ясного дня. Дунька Струкова, старая-престарая бобылка, на улицу выползала только летом, чтобы посидеть на лавочке и погреть ноющие кости, а в зимнее время вообще не показывалась, и соседи только по дыму из трубы догадывались: жива еще, бедолага.

Коля оглядел хохочущих мужиков, будто впервые их видел, тяжело сообразил, что над ним пошутили, и укоризненно покачал головой:

— Ну и ботало ты, Иван, и вы таки же. Я и вправду испужался… — помолчал и, счастливо улыбаясь, добавил: — Мне и с мамкой любо-дорого.

Снова улегся, сунул мохнашки под голову, захрапел, но во сне продолжал улыбаться, вполне счастливый.

Дорога пошла снежней, непритоптанней, от лошадей повалил пар, и мужики слезли с саней, пошли следом за подводами. С тревогой прикидывали, что эти полверсты от намеченной порубки надо будет одолевать с тяжелыми бревнами и придется помаяться.

— Ничо, проберемся, — говорил Иван Зулин, шедший сбоку саней с вожжами в руках, — первы подводы полегче нагрузим, они и притопчут.

Скоро добрались до места намеченной порубки. Быстро разобрали пилы, топоры, и вот уже первая сосна, дрогнув макушкой и осыпав снежную шапку, которая повисла на мгновенье сверкающей дорожкой до самой земли, сначала лениво и нехотя, а затем все стремительней рухнула, вздыбив над собой белый столб. Мужики застучали топорами, обрубая сучья, заширкали пилами, сразу же раскряжевывая сосну на ровные бревна.

Снегу было изрядно, едва не по пояс. Митенька взял деревянную лопату, пошел огребать сосны, намеченные к валке, потому как пилить в сугробе было неловко, а оставлять высокие пни — этого сроду не допускали. Откидал снег от одной сосны, от другой, разогнулся передохнуть и увидел совсем неподалеку калиновый куст. Тяжелые, перезрелые ягоды, собранные в гроздь и насквозь прохваченные крутым морозом, ярко алели из-под белого снега и невольно притягивали к себе взгляд, словно предлагая попробовать на вкус. Митенька отставил лопату в сторону и побрел к калиновому кусту, уже представляя, как ледяные ягоды заставят сморщиться от кислого своего вкуса.

Добрел до куста, нагнул нижнюю ветку и потянул на себя, ощутил на руке сухой, сыпучий снег — и тут же услышал за спиной глухой, нутряной рык. Вскинулся, оборачиваясь, запнулся и повалился на спину прямо в середину куста. Эта оплошка и спасла его. Медведь-шатун промахнулся в страшном своем прыжке, тяжело рухнул рядом, обдавая тяжелым, душным запахом, и сразу же рванулся, разламывая и раскидывая в стороны куст калины, с которого густо и бесшумно сыпались ягоды. Митенька хотел крикнуть и не смог — голос пересекло, только услышал, как хрипло и страшно заржали лошади, и тут же резкий удар настиг его, вышибая из сознания. Медвежья лапа с раскоряченными когтями косо прошлась по голове Митеньки, но удар смягчила шапка, соскользнувшая с головы. Уже в беспамятстве, елозя ногами и пытаясь отползти, Митенька тонко и пронзительно закричал, как кричат только в смертный час, надеясь лишь на чудо, которое сохранит жизнь.

Медведь от этого крика зарычал еще утробней и, выбросив перед собой лапы, коротко прыгнул, подгреб Митеньку под себя. Тот еще дергал ногами, упирался в холодную воняющую шерсть руками, пытаясь скинуть с себя тяжесть, но медведь уже и не чуял этих жалких дерганий, трепал и ломал под собой человека, будто тряпичную куклу, безвольную и податливую.

Первым очнулся, несмотря на свою валоватость, Коля Симпатичный. Взвился и пошел отмахивать огромными скачками, казалось издали — будто и земли не касается, будто снег ему обжигает ноги и потому он летит, как по воздуху. И вот так — с лету, с размаху — Коля всадил топор по самый обух в медвежий загривок. Медведь рванулся, пытаясь подняться, но Коля дернул топор, застрявший, словно в березовой чурке, раз, другой и, вызволив, снова рубанул медведя. Зверь все-таки развернулся, буровя снег задом, выкинул лапы, готовясь прыгнуть, но Коля опередил — с хрипом падая вперед, со всей силы, какая только была, опустил окровавленное лезвие топора на медвежью голову. Удар был столь тяжким, что топорище хрустнуло и в руках у Коли осталась только переломленная, расщепленная палка. С оглушительным ревом зверь выпрямился, чтобы подмять и растерзать человека, но Коля кинулся вбок и теми же огромными скачками, почти не касаясь земли, ломая ветки и оставляя за собой всплески снега, ломанулся к саням.

Медведь прыгнул на пустое место, попытался вскочить — и не успел: подоспели мужики с топорами…