— Фу ты ну ты, лапти гнуты, — Тихон Трофимович хохотнул и спросил: — Может, ты перед им и польку-бабочку плясать станешь?

— Наше дело такое, потребуется — спляшем! — Дидигуров маленькие свои ручки за спину завел и ловко, звонко выбил замысловатую дробь плясовой, будто медяки по полу рассыпал.

Тихон Трофимович захохотал еще пуще. Да и как было не развеселиться, наблюдая за шустрым и тщедушным Дидигуровым, который разодет был в этот день в пух и прах: на ногах — блестящие, остроносые штиблеты с золочеными пряжками, на плечах — тщательно подогнанный, ни одной морщинки не маячило, великолепный фрак, а на хилой груди потрескивала до невозможности накрахмаленная манишка. И весь Феофан Степанович, нарядный и прилизанный, с легким, возбужденным румянцем на личике, сиял, как новенький полтинник, только что выданный в казначействе.

Сам Тихон Трофимович шибко наряжаться не стал: натянул на себя обычную пиджачную пару, бороду гребешком расчесал и решил — хватит. В конце концов, не к царю же на прием едут.

Ехали они на встречу с датским подданным мистером Гарденсеном.

А до этого была целая история.

Человек Дидигурова, отправленный в Курганский уезд, чтобы разнюхать и разведать в подробностях, как там ставят маслобойни и что из себя представляет новое дело, очень скоро подал весточку, из которой стало известно: новое дело покатилось у курганцев, как по маслу. Тамошние купцы уже успели побывать в Дании и везут оттуда сепараторы и инструкторов. А в данный момент находится в Кургане представитель датской компании мистер Гарденсен.

«Для дурной собаки сто верст не крюк», — рассудил Дидигуров и перевел своему человеку в Курган кругленькую сумму с одним-единственным наказом: Гарденсен должен быть в Томске. Уж как там изворачивался дидигуровский посланник перед датчанином — неизвестно, но результат явился отменный: со вчерашнего дня европейский гость пребывал в гостинице «Европа» на Магистратской улице. Вот туда и направлялись старые компаньоны для серьезных переговоров. Задумка у них была проста, как голое колено: заключить с датчанином контракт на поставку сепараторов и иного оборудования для маслобоек, но заключить таким образом, чтобы денег сразу отдать только половину, а вторую половину — лишь после прибытия заказанного товара на место. Датчанин же, по сведениям дидигуровского гонца, держал линию своей компании и был неуступчив и непрошибаем, как кирпич, — деньги вперед и все до копеечки.

— Это мы еще посмотрим, — бормотал Дюжев, напяливая на себя богатую шубу, которую не любил носить, потому как больно уж широка и просторна она была — хоть в три раза заворачивайся, — мы еще поглядим, кто кого на хромой кобыле обскачет…

— Нам перед им подвигаться никакой возможности нет, — в спину ему, уже на выходе из дома, приговаривал Дидигуров, — может, у их в датских землях и есть такой порядок, а у нас не заведено. Ишь, удумал — вломи разом таки деньжищи, а после жди с моря погоды. Чуешь, чего говорю, Тихон Трофимыч?

— Да все я чую, как та собака, только тявкать не дозволено. Ладно, не причитай, в драку ввяжемся — разберемся…

Подпихивая друг друга, Дюжев и Дидигуров взгромоздились в кошевку, Митрич гикнул, и застоявшаяся тройка рванула с места, откидывая из-под копыт ошметья пухлого, еще не улежалого снега. День выдался с легким морозцем, с ярким и блескучим солнцем. Все вокруг сияло и сверкало, будто родилось заново.

Магистратская улица, одна из главных в Томске, была в этот полуденный час многолюдной и разноголосой. С визгом и криком резались в снежки реалисты, позванивали колокольчики на входных дверях винных погребов, пекарен, кондитерских, колбасных заведений и модных мастерских. Почти на всех домах висели торговые вывески, и Дидигуров, забавляясь, вслух прочитывал знакомые фамилии, растягивая их своим тоненьким голоском нараспев: «Ку-у-хтери-и-н и сыновья… а?!» И сразу же добавлял: «Тятя-то еще куда ни шло, а сыновья — тьфу, ветерок в голове!» И так, не останавливаясь, он перечислял томских купцов и в каждом из них, либо в наследниках, непременно находил изъян: тот жулик, тот пьяница, а этот… этот за копейку в церкви пернет.

— Ой, беда, и не говори, така беда, — не удержался Тихон Трофимович и подал голос, — у нас в деревне все бабы бляди, одне мы с кумой честны!

Дидигуров намек понял и ненадолго примолк. Но тут же и вскинулся, как молодой петушок, задорно выкрикнул:

— Обскачем мы их, Тихон Трофимыч, помяни мое слово, и на хромой кобыле всех обскачем! И Кухтерина, и Гадалова, и кто калибром помене!

— Ну-ну, — хмыкнул Тихон Трофимович и поплотнее запахнулся в свою необъятную шубу — хоть и не сильно морозно было, а встречный ветер пронизывал.

И больше ни единого слова до самой «Европы» не сказал. Покачивался, прикрыв глаза, думал, готовясь к долгому разговору с датчанином, и пытался представить: каков он из себя, заморский гость, что у него на уме?

Для переговоров на втором этаже гостиницы друзья-купцы откупили большущую залу с огромными зеркалами, мягкими креслами и диванами, посредине которой стоял длинный стол под зеленым сукном с придвинутыми к нему стульями с высокими резными спинками — все чинно, благородно и с намеком: не абы кто принимает, а люди серьезные и при средствах. Тихон Трофимович по-хозяйски обошел все, оглядел и остался доволен.

В двенадцать часов, минута в минуту, в зале появился мистер Гарденсен, а при нем — молодой человек невыразительной наружности: маленький, тощий, словно приплюснутый, волосики — рыженькие, щечки — в прыщах. Рядом с Гарденсеном, высоким, дородным, до краев налитым природным здоровьем, молодой человек казался бледной поганкой, нечаянно притулившейся к ядреному грибу-боровику.

Познакомились, пожали друг другу руки, расселись за столом, по одну сторону — Гарденсен с помощником, по другую — Дюжев с Дидигуровым. Первым заговорил Гарденсен и заговорил жестко, напористо, словно топором отрубал каждую фразу. Молодой человек быстро переводил, и его тонкий, без перерывов льющийся голосок напоминал писк надоедливого комара:

— Моя компания известна во всей Европе, это очень серьезная компания, и она вступает в деловые отношения только с теми, кто может доказать свою состоятельность и кто обладает нужными денежными средствами. Русские еще не научились вести свои дела так, как это умеем мы, поэтому, ознакомясь с вашими предложениями, мы можем вступить в нужные отношения и заключить контракт, но поставки начнем лишь после того, как все необходимые средства будут уплачены.

— Ишь ты как! С места в карьер и все по кочкам… — Дидигуров пошоркал под столом подошвами новых штиблет и перебил переводчика: — Ты ему перетолмачь, у нас в Сибири люди степенные и дела ведут раздумчиво, пусть сначала нас послушает…

Молодой человек перевел. Датчанин выслушал, оттопырил нижнюю губу и кивнул головой.

— Так оно лучше, а то как с коня упал… Твое слово, Тихон Трофимыч…

— Мое слово недолгое будет, — Тихон Трофимович кашлянул в кулак, помолчал и вдруг, навалившись грудью на стол, будто лбом хотел достать Гарденсена, сидевшего напротив, напористо спросил: — А ваша компания что — одна-одинешенька на всю Европу?

Датчанин подобрал нижнюю губу. Тихон Трофимович, не дожидаясь ответа, столь же напористо повел дальше:

— А известно ли господину Гарденсену, что скоро здесь чугунку построят? А известно ли ему, что в Барабе лучшие пастбища для скотины, что молоко у наших коровок — слаще не бывает? Мы тут такое дело разведем — маслом телеги мазать станем. А сепараторы эти паршивые, если он упираться будет, мы и в других землях найдем, на нем, слава Богу, свет клином не сошелся. И коли он опоздает, тогда не взыщи, дорожка перекрыта будет.

Выслушав переводчика, Гарденсен помотал головой:

— Мы всему охотно поверим и будем сотрудничать, когда денежные средства полностью окажутся в нашей компании!

— И дались же ему эти деньги! — искренне и негодующе воскликнул Дидигуров, — прямо жить без их не может!

Переводчик не удержался и хихикнул, сморщив гармошкой прыщеватые щечки. Гарденсен недоумевающе посмотрел на него. Переводчик посерьезнел.

— Если вы нам на уступку пойдете и первую партию поставите в рассрочку, — продолжал гнуть свое Тихон Трофимович, — вы здесь первыми будете. А кто первый успел, тому и пенка…

Но Гарденсен был упрям, как ездовой бык. Стоял на своем: сумма контракта должна быть уплачена одноразово и полностью, и лишь после этого начнется поставка сепараторов.

Больше часа бодались. Вспотели. Тихон Трофимович хлопнул широкими ладонями по столешнице и радушно разулыбался, будто внезапно увидел дорогого родственника:

— А давайте-ка, господа хорошие, передохнем малехо и перекусим. На сытый живот и разговор приятней. Попрошу к столу пройти…

Первым поднялся и пошел, не дожидаясь согласия, в соседнюю залу, где был накрыт стол.

Хочешь не хочешь, а за ним следом двинулись и остальные.

В узком коридорчике, отделявшем залы, Дидигуров ухватил переводчика за рукав, спросил:

— Ты, парень, каких кровей будешь? Датских или нашенских?

— Московских…

— Оно и видно — хлипенькой. А при этом господине как?

— Служу в датской компании.

— Ишь ты, служишь, значит… А нам послужить не хочешь?

— Служу тем, кто платит.

— Оно, конешно, конешно, — Дидигуров чихнул, потянул из кармана наглаженный носовой платок, встряхнул им и высморкался, вытер под носом тщательно и, засовывая платок обратно в карман, глянул себе под ноги, ахнул: — Ах ты, да у тебя, парень, никак перстенек с пальчика свалился…

Проворно нагнулся и поднял с мягкой ковровой дорожки большой золотой перстень с изумрудом. Пальчики у переводчика были тоненькие, почти ребячьи, и в толстый обод перстня вошли сразу два — указательный и безымянный. Дидигуров же, проделав это с непостижимой быстротой, отступил на шаг, ручки отвел за спину, спросил, как ни в чем не бывало:

— А зовут-величают как вас?

— Александр Васильевич меня зовут, — переводчик сдернул перстень с пальцев и воровато сунул его в карман, — Александр Васильевич Рагозин…

— Ну, а я Сашей буду звать, мне по-стариковски извинительно. Скажи-ка мне, Саша, у господина датского страсть какая-нибудь имеется — водочку, может, пьет, бабенок любит, али меха собольи глянутся… Не может такого случиться, чтобы у человека страсти азартной не наблюдалось…

— Не пьет, к женскому полу равнодушен, потому как атлет.

— Кто-кто, не понял?

— Атлет, любитель французской борьбы. Даже в цирках выходил бороться и коллекционирует все победы. Для этого специально с собой фотографический аппарат возит, чтобы победы эти увековечивать. У него из таких карточек целый альбом составлен.

— И шибко побеждать любит?

Рагозин развел руками — о чем спрашивать?

— Ой, пойдем, пойдем, а то мы тут с тобой задержались…

И Дидигуров проворно проскользнул из коридорчика в залу.

Стол был накрыт по-царски. Жареный поросенок держал в припухлых губах, облитых жиром, рясную веточку темной, переспелой брусники, каждая ягода — с мужичий ноготь, в фарфоровой посудине, изукрашенной по выпуклым бокам диковинными цветами, дымились пельмени, на длинном подносе возлежал, как живой, крутолобый таймень, золотистые и хрустящие даже от взгляда пироги с разной ягодой высились горками, пыхали жаром стопы блинов, только что скинутых со сковородок, янтарный холодец покоился в глубоких тарелках, а еще — кисель облепиховый, кисель смородинный, кисель черничный, а еще — ядрышки кедровых орехов в сахаре, а еще — батарея винных бутылок разной емкости, а еще…

Рагозин ошарашенно уставился на стол, и остренький кадычок на тонкой шее задергался вверх-вниз, видно, слюну никак не мог проглотить парень. Гарденсен только глазами хлопал. А Тихон Трофимович ласково подталкивал его к столу, приглашая садиться.

Расселись.

И только Тихон Трофимович начал было командовать за столом, желая спросить у гостей, кому что наливать, как Гарденсен вскинул обе руки и быстро заговорил. Рагозин перевел:

— Господин Гарденсен не пьет вина и не может так много кушать неизвестных блюд, он просит подать овсяной каши…

Тихон Трофимович осекся на полуслове и сквасился. Один только Рагозин уверенно тыкал пальцем, показывая официанту, что наливать и накладывать. И, никого не дожидаясь, весело принялся за обед. Тихон Трофимович с Дидигуровым молчком глядели на Гарденсена, а тот ни к чему не притрагивался и поглядывал на стеклянные двери, правильно понимая, что именно оттуда ему должны принести овсяную кашу.

Но с кашей запаздывали.

От удивления у поросенка выпала из губ ветка брусники, две темные ягодки, оторвавшись, докатились до краешка стола и упали на пол. Тихон Трофимович в ярости размичкал их ногой, но тут же осек себя и заулыбался, глядя на Гарденсена, думая при этом: «Вот и скаль зубы, как дурачок на Пасху. А ты и есть дурак чистопородный, без всякого подмесу, ничего не разузнал, не разнюхал, а разбежался — здрассьте вам, а оне вам — по шарам! И этот, пенек босой…» Недобро глянул на Дидигурова. Тот поднялся, манишку расправил и объявил:

— Я сию минуту, потороплю блюдо для гостя…

И почапал мелкими шажочками, тихонько прикрыл за собой стеклянную дверь.

Прошло еще некоторое время. Наконец-то принесли кашу. Гарденсен ел, а Тихон Трофимович смотрел на него, как на новые ворота, и никак не мог сообразить — что ему делать-то, о чем разговор вести? И Дидигуров не идет — где его черти носят?

Появился Дидигуров, когда Гарденсен доел кашу и поднялся из-за стола. Появился и зачастил, как ни в чем не бывало:

— Простите великодушно, что задержался, я тут нечаянно известие услышал — мужики на Ушайке нашу сибирскую борьбу показывать будут. Хочу съездить да поглядеть — уж до того глядеть любо, как они — раз, раз…

И тут Дидигуров, будто вспомнив давно канувшую молодость, так ловко изогнулся, так победно показал, как он супротивника на землю обрушил, что Гарденсен встрепенулся, передернув плечами, как от озноба, и выдернул из-за стола все еще жующего Рагозина, быстро стал его о чем-то спрашивать.

— Ты толмачь ему, толмачь, — скороговоркой подсказывал Дидигуров, — у нас мужики есть, борцы отменные, и они на речке борьбу устраивают, самые наилучшие мужики, против их никто устоять не может…

Тихон Трофимович угрюмо уставился на Дидигурова:

— Ты чо, спятил? Кака борьба? Каки мужики? Ты чо буровишь?

— Не встревай, Тихон Трофимыч, не рушь мой замысел… — и, отвернувшись от него, Дидигуров подскочил к Гарденсену едва ли не вплотную, продолжил той же сорочьей скороговоркой: — Пять наилучших мужиков бороться станут, а вот шестого седни не будет — извоз уехал. Така беда… Но все равно завлекательно… Ты его спроси, Саша, он не желает на борьбу поглядеть?

— Господин Гарденсен говорит, что ему очень любопытно поглядеть на сибирскую борьбу.

— Дак с нашим удовольствием покажем! Сей момент и поехали!

Две тройки, уже наготове, стояли у подъезда. Дюжев с Дидигуровым первыми вышли из гостиницы, на тротуарчике замешкались, дожидаясь Гарденсена и Рагозина.

— Ты какую хренотень выдумал? — снова приступил с расспросами Тихон Трофимович.

— Да после, после… — отмахнулся Дидигуров, — я не я буду, если не клюнет…

— Кто — петух в задницу?

— И такое может случиться, если планида от нас отвернется. Ты только под ногами у меня не путайся… Вот он, родимый, шествует…

Гарденсен появился на крыльце в длинном пальто, в теплой шляпе, горло было замотано ослепительно белым шарфом. Ступал он и впрямь важно, величаво. За ним торопился Рагозин и тащил укрепленный на треноге фотографический аппарат, замотанный в кусок черной материи.

— Это чо за беда, чо за… астролябия? — спросил Тихон Трофимович.

— Сказано тебе — не встревай! Клюнул он, клюнул! — Дидигуров проворно подбежал к Гарденсену, ухватил за локоток, словно девицу, повел к возку. Туда же усадил Рагозина с фотографическим аппаратом, и сам прилепился сбоку. Тихону Трофимовичу пришлось одному усаживаться к Митричу.

Свистнули-гикнули, и две тройки одна за другой рванули по улице. Ехали недолго. Вот и берег Ушайки. Большой круг с притоптанным свежим снегом, пообочь, на снегу, — шубы, шапки навалены. А в кругу — здоровые, ражие мужики в одних рубахах возюкаются друг с другом, перехватываются на поясах, подсекают противников хитрыми уловками и шлепают с маху наземь, да так важно — аж селезенки екают. Пар над ними стоит, будто в натопленной бане дверь открыли. На подъехавших господ никто даже и не взглянул.

Гарденсен, забыв о своей степенности, вдруг на глазах преобразился: пошел боком-боком, вскидывая голову, как боевой петух, холодные равнодушные глаза жадно заблестели, словно у пьяницы, увидевшего рюмку.

А Дидигуров, след в след, не отставая от него и не давая отставать Рагозину, докладывал:

— Самые наилучшие силачи наши собрались тут, сильнее их никого нет в округе! Как вам, господин Гарденсен, глянется?

Гарденсен мотнул головой и стал разматывать белый шарф, расстегивать пальто — все полетело на снег, рядом с мужичьими шубами и шапками. Под пальто у него оказался свитер, и свитер — тоже долой. Оставшись только в сапогах, в широких брюках и в голубом трико, которое плотно, будто приклеенное, облегало мускулистое тело, Гарденсен повернулся к Рагозину, коротко буркнул что-то.

— Он хочет бороться с самым сильным из них, — перевел Рагозин.

— Эй, ребята! Кто из вас тут самый могучий? — крикнул Дидигуров.

Жаркая схватка замерла, запыхавшиеся мужики подвинулись к гостям, разглядывали, не скрывая любопытства, Гарденсена.

— Вот, ребятки, побороться с вами желает гость наш иностранный.

— А нам чего — потопчемся! Только чтоб без обиды после и без подвохов, — коренастый, кучерявый мужик с русой бородкой выступил чуть вперед.

Рагозин быстро переводил. Гарденсен кивал головой.

— Ну чо, поехали? — мужик поддернул рукава серенькой застиранной рубахи и двинулся на Гарденсена. Сошлись, сцепились. Гарденсен сразу же попытался бросить мужика захватом через бедро, но тот ловко вывернулся и успел перехватить за руку, да так крепко, что Гарденсен только крякнул.

— Эй, эй, — заголосил Дидигуров, — дурак расейский, ты мне его порушить не вздумай! Саша, это не пересказывай!

Мужик после команды Дидигурова напор ослабил, и Гарденсен, воспользовавшись крохотной заминкой, поднырнул под него, заламывая руку, и, выпрямляясь, оторвал от земли, грохнул на спину, на обе лопатки. И сам навалился, не давая подняться.

— Вот как знатно! Вот как знатно! — радовался Дидигуров.

Гарденсен, ошалело блестя глазами, хрипло кричал что-то Рагозину, а тот суетился, расставив треногу фотографического аппарата, напяливал себе на голову кусок черной материи, а она все соскальзывала и соскальзывала. Наконец приладил. Гарденсен поднялся, руку картинно упер в бок, грудь напыжил, а ногу в сапоге поставил на грудь мужику, лежавшему на земле.

— Ну уж нет, господа хорошие! — мужик ладонью похлопал по голенищу сапога Гарденсена, — такого уговору не было. Ножку-то убери, парень, я теперь встану…

И встал.

Раскинул руки и двинулся на Гарденсена. Тот отступил и тоже изготовился. Снова сцепились. Дидигуров и крикнуть не успел, а Гарденсен, распластавшись на спине, соскребал каблуками снег до земли, пытался подмять голову и ронял ее.

— Зашиб! — заголосил Дидигуров, — зашиб, дубина!

— Да не, — протяжно отозвался мужик, — щас оклематся, вон какой кабан здоровый, его так запросто не упестаешь…

Протянул руку, помог Гарденсену подняться. Датчанин всхрапывал, встряхивал головой и никак не мог прочно утвердиться на ногах — его пошатывало.

Дидигуров исподтишка грозил мужику своим кулачком, а тот ухмылялся в бороду и бормотал:

— Такого уговору не было, чтобы меня сапогом топтать. Тоже мне, привезли хрена заморского, да я таких кидал и перекидывал!

— Ни копейки не дам! — визгнул Дидигуров.

— Да сунь ты эту копейку себе в задницу! Я и на свои выпью! Э, мужики, пошли, ну их к лешему!

Мужики разобрали одежду, оделись и, похохатывая, потянулись гуськом друг за дружкой, оставляя после себя притоптанный серый снег. Гарденсен глядел им вслед, сплевывал сукровицу с разбитых губ и все покачивался.

— Клюнул… вот тебе и клюнул, пердун старый, — ругнулся Тихон Трофимович, разгадав весь нехитрый замысел Дидигурова, — теперь он с обиды две цены заломит, не меньше… тьфу ты, зараза!

Гарденсен между тем очухался, утвердился на ногах и стал натягивать на себя свитер, пальто. Замотал шарф на шее, водрузил на голову шляпу, поманил к себе пальцем Рагозина.

— Господин Гарденсен говорит, что борьба была не по правилам, но тем не менее он уважает сильных людей и благодарит за доставленное удовольствие. Теперь он желает проехать в гостиницу и продолжить обед.

— Мухой домчим, — засуетился Дидигуров.

Через несколько часов в гостинице «Европа» явилась следующая картина: пышный, богатый стол был разорен дотла; Рагозин, свернувшись калачиком в уголке дивана, сладко спал и во сне улыбался, вполне счастливый. Дидигуров придерживал двумя руками собственную голову, чтобы не сронилась она в тарелку с холодцом, и неведомо кому рассказывал:

— А я сразу сообразил — должна быть страсть у человека. И Никишку, приказчика моего, снарядил… да… снарядил, значит… А по какого хрена я его снарядил-то? А надо было! Он и подрядил мужиков этих, в трактире нашел, договорился, чтобы поддались ему, а они ишь чо удумали… Атлеты! Ладно, не серчай, Феофан Степанович, не серчай, все как надо изладили, и никуда он, голубчик, от нас не делся. Вот он, родимый, тепленький…

Красный и потный, как после бани, Гарденсен скидывал на пол обглоданные косточки поросенка, туда же сгребал подвернувшиеся вилки-ложки и фужеры, расчищая себе пространство на столе, чтобы прилечь и отдохнуть. Но Тихон Трофимович всякий раз его останавливал и сурово вопрошал:

— А еще на полгода дашь отсрочку? Тебя спрашиваю!

Гарденсен, спотыкаясь, начинал говорить, но Тихон Трофимович его тут же перебивал:

— Ты мне не бормочи по-датски, ты мне по-русски головой кивни — дашь отсрочку или не дашь?

Гарденсен устало икнул и положил голову на стол. Протяжно, с легким присвистом, засопел.

— Ну вот, — развел руками Тихон Трофимович, — и поговорить не с кем!

Тяжело поднялся из-за стола и, не обращая внимания на бормочущего Дидигурова, твердо дошел до дивана, лег, положив ноги на Рагозина, и уснул.

На следующий день Гарденсена парили в бане, отпаивали квасом и веселого, чистенького привезли обратно в «Европу», где быстро и без лишних споров подписали контракт, согласно которому Дидигуров с Дюжевым уплачивали сразу только половину всей суммы, а вторую половину — после получения партии сепараторов.

Расстались, как родные.

Когда возвращались из гостиницы, Тихон Трофимович вдруг вспомнил:

— Ты с мужиками-то расплатился?

— С какими? — искренне удивился Дидигуров.

— Которые на речке боролись…

— Ишь чего захотели! Уговор какой был? Поддаться датчанину, лечь под него и не топорщиться. А они чего выкинули… Чуть было иностранного подданного не зашибли!

— Ну ты и гусь!

— Гусь не гусь, а яичко снес.