…Огромный доходный дом, поставленный кораблем неподалеку от Обводного канала, громоздкий, мрачный, выходил сразу на две улицы, и имел небольшой дворик, больше похожий на дно узкого и глубокого колодца. Щербатов появился здесь на следующий день после тяжелого и неожиданного разговора с Татьяной, одетый в штатское пальто и потому чувствующий себя немного непривычно. В кармане пальто лежал листок с адресом, выученным уже наизусть, но Щербатов не торопился входить в подъезд и стучаться в нужную ему квартиру — он оттягивал время встречи с Константином Мещерским, потому что так и не придумал: с каких слов начинать эту встречу? Более того, внутренне, стараясь не признаваться в этом самому себе, он не верил, что эта встреча принесет положительный итог. Но данное Татьяне слово требовалось сдержать, и он готов был его сдержать, каких бы усилий это ни стоило. Однако беда за малым: не знал одного — как это сделать…

Так ничего и не придумав, Щербатов долго прогуливался по дворику, а затем обогнул дом и вышел на людную улицу, уже обласканную по-весеннему ярким солнцем, и потому необычно многолюдную. Неторопливо брел по краешку тротуара, глядя себе под ноги, и даже вздрогнул от неожиданности, когда на плечо ему легла сильная рука. Обернулся — перед ним стоял, улыбаясь, Константин Мещерский.

— Здравствуйте, дорогой Петр Алексеевич! А я смотрю и думаю — не иначе влюбленный господин шествует. Ни на кого не смотрит, не оглядывается, самоуглублен, сразу видно — занят сердечными переживаниями. К слову сказать, когда ожидается пышная свадьба?

— Константин Сергеевич, оставьте свой тон. Я к вам иду, для очень важного разговора.

— А почему тогда в обратную сторону? Вам что, Татьяна дала неточный адрес? Это ведь Татьяна дала вам адрес?

— Да. И я обещал ей, по ее просьбе, составить с вами серьезный разговор.

— К вашим услугам, Петр Алексеевич, — Константин перестал улыбаться. — Только что же мы на тротуаре? Давайте уж пройдем ко мне. Заодно и чайку выпьем. Не возражаете?

— Да, благодарю. Пойдемте к вам.

Они вернулись назад, в узкий двор огромного дома и поднялись по довольно широкой, но темной лестнице на второй этаж. Константин открыл двери квартиры, пропустил вперед Щербатова и сделал рукой широкий жест — вот, любуйтесь, мое нынешнее жилище. Небольшая прихожая, просторный зал и дальше, за углублением выдающейся в залу стены, спальня, — были обставлены скромной старой мебелью, видавшей на своем веку множество постояльцев. На стенах блекло посверкивали выцветшей позолотой дешевые, кое-где отставшие, обои, и во всем убранстве квартиры чувствовалась холостяцкая неустроенность и холостяцкая же временность проживания.

— Располагайтесь, Петр Алексеевич, я сейчас… Прислуги не держу, поэтому хозяйничаю сам.

Пока Щербатов осматривался в зале, Константин быстро заварил чай, расставил на столе чашки, сахарницу, молочник, печенье в вазочках, и все это у него получалось аккуратно, изящно и с изрядной долей неприкрытого самодовольства: да, и это я умею…

Вот и чай разлили, пора начинать разговор, ради которого и затеян был визит, а Щербатов так и не решил для себя: что, и главное — как, он должен говорить.

— Я слушаю, Петр Алексеевич, — поторопил его Константин.

Щербатов, оттягивая время, разломил наполовину круглое ажурное печенье, прихлебнул чаю и решил, в конце концов, действовать напрямую. Не стал таиться, а пересказал, почти дословно, все, что ему поведала вчера Татьяна.

— И вы, конечно, по законам офицерской чести, решили сдержать слово, которое дали моей сестрице, и пришли, чтобы наставить меня на путь истинный… Увы, увы, дорогой мой Петр Алексеевич, вынужден вас глубоко разочаровать. Все, что вы вчера слышали, — это плод воспаленного воображения и перезрелого девичества. Татьяне замуж пора. Вы уж не обижайтесь, я немного циник, что делать. Да, я ушел из дома, да, у меня есть круг друзей, разделяющих мои убеждения. Они очень просты, эти убеждения — наш народ нуждается в просвещении. Я вам более скажу — после окончания курса собираюсь уехать в деревню учительствовать. Само собой разумеется, если я объявлю об этом родителям сейчас, они… впрочем, понимаете, что будет. Я хочу подготовить их постепенно. А что касается бомбистов и ниспровергателей существующего строя… Фантазии! Просто-напросто Татьяна никогда не видела этот тип людей, которые меня сейчас окружают, своеобразных, конечно, и они ей сразу показались злодеями. А какие они злодеи, если могут расплакаться даже над раздавленной букашкой. Конечно, вольнодумцы немного, конечно, поругивают власть, но кто из нас, русских, не любит ее ругать… Даже ваш любимый и прославленный командир Любомудров недавно себе позволил… Доводилось читать?

Щербатов машинально кивнул, совершенно сбитый с толку доверительным тоном Константина, который так был тому не свойственен, и его твердой уверенностью. Может, действительно, Татьяна все преувеличила?

— Да, коль уж зашла речь, — продолжал Константин, — Любомудров и впрямь такой человек, как о нем пишут в газетах? Или врут, как обычно?

— Конечно, врут! — воскликнул Щербатов. — Мы, участники кампании, расцениваем это как травлю и клевету!

А все дело было в том, что полковник Любомудров с присущей ему солдатской прямотой рассказал корреспондентам, в том числе и иностранным, о том, что жертв на Шипке могло быть намного меньше, если бы интендантское ведомство подготовилось к зиме так, как положено, а не занималось бы воровством. А дальше, войдя в раж, как бывает в ближнем бою с противником, Любомудров и вовсе не сдержал себя — заявил, что огромное количество военных поставок было отдано еврейским дельцам, а эти люди, всегда чужие в государстве, растащили казенные деньги на взятки тем же интендантам и на собственное обогащение. В итоге получилось, что Любомудров не угодил всем: в газетах его обзывали сатрапом и ненавистником несчастных евреев, а в ставке к нему стали относиться подчеркнуто холодно и поговаривали, что даже сам государь высказывал недовольство.

— И в полку у вас он пользуется прежним уважением? — продолжал расспрашивать Константин.

— Еще бы! — с жаром отвечал Щербатов. — Завтра он возвращается из Минеральных Вод, после лечения, и мы, офицеры полка, устраиваем обед в его честь. Мы всем хотим показать, что наш боевой командир по-прежнему остается для нас образцом верности долгу и присяге.

— Я бы не отказался присутствовать на этом обеде. Кстати, где он состоится?

— В гостинице «Метрополь», без четверти двенадцать. У входа будет играть полковой оркестр.

— Знаете, Петр Алексеевич, я вам завидую. Это так трогательно, — Константин поднялся из-за стола, прошел к старому резному шкафу, выдвинул верхний ящик и обернулся. — Сидеть, Петр Алексеевич! И не вздумайте шевельнуться!

В правой руке у него поблескивал вороненым стволом взведенный револьвер.

— Вы что, с ума сошли?!

— Руки на стол! — скомандовал Константин.

Но Щербатов ухватился руками за край стола, чтобы перевернуть его под ноги Константину, и в ту же долю секунды прогремел выстрел. Левое плечо ожгло болью, будто по нему внезапно ударили палкой.

Сразу же после выстрела за спиной Щербатова раздался резкий стук и кто-то, невидный, навалился сзади, заломил ему руки за спину. Боль в плече полохнула так, что на короткое время вышибла из сознания.

Когда он вернулся в явь, то обнаружил, что его накрепко прикручивают веревками к креслу, кто-то тяжело сопит над ухом, а Константин стоит на прежнем месте с револьвером в руках и улыбается. И эта улыбка, благостная, счастливая, поразила Щербатова больше, чем внезапный выстрел.

— Готово! — произнес кто-то задышливым голосом, и Константин опустил револьвер. Из-за спины Щербатова вышел приземистый рыжебородый человек, одетый, словно мастеровой, в рубаху навыпуск, перехваченную тонким пояском. На голенищах больших сапог с напуском висели широкие штанины, измазанные дегтем. Но, несмотря на весь этот наряд, рыжебородый нисколько не походил на мастерового. И это стало совсем ясным, когда он заговорил:

— Гениальный ход, Мещерский! Я бы до такого, честное слово, не додумался. Теперь для нас самое главное — успеть, ни в коем случае не опоздать. Я сейчас же ухожу к Хайновскому и от него — сюда, чтобы разработать окончательный план.

— Хорошо. А я пока побеседую с господином поручиком, у нас есть тема для разговора; не так ли, Петр Алексеевич?

Не дождавшись ответа, Константин, продолжая улыбаться, проводил рыжебородого до двери, вернулся в залу и из резного шкафа, из верхнего ящика, из которого он достал револьвер, вынул пузырек с йодом, вату и марлю. Стащил с плеча Щербатова сюртук, разорвал рубашку и стал перевязывать рану, заботливо приговаривая:

— Не беспокойтесь, Петр Алексеевич, это не опасно, задеты только мягкие ткани, есть вход и выход, значит, пуля не застряла. До свадьбы, если таковая состоится, все обязательно заживет.

Константин убрал со стола перевернутую посуду, снял скатерть, залитую расплескавшимся чаем, затем снова заварил чай, постелил чистую скатерть и поставил только один прибор — для себя. Прихлебывал из фарфоровой чашки мелкими глотками, смотрел на Щербатова и улыбался.

— Что же вы молчите, Петр Алексеевич, я жду от вас вопросов. Или хотя бы проклятий… Впрочем, не надо вопросов, я сам все расскажу, как на исповеди. Только сначала — одно признание. Я вас ненавижу! И знаете почему? Вы украли у меня соратницу, мою будущую, какой она могла стать, соратницу — Татьяну. После того как вы вошли в наш дом, я сразу понял, что она для меня, для моего дела, потеряна напрочь. Все двинулось по самому пошлому русскому пути — воздыхания, романические чувства, свадьба и тупое производство на свет себе подобных. А я это все ненавижу!

— И что же вы хотели предложить взамен?

— Террор! Уничтожение всего лишнего, ненужного, гнилого. Одряхлевшая страна нуждается в новой крови. И мы вольем эту кровь, насильно вольем в старый организм, он воспрянет от вековой спячки. Татьяна только в одном не ошиблась — мы, действительно, действуем бомбами и револьверами, ибо в России только такими средствами можно добиться высоких целей. Иного пути нет и не будет. Теперь вы понимаете — почему я вас ненавижу?

— Не понимаю, — искренне ответил Щербатов. — Для того чтобы вас понять, надо стать таким же душевнобольным, а я, увы, пока еще в здравом уме.

— Это не здравый ум, а тупой и заскорузлый, не способный чувствовать новое время. А новое время — это ломка всех устоев, это пепел и развалины, на которых, как во времена Адама и Евы, будет начинаться иная жизнь. Свободная жизнь свободных людей!

Чем дальше говорил Константин, тем сильнее менялось его лицо. Исчезла обычная улыбка, глаза блестели, губы вздрагивали в нервном тике. Казалось, что слова, которые он произносил, колотили его изнутри, жгли и приводили в лихорадочное состояние.

— Константин Сергеевич, вам к доктору нужно, — усмехнулся Щербатов. — Только к хорошему доктору, иначе вас разобьет паралич.

— Скорее, это произойдет с вами. В ближайшее время. И хотите знать — почему? Потому что вы, дорогой мой Петр Алексеевич, предали своего любимого командира, нарушили честь и присягу, сообщив о времени его прибытия государственным злоумышленникам, как нас называют. Завтра вашего Любомудрова разнесет в клочья.

Щербатов дернулся в кресле и застонал от боли в плече.

— А я еще постараюсь сделать так, — продолжал Константин, — чтобы об этом стало известно вашим сослуживцам. И тогда вам останется, Петр Алексеевич, только одно — пуля в лоб. На большее, по своему мировоззрению, вы и не способны.

Только теперь до Щербатова в полной мере дошло — в какой ловушке он оказался. И от отчаяния он еще раз дернулся в кресле, чтобы хоть болью перебить безысходность, которая им овладела полностью. Но привязали его крепко, прочно, пожалуй, что и со знанием дела.

— Не надо тревожить рану, Петр Алексеевич, не надо, больно ведь… — Константин снова заулыбался.

И тут еще одна догадка осенила Щербатова:

— И с Татьяной, подсунув ей дневник, вы тоже специально подстроили?

— Разумеется. Татьяна, как я и ожидал, кинется спасать меня и честь семьи, обратится к вам, а вы придете сюда и сообщите все, что мне нужно. Именно это и произошло, и именно это доказывает, что я неплохо постиг человеческую сущность. Не правда ли, Петр Алексеевич?

В это время в дверь раздался осторожный и условный стук — раз, два и — после долгого промежутка — три. Константин пошел открывать. В прихожей раздались голоса, они звучали приглушенно, но Щербатов сумел расслышать:

— Нет, Хайновский, это сделаю я, — говорил Константин. — Если вы попадетесь, это вызовет еще большие гонения на евреев. Я все выполню сам, лично. И никаких обсуждений!

— Спасибо, Мещерский, я никогда в вас не сомневался. Вы станете настоящим знаменем всех наших товарищей, которые борются за освобождение трудового народа. Коробку с начинкой вам доставят к вечеру. Мы решили — угол возле «Метрополя», там как раз поворот и коляска окажется очень близко к тротуару. Желаю удачи.

Дверь закрылась, и Константин вместе с рыжебородым появились в зале. И сели, как ни в чем ни бывало, пить чай. Говорили они… о погоде, и о том, что весна в этом году наступает слишком медленно. Щербатов слушал их и ему казалось, что он видит дурной сон.

Через какое-то время, покончив с чаем, они словно вспомнили о Щербатове, и рыжебородый, взглянув на часы, предложил:

— Пожалуй, поручика пора закрывать.

Вдвоем они подняли кресло, развернули его, и Щербатов увидел, что в стене есть небольшая потайная дверь, ловко скрытая будто бы отставшими обоями. За дверью оказался совсем крохотный закуток, абсолютно темный, куда не проникал даже лучик света. Удушливо пахло пылью и мышами. Рана в плече нестерпимо ныла, связанные руки затекли и налились тяжестью. Пытаясь хоть немного облегчить боль, Щербатов стал шевелиться, надеясь, что веревки чуть-чуть ослабнут. Но это была пустая затея. Тогда он стал раскачивать кресло и вдруг почувствовал, что оно под ним начинает шевелиться. Рассохшиеся ножки подавались в такт движениям, и колебания кресла становились все больше. Сверху, от плеча, по руке заструилось тепло — пошла кровь из раны. Но Щербатов, намертво сцепив зубы, терпел — в непроницаемости сплошной безнадежности для него замигал робкий лучик. Кресло расшатывалось все сильнее, и Щербатов теперь боялся только одного: чтобы оно не заскрипело. Но рассохшиеся пазы звуков не подавали.

Сколько длилось это мучение, Щербатов не помнил — время для него будто замерло. Иногда он останавливался передохнуть, слышал за дверью голоса Константина и рыжебородого и снова раскачивал кресло. Первыми выпали передние ножки, Щербатов даже дышать перестал, ожидая громкого стука, но пол был застелен чем-то и они упали почти беззвучно. Задние ножки удалось выломить намного быстрее. Теперь надо было освободиться от спинки и от сиденья. Щербатов присел на корточки и в неимоверном усилии, едва не теряя сознания от боли, упираясь сиденьем в стену, отломил и его. Оставшуюся спинку упер в пол и резко стал дергать руки вниз. Веревки, подаваясь с великим трудом, все же сползали и слабели. И, наконец, ослабли. Еще не веря, что ему это удалось, Щербатов перевел дыхание. Теперь надо было окончательно избавиться от веревок. Обламывая ногти, он долго распутывал тугой узел. А когда почувствовал, что руки свободны, в изнеможении опустился на пол и прислонился спиной к стене. Сил не было.

Он сидел, как в забытьи, но теперь хорошо слышал и различал голоса, которые звучали в зале.

— Я возвращаюсь с коробкой, — говорил Константин, — и мы с вами еще раз обговорим все детали, затем вы уедете — мне нужно хорошенько отдохнуть.

— А поручик?

— Поручик, поручик, несчастный поручик… Пожалуй, он примет яд от неразделенной любви и умрет где-нибудь на бульваре. Можете придумать что-нибудь более изящное, как вам фантазия подскажет. Все, я пошел.

Стукнула дверь, и в зале стало тихо. Щербатов без устали шевелил занемевшими руками, разгоняя кровь. Боль в плече не отпускала, но теперь он к ней уже притерпелся. На ощупь нашарил в темноте увесистую ножку от разваленного кресла и тихонько приоткрыл дверь. Рыжебородый сидел к нему спиной и наклонив голову что-то быстро писал. Он даже не успел оглянуться, а после удара по затылку сунулся лицом в мелко исписанный лист и затих. Щербатов связал его той же самой веревкой, от которой только что освободился, подтащил и прислонил к резному шкафу. Открыл верхний ящик — револьвер был на месте. Крутнул барабан — заряжен полностью. Там же, в ящике, лежала коробка с патронами. Сунул ее в карман, на всякий случай. Подошел к столу, взял мелко исписанный листок. Прочитал: «Граждане! Этот приговор, исполненный нами над гонителем свободы и мракобесом Любомудровым, есть суровое предупреждение всем черным силам власти. Россия, истомленная голодом, самоуправством администрации, постоянно теряющая силы сынов своих на виселицах, на каторге, в ссылке, в томительном бездействии, вынужденном существующим режимом, не может жить так далее…» И — длинный, рваный на бумаге, росчерк после удара.

Щербатов плеснул из чашки остывшего чая в лицо рыжебородому, тот замычал, попытался поднять голову и не смог — уронил ее еще ниже. И в этот момент тихо открылась дверь, в прихожей послышались уверенные шаги, а в зеркале Щербатов увидел Константина, который шел с большой коробкой из-под торта, перевязанной нарядной голубенькой лентой. Он сразу понял — что в этой коробке. Неслышно отступил за стену, которая отделяла зал от спальни, но в то же время продолжал видеть Константина в зеркале. Тот остановился, увидев рыжебородого, обернулся назад, собираясь, очевидно, выскочить в прихожую, но Щербатов негромко приказал:

— Стоять! Иначе я стреляю! Коробку на пол и к стене, быстро!

Константин медленно обернулся на голос, пытаясь определить, где Щербатов, и, поняв, что он за стеной, сдавленно крикнул:

— Хайновский! Бегите!

И сам круто развернулся, бросаясь в прихожую.

— Стоять! — Щербатов выстрелил в пол.

Константин с разбегу споткнулся о ковер и, падая, отшвырнул от себя коробку из-под торта. Из нее с неимоверным грохотом взошло грязно-желтое пламя.

Щербатова отбросило от стены, ударило о ночной столик, и он, разломив его, пролетел дальше, разорвав подушки на кровати, выпустив пух и, судорожно хватая его, ускользающий из ладоней, задохнулся от душного, едкого запаха.

Было тихо, только из разбитых окон с жалким теньканьем высыпались остатки стекол. И вдруг раздалось негромкое щенячье повизгивание. Перемогая тошноту, подкатившую к горлу, шатаясь от разрывающей головной боли, Щербатов на подсекающихся ногах выбрался в залу и в дыму, в грязной копоти, в кружащихся лохмотьях обоев увидел Константина, который, повизгивая, извивался на полу и был почему-то странно маленьким. Лишь приглядевшись, Щербатов понял — вместо ног у Константина были два рваных, брызгающих кровью обрубка…