Глава 8
ВОТ И ЯМБУЙ
Наш путь по-прежнему идет в юго-восточном направлении, мимо болот, холмов, через низкие водоразделы, по печальной тайге.
С синего неба на наш маленький караван льется яркий свет щедрого солнца. Долбачи, выступая с оленями впереди, шагает уверенно. Ему достаточно с утра взять нужное направление, и уже до конца дня он с него не собьется. Как живая буссоль. С таким проводником легко ходить по тайге, и теперь я уже не думаю, как вначале: «А туда ли мы идем?»
Загря у меня на поводке. Он идет понуро, не забегает вперед, не натягивает ремешка, не замечает крика вспугнутых караваном, птиц, писка бурундуков, часто попадающихся нам на глаза, и совсем не нюхает, как обычно, воздуха — обиделся. Ох, как не нравится ему, что я веду его на ремешке!
Нас сопровождает все тот же знакомый пейзаж: кочки по болотам, точно цветочные горшки с поникшим черноголовником, кривые березки по закрайкам марей и лысые от давнишнего пожара бугры. Ни цветов, ни травянистых полян — только россыпи, мхи да лишайники, редко увидишь кустик пырея, и то разве у ручья, или на старой гари заросли ярко-красного кипрея. От этого однообразия путь кажется нескончаемо длинным.
За перевалом мы наткнулись на плотный туман; снежной лавиной лежал он на дне глубокой пади. Солнце прижимало его к земле, боковые отроги отрезали ему путь к отступлению. Кое-где сквозь пелену торчали голые макушки холмов да вершины одиноких лиственниц. Мы вошли в серый непроницаемый сумрак, в сырую тишину. Шаги каравана заглохли.
За широкой марью виднеется плотная синева высокоствольного леса. Он спустился со склонов гор, пытаясь отобрать у нагорья свободную землю, но наткнулся на неуступчивые мари, на бугры вечной мерзлоты и встал над ними стеною, так ни на шаг и не продвинувшись дальше.
Вскоре с чувством невольной робости мы вступили в настоящую первобытную тайгу. И как только оказались под сводом могучих деревьев, как только почувствовали запах прели, папоротников, коры и влажных мхов, все облегченно вздохнули. После стольких дней пути по марям тайга бесконечно обрадовала нас.
Нас окружают молчаливые лесные дебри, чащи малолетних деревьев, поднявшихся над могилой упавших великанов, и длинные седые космы лишайников, свисающие гирляндами с еловых сучьев. Яркие полосы солнечных лучей, пробившись сквозь кровлю деревьев, рассеивают плотный сумрак, и лес, окутанный этим серебристым светом, кажется еще более величественным.
Долбачи прокладывает путь. Молодые деревья как бы расступаются перед ним — так ловко он владеет пальмою, прорубая чащу. То тут, то там изредка вспорхнет вспугнутая нами птица или зацокает белка.
Всюду — густая поросль. Совсем молодые деревья растут чрезвычайно плотно, постарше — несколько разреженнее, а еще постарше — более редко. Здесь деревья принуждены вступать в жестокую борьбу друг с другом за место, за почву, за солнце.
Вот тонкая, стройная лиственница, как будто одолевшая в борьбе всех соседей. На ее высоком, гладком стволе ни единой веточки, только одна макушка зеленая. Все пошло в рост — любой ценой надо было достигнуть кровли леса, пробиться к солнцу. Но старшие деревья, чьи кроны образуют свод, не очень-то гостеприимны к своему потомству, они никого не пропускают выше. И эту стройную лиственницу тоже ждет удел сверстниц: вряд ли ей справиться с могучей кровлей, закрывшей небо.
Лес кончился. За ним опять лысая земля.
На востоке, за макушками деревьев, в помутневшем воздухе растворились далекие холмы. Ветерок нет-нет да и набросит оттуда запах дыма.
— Тайга горит, — говорит Долбачи, останавливаясь и нюхая воздух.
— Далеко? — спрашиваю я.
— С перевалов, однако, увидим.
— Кто же мог поджечь ее?
— Люди тут нету. Однако сама гори. Огонь много лет может прятаться под марью, даже не узнаешь, что он там живет. Потом, когда долго нет дождя, сам выходит наружу, зажигает тайгу. Это, однако, такой пожар.
Через час из-за отрога, на который мы взбираемся, показывается облако плотного черного дыма, заслоняет солнце, окутывает землю густым мраком. На фоне синего неба оно кажется зловещим. Прорвавшийся внезапно ветер принес едкий запас гари. Воздух отяжелел. Стало трудно дышать. Послышался отчаянный рев зверя.
Долбачи торопится, сворачивает вправо, косогором выводит караван на перевал. Впереди широкая падь, охваченная пожаром. Ветер яростно раздувает огонь, гудит в вышине, отбрасывая в небо багряное пламя. По земле бушует огонь. Казалось бы, тут ему нечем поживиться, но гляньте, как он скачет гигантскими прыжками по ельнику, пожирает стланик, дупляные лиственницы, ягель, все живое. И, убегая дальше, оставляет позади в дыму обугленную землю да небо, усеянное черными лоскутами, как обугленными птицами. Мимо в паническом страхе проносятся уцелевшие выводки рябчиков, прыгают обезумевшие белки, отчаянно кричит куропатка, сзывая отставших цыплят.
Слева в горячем пламени бьется молодой коршун, не может одолеть высоты. Его подхватывает ветер, бросает в одну, в другую сторону, давит вниз, ломает крылья, и он черным комком падает на пылающий лес.
Огонь обходит нас с трех сторон, окутывает дымом. Долбачи разрывает связку оленей на три части, нам с Павлом дает по четыре оленя, и мы, не отставая друг от друга, прорываемся через опаленную пожаром зону. Уходим дальше по отрогу и затем уже сворачиваем влево, идем своим курсом на юго-восток.
Лесные пожары — конец лета. До зимы остаются считанные дни. Скоро наступит время долгих ночей, снежных буранов, белого безмолвия. Успеем ли мы добраться до Ямбуйского гольца, раскрыть его тайну и, наконец, выбраться в жилые места?
Снова бесконечное холмистое нагорье. Мы то поднимались на высокие водоразделы, и нам открывались дымчатые дали, слитые с жиденьким небом, то нас поглощали темные глубокие пади, затянутые старыми гарями, то снова перед нами выстилались мшистые пространства топких зыбунов.
К концу шестого дня, преодолев большие расстояния, наш караван с трудом поднялся на давно уже видневшуюся впереди возвышенность. Мы здорово устали от подъемов и спусков, от кочек под ногами, едва держались на ногах. Олени тоже падали от усталости. Но в награду за долгий и трудный путь мы наконец увидели впереди высоченные гряды Станового, заполнившие весь юго-восточный горизонт.
После однообразных марей, топких болот и чахлой тайги эти голые, бесплодные горы показались нам чудесным зрелищем. Я на них гляжу не впервые, и, как всегда, меня волнуют эти суровые громады и бездонная ширь небес над ними. Солнце утопало в багровом горизонте. Теневая сторона хребта с крутыми обнаженными скалами маячила перед нами грозной стеною.
Узнаю тебя, Становой, твои гигантские взмахи отрогов и поднебесные вершины, твои зияющие чернотою пропасти и древние руины скал, твой первозданный хаос и первобытную дикость. Я хмелею от ветерка, и мне чудится еле уловимый аромат горных лютиков, резкий запах рододендронов из холодных ущелий и пряная сладость влажного ягеля.
— Сюда смотри, это наш голец — Ямбуй, — говорит Долбачи, возвращая меня к действительности и показывая посохом на толстую вершину, самую крайнюю с левой стороны хребта.
Так близко Ямбуй я вижу впервые. Он стоит несколько обособленно, горделиво возвышается над южным краем Алданского нагорья, соединенный с хребтом голым отрогом, будто Становой не улегся в положенную ему длину и поэтому краем своим изогнулся на север. Тут он и оборвался мощным гольцом — Ямбуем. Геодезисты назвали этот изогнутый отрог «аппендикс Станового».
Словно в беге, голец вдруг остановился, упершись подножьем в край обширного Алданского нагорья, простирающегося на север. У него тупая каменистая вершина, справа глубоченный провал, а слева крутой скалистый склон, истекающий серыми россыпями, изрезанный многочисленными ручейками. Кое-где видны останцы.
Подножье Ямбуя широко опоясывают густые стланиковые заросли и редкая лиственничная тайга. Ближе, сквозь сучья низкорослых лиственниц, поблескивает полоска реки, зажатая береговыми скалами. Но ниже вода разливается и смутно — смутно белеет за лесом. Это быстроводная Реканда, берущая свое начало в глубоких складках Станового. За ней сразу и начинается Ямбуй.
— Однако тут ночевать будем. Смотри, олень шибко морился, дальше не пойдет, — говорит Долбачи, склонившись на посох.
Лицо его осунулось, вид мрачный. Надо бы остановиться: и люди и олени дошли, что называется, до изнеможения. Сегодня мы не отдыхали, как обычно, в полдень. Но кто откажется от возможности переночевать на берегу реки, когда она так близко? До нее километра два.
— Нет, Долбачи, пойдем к Реканде, там и оленям привольно, и нам будет лучше.
Проводник смотрит на закат усталыми глазами. Безропотно начинает криком и пинками поднимать оленей. Бедные животные, на них больно смотреть, как мы их замотали.
Тяжело поднимается Павел, растирает руками колени, но ноги едва разгибаются, еще хорошо, что в руках посох.
— Пошли! — командую я охрипшим голосом.
Караван устало закачался на спуске.
День на исходе. Солнце опалило хребет и вечереющую равнину. Рыжие деревья в огне, горят перелески, пожаром охвачены болота. Над залесенными падями поднимается туман, и на нем вспыхивают алые пятна.
Метров через триста неожиданно вышли на звериную тропу. Она показалась нам асфальтовой дорогой, хотя это была неширокая, давно не хоженная, едва протоптанная по зеленому мху стежка.
Но все обрадовались. Павел даже запел:
Широка страна моя родная,
Много в ней лесов, полей и рек…
Дальше мы пели вдвоем, и от песни стало легче. Долбачи тоже повеселел, прибавил шаг.
Караван крупным косогором обошел обрыв, и мы спустились на дно долины. Последним препятствием до берегового леса был неширокий зыбун, густо усеянный переспелой морошкой. Желтые ягоды, точно крупинки золота, соблазнительно лежали на пышном бархатисто — зеленом покрове.
За зыбуном — густая лиственничная тайга, запорошенная увядающей хвоей и пахнущая спелым ольховым листом. В ней уже сумрак позднего вечера. Но в сквозных просветах деревьев еще колышется еле уловимый свет.
Еще несколько минут мы идем по лесу, выбирая поуютнее место для ночевки. Вечерняя тайга необычно гостеприимна. В ней и прохлада, смешанная с запахами рододендронов, хвои, увядших папоротников, и будто для нас наброшен на «пол» ковер из вечнозеленых пышных мхов. Каждое дерево приглашает поселиться под его разлапистыми кронами. Но мы вдруг стали разборчивыми, продолжали бродить по лесу в поисках лучшего места. А расположились на открытом высоком берегу Реканды. Тут ко всем прелестям леса прибавляется речной ветерок — он всю ночь будет отпугивать от нас комаров.
Будто чья-то невидимая рука гасит последние блики света на макушке елей, на холме и, наконец, на далеком пике. Над рекой проносится пепельно-серый туман, гонимый ветром. Лес уходит в ночной покой без птичьих песен, без шорохов — молча.
Вот и кончился длинный путь к Ямбую — это смягчает усталость. Кажется, все трудности остались позади.
Долго сидим у жаркого костра, пьем чай. В ночь уходят тени. В синеве над нами прорезаются звезды. На поляне мелодично — перезваниваются бубенцы.
Павел с Долбачи забираются в палатку. Загря эту ночь на привязи. Я подкладываю в костер побольше дров. Стелю спальный мешок, ложусь лицом к костру. Смотрю, как бушует пламя, как в синеве расплавленных углей возникают дворцы, громады гор, глубокие пропасти, а то вдруг встанет какое-то страшилище, глянет в лицо, и все вмиг исчезнет.
…Ранним утром быстро расправляемся с завтраком. Вьючим оленей и, пока утренний уровень воды в Реканде низкий, спешим перебрести на противоположный берег реки.
Мы уже готовы были тронуться в путь, когда Павел, заливая огонь, случайно взглянул на реку и зашептал, задыхаясь:
— Смотрите, зверь!
Опаленный его шепотом, я сбросил с плеча карабин.
— Где?
На противоположной стороне сквозь редколесье по откосу ломился во всю прыть черный, в белесоватых чулках крупный сохатый. Из-под ног летела клочьями земля, трещал сушняк, точно тысяча чертей гналась за зверем. Не различая, что впереди, не замечая ни крутого спуска, ни чащи, ни колодника, сохатый опрометью выскочил на каменный берег. Огромный и в то же время поджарый, как скаковая лошадь, он гигантскими прыжками бросился в реку, вздыбил гору пенистых волн.
Плыл торопливо. Были видны лишь его длинная голова и рога, похожие на корни засохшего дерева. Течение уносило его вниз. И через минуту зверь пропал в кривуне за наносником…
— Долбачи, кто мог так напугать его?
— Медведь или человек. Волк днем на большого сохатого не нападет. Реканду перейдем — узнаем.
Прошла минута, другая… Никто не появился на следу.
Долго ждать не захотели. Спустились к реке.
Вырвавшись из гранитной щели к равнине, Реканда все еще не может успокоиться от бешеной крутизны, от порогов и скал, преграждающих путь. Ревет, бросается по сторонам, как разъяренный зверь, скачет по шиверам, живая, трепетная, ненасытная.
— Ты думаешь, перейдем? — неуверенно спрашивает проводник, кивая в сторону брода.
— Я утром ходил по реке, в других местах еще хуже.
— Тогда будем тут переходить, — и он, осмотрев вьюки на спинах оленей, вскочил на учага. Но не сразу тронул караван, еще поглядел на беснующийся перед ним поток, выбирая проход между крупных обломков.
— Мод!.. Мод!.. Мод!.. — кричит каюр на оленей.
Солнце высоко. Оно, сверкая, отражается в бурном перекате, в ряби воды, обнажает дно Реканды, усеянное разноцветными валунами. Поток под караваном кипит серебром, брызги бесследно тают в синеве воздуха. Вода бешеными валами налетает, готовая опрокинуть и поглотить караван.
Долбачи торопит животных. Мы угрожающе кричим на них с берега. Учаг под проводником не достает дна, неожиданно всплывает. Вода перехлестывает через вьюки остальных животных. Один олень, заспотыкавшись, наступает на поводной ремень, падает, начинает биться в воде. Идущих следом за ним оленей сбивает течение. Они мешаются, совсем запутываются. Караван задерживается на самой быстрине. Долбачи что-то отчаянно кричит нам.
Я бросаюсь в поток. Ноги на скользких камнях теряют устойчивость. Кажется, река, собрав всю силу, накидывается на меня. Она сбивает с направления, сносит ниже к гудящему перекату. Но мне после невероятного напряжения удается задержаться и встать на ноги у самого края слива. Павел подбирается к оленям, перерезает ножом поводные ремни, и животные выходят следом за Долбачи на берег. Только один не поднялся, его подхватила вода, бросила ниже, ко второму перекату.
Примерно через километр мы должны были стать табором, поэтому здесь не задержались. Выжали воду из одежды, просмотрели вьюки и тронулись. Погибшего оленя оставили в реке на корм тайменям, а вьюк с него положили на учага.
Только мы выбрались на береговую возвышенность, как увидели караван оленей, спускающийся навстречу. Вот, оказывается, кого испугался сохатый.
Впереди на большом олене ехал эвенк. Больше никого с ним не было.
— Илья омахтинский, с Учура, — сказал Долбачи, узнав каюра.
Подъехав ближе, тот легко соскочил с оленя, бросил повод, и мы поздоровались, пожав друг другу руки.
— Моя люди потерял, — прошептал он обветренными губами.
— Как потерял?
— Совсем.
Эта новость меня ошеломила.
— Кто был с тобою? — спросил я.
— Елизар, фамилию моя не знает.
— Елизар Быков? — подсказал Павел.
— Быков, Быков.
— Где же ты его потерял?
— Он на Ямбуй ходи, не вернулся.
— Сколько дней, как он пропал?
— Два, — виновато ответил каюр.
— Ты искал его?
Глаза Ильи вдруг раскрылись и бессмысленно застыли.
— Искал ты его? — повторил я в гневе. Илья не ответил, и я почувствовал, как кровь ударила мне в виски.
— Где твой табор, откуда ушел Елизар?
— Тут, за марью, — сказал он, кивнув головою в сторону Ямбуя.
— Пошли туда и там решим, что делать, — предложил я, обращаясь к своим спутникам.
— Туда ходи я не могу, — запротестовал Илья каким-то неестественным голосом и отвернулся.
— То есть как это «не могу»? — спросил строго Павел, и его лицо густо покраснело. — Может, Елизар заболел или заблудился, а ты бросил его и не хочешь искать?! Нет, пойдешь!
В глазах Ильи блеснула ярость. Губы задергались, приоткрылись, и он лизнул их кончиком языка.
— Бери олень, вьюк, бери все. Илья близко Ямбуй один шаг не ходи! — закричал он.
— Почему же ты не хочешь идти? — спросил я как можно спокойнее.
— Не ходи моя туда…
— Может быть, ты знаешь, что случилось с Елизаром?
Каюр стоял перед нами ощетинившись, как пойманный в ловушку зверь, и молчал. Его взгляд был Диким и острым.
Я вижу Илью впервые. Нет, это не добродушный, доверчивый эвенк, дитя природы. Он озлоблен, горит ненавистью. Понять не могу, что с ним.
— Клянусь, если что и случилось с Елизаром, то не без его участия, — выпалил Павел.
— Ну знаешь, это слишком!..
— Да поймите же: Елизар вырос в тайге с ружьем, лучший соболятник во всей округе, разве мог он заблудиться? Не иначе, Илья что-то, с ним сделал.
— Долбачи, — обратился я к проводнику, — может, тебе он скажет, что случилось с Елизаром?
Тот пожал плечами и, подумав, сказал:
— Тут близко его табор, надо ходить туда, потом говорить будем, как и что.
— Пошли.
Илья решительно подошел к вьючному оленю, отстегнул бердану, отошел на два шага.
— Бери! — яростно крикнул он, кивнув на оленей, и стал, как мне показалось, так, чтобы легко и быстро можно было приложить ложе ружья к плечу.
У меня с плеча сполз ремень карабина и леденящий холодок прошел от пяток до волос.
— Ты смотри!.. Шутить с тобою никто не собирается. — Павел шагнул к Илье.
Стало жутко в наступившем молчании. Казалось, пошевели ногою или открой рот, и произойдет страшное, непоправимое. Я еще не видел Павла, этого добрейшего человека, неспособного муху обидеть, таким гневным. И, глядя на Илью, подумал: «Этому человеку ничего не стоит сейчас разрядить бердану в упор». Но тут подошел к Илье Загря. Он бесцеремонно обнюхал каюра и, усаживаясь рядом, скосил на меня умные глаза — дескать, ничего же плохого нет в этом человеке, уж я-то людей знаю!
Илья вдруг опустил отяжелевшую бердану, унял прерывистое дыхание. Но на сжатых губах так и осталась накипь злобы.
— Трогай! — крикнул Павел Долбачи и, подняв с земли конец повода, повел за ним связку оленей Ильи.
Я шел следом, за караваном. Метров через пятьдесят оглянулся. Каюр стоял на том же месте, не отрывая от нас взгляда. И хотя мы готовы были тут, под Ямбуем, встретиться с Любой неожиданностью, исчезновение Быкова показалось очень странным при таком подозрительном поведении проводника.
«Илья… Илья из Омахты…» — мучительно вспоминал я, всматриваясь в его смуглое лицо. — «Он, кажется, работал в партии Самсонова… Какая-то история была с ним в прошлом году… Но какая? Нет, не вспомнить. А Быков не заблудился. В этом можно поклясться. Что же с ним приключилось?..»
— Павел! — окликаю я его. — Ты не знаешь этого каюра?
— Помните историю на Гунаме? Это проделка его, Ильи из Омахты!
…В прошлом году, в октябре, после окончания работ, не вышло с Алданского нагорья подразделение наблюдателя. Прошли все сроки. Легла зима, стужа сковала землю, начались снежные бураны. Вблизи района работ не было ни стойбища, ни поселений. Из-за непогоды нельзя было послать на поиски авиацию. Никто не знал, что могло случиться с людьми. К концу работы у них уже не оставалось продуктов и не было зимнего обмундирования. Их было четверо! А время шло. Только когда к концу месяца установилась летная погода, одному из летчиков удалось разыскать людей на реке Гунам, километрах в семидесяти ниже устья реки Ытымжи, где работало подразделение. Сбросили продукты, теплую одежду, печку. И через три недели всех их здоровыми вывезли на оленьих нартах в поселок Нагорный.
Что же произошло в отряде?
Наблюдатели, закончив работу, спустились на оленях к Гунаму. Каюрами были Илья из Омахты и еще какой-то паренек из этого же стойбища. Выпал снег. Надо было торопиться. Илья отпросился с пареньком съездить за мясом убитого им сокжоя. Они уехали и пропали, явно обрекая людей на гибель. Позже Илья оправдывался тем, что заблудился в пургу, заболел и не мог вернуться, но никто этому не поверил.
Не бросил ли он и тут в какой-то беде Елизара? Но зачем это ему?
За редколесьем открылась бугристая марь, затянутая ржавым мхом и ягелем. Мы долго искали сухое место и отаборились на берегу маленького ручейка, по которому стекала с мари ледяная вода необычайной прозрачности.
Илья не приходил.
Прямо против лагеря высоко поднимается скалистый Ямбуй, заслонивший полнеба. Голец весь открыт глазу, он изрезан расщелинами и опоясан скалами. Человек может заблудиться лишь на равнине, и то разве в туман, когда она особенно коварна своими однообразными перелесками и озерами. Но в ясные дни над равниной, как маяк, господствует Ямбуй. Даже самый неопытный таежник не смог бы сбиться с направления при таком ориентире. А все эти дни была хорошая погода.
Но тут я ловлю себя на мысли: ведь и Петрик исчез в ясную погоду, и Евтушенко. Нет, тысячу раз нет! Они не заблудились, и тут не случайное стечение обстоятельств. А два погибших эвенка? Одно ясно, на Ямбуе творится что-то неладное; и нам надо быть очень осторожными.
— Павел, — обращаюсь я к радисту, — сейчас же натягивай антенну, выходи в эфир. Нужно связаться со штабом.
— Я и сам об этом подумал… Вот ведь какая чертовщина получается! Неужели Илья убил Елизара? Ну тогда пусть не просит пощады! — И он, взяв топор, отправился вырубать мачты, размахивая руками во всю ширь, точно с кем-то расправляясь.
Мы с Долбачи стащили в одну кучу груз, натянули над ним тент, поставили капитально палатку. Тут придется надолго задержаться. Я бегло просмотрел все вьюки Ильи, но ничего подозрительного не обнаружил. Проверил потки с вещами Елизара. Ремешки на них были завязаны бантиком, так ни один эвенк узлы не вяжет. Значит, каюр не интересовался их содержимым. Странно, все это очень странно…
Илья вернулся на табор, когда мы заканчивали устройство лагеря. Он даже не подошел к своим оленям, чтобы отпустить их на корм. За него это сделал Долбачи. Илья развел себе отдельно костер, повесил чайник, затем перетащил туда свою постель, потки с продуктами и, повернувшись к нам спиной, сидел один, чужой, подавленный, злой.
Я составил радиограмму Плоткину:
«Позавчера на Ямбуе исчез Елизар Быков, прибывший к гольцу с каюром Ильей из Омахты. Срочно соберите все сведения об этом каюре. Радируйте мне. Завтра при наличии погоды направьте к нам самолет, обследовать прилегающую к Ямбую низину. Предупредите экипаж: над равниной надо продержаться с полчаса, чтобы Быков смог успеть развести костер, дать о себе знать. Наша стоянка против Ямбуя с западной стороны. Результаты поисков сообщить нам с борта самолета. Завтра посылаю своего каюра за наблюдателем Цыбиным. Его люди примут участие в поисках пропавших».
Павел стучит ключом, посылая в эфир позывные, слушает и снова стучит, стучит, стучит… Но эфир не отвечает.
— Любой ценой, Павел, свяжись!..
В поисках заблудившегося человека в тайге наиболее надежное средство самолет. С небольшой высоты земля просматривается хорошо, и если затерявшийся услышит гул моторов — должен разжечь костер, дым сразу выдаст его присутствие. Поиски Елизара Быкова с воздуха могут быть неудачными только в том случае, если он мертв.
Сейчас одиннадцать часов. Медлить нельзя. Надо идти на поиски. Но с кем идти? И куда? Павел должен во что бы то ни стало связаться со штабом. Долбачи рано утром отправится на своем быстроногом учаге за наблюдателем Цыбиным. Он работает на одной из сопок за Удюмом, километрах в двадцати пяти от нас. Тот должен привести сюда все свое подразделение с оленями, палатками и недельным запасом продовольствия. Остаемся мы с Ильей. Может, удастся заставить его идти со мною. Но я тотчас же отказался от этой мысли. Сам черт не знает, что у него на уме.
— Ни наших, ни соседей нет в эфире, — сообщает Павел.
— Радиограмма должна быть в штабе сегодня, а как это сделать — тебе виднее. Пойду на поиски Елизара. Ты следи за Ильей, чтобы он тут чего не нашкодил.
— Куда же вы пойдете один? Беды бы какой не нажить. Место — то какое проклятущее: кто ни сунется на голец — конец. Завтра вместе пойдем.
— Если Илья не врет, что Елизар ушел на вершину Ямбуя, то прежде всего надо обследовать подножье гольца, не спустился ли он на равнину. Тогда я перехвачу его след, и мы будем знать, где его искать.
— Ну разве так. Но и к подножью не следует одному идти, как бы…
— Пойду с Загрей, — перебил я его и стал собираться.
И тут представилась мне вся эта местность, огромная, с коварными болотами, с быстро бегущими речками, стланиковыми крепями, непостижимая, пугающая. Не так — то просто разыскать в ней затерявшегося человека, тем более когда он не может дать знать о себе.
Нет, ни походы, ни пурга, ни горные пики, ни голодовка, ни тяжелые котомки страшны в экспедиционных работах. Самое страшное — гибель людей. Вот тогда мы вдруг начинаем отчетливо понимать, как опасно терять мужество в нашей работе, как непростительна беспечность. Даже самое испытанное в трудностях подразделение при потере человека надолго выходит из строя. А здесь на Ямбуе происходит уже совсем что-то невероятное.
Еще раз пытаюсь разобраться в событиях. Быков работал десятником на этом участке, все ему тут знакомо. Тайгу Он исходил вдоль и поперек, не раз преодолевал опасности. Энергии в нем хоть отбавляй! Что же могло с ним случиться? Может, захворал? Это тоже сомнительно. Мы, привычные к походной жизни, в тайге редко болеем. Не знаю, вырабатывает ли организм таежника какие-то могучие средства, убивающие в зародыше всякую хворобу, или так получается от того, что в тайге нет злокачественных инфекций и условий для их распространения. Конечно, имеет большое значение и то, что мы живем в постоянных походах. Наши мышцы хорошо натренированы, кровообращение благодаря постоянной физической нагрузке у нас могучее, нервы редко сдают — такому организму не то что с насморком, а и с холерой нетрудно справиться!
Может, Елизар сломал ногу или из трясины не в силах выбраться. И, наконец, самое ужасное, если к его исчезновению причастен каюр. Что таит этот человек в своем злобном молчании?
— Долбачи, — говорю проводнику, — прошу тебя, очень прошу, завтра пораньше поезжай за наблюдателями.
— Сам вижу, надо скорее люди сюда тащить, искать Елизара.
Подхожу к Илье, сажусь напротив на валежину. Он пьет чай. Хочу еще раз попытаться выжать из него какие-нибудь подробности исчезновения Елизара. Как нужны они мне сейчас! Проводник делает вид, будто не замечает меня, отхлебывает чай, но выдают глаза, в них непотухающий злобный блеск.
— Когда ушел Елизар с табора, утром или вечером? — спросил я насколько мог спокойно, доброжелательным тоном.
Илья, не торопясь, дожевал лепешку, хлебнул из кружки горячего чаю, долил свежего. Будто не слышал моих слов. Я терпеливо ждал. Но он молча продолжал жевать мясо, изредка с пренебрежением поглядывая на меня. Не знаю, что стоило мне сдержать себя.
— Утром или вечером ушел Елизар? — повторил я, призвав на помощь все терпение, всю волю. Теперь нет сомнения, он что-то скрывает и издевается надо мной.
Кусая губу, я глушу в себе бешенство, сижу, жду, когда каюр допьет чай, уберет в потку посуду, сахар, остатки лепешки.
— Может, ты скажешь, что случилось с Елизаром?
— Ямбуй ходи, вернулся нету, — твердит он.
— Это я уже слышал. Где он поднимался? Молчание.
— Ружье с ним? — настойчиво спрашиваю я, а про себя твержу: «Спокойно, спокойно».
Илья отвернулся, набивает трубку, прикуривает и затем чуточку придвигается ко мне. Трубка каждый раз после двух-трех затяжек затухает. Он снова прикуривает от уголька и, как глухонемой, молчит.
— Не собирался ли Елизар после Ямбуя спускаться к озеру на охоту? Может, слышал выстрелы или крик?.. Да отвечай же, черт бы тебя побрал, или я тебя… — И я едва удержался чтобы не стукнуть Илью.
Он продолжал невозмутимо молчать.
Следователь из меня оказался никудышный. Я встаю, беру карабин, бросаю в рюкзак чайник, кусок вяленой оленины, банку сгущенного молока, лепешку, кружку. Проверяю, есть ли с собою спички. Привязываю к поясу Загрю.
Заглядываю к Павлу в палатку.
— Никто не отзывается, — говорит он.
— Карауль, времени еще много.
— А вы не запаздывайте: может, к ночи действительно злые духи тут собираются, как бы того…
— Никакого «того», Павел, не будет. Жди, к вечеру вернусь. Передай Плоткину, чтобы самолет был здесь пораньше утром. Всего хорошего!
— Ни пуха, ни пера!
Долбачи, провожая меня, предупреждает:
— Смотри, напрасно Ямбуй не ходи, одному нельзя, место худое, видишь, как люди тут пропадают.
— Не беспокойся, Долбачи, я это знаю. А ты завтра поторопись.
Появившееся у горизонта утром мятежное облачко исчезло. Небо густо-синее. Если дни будут солнечными, мы скоро выясним, что происходит на этом Ямбуйском гольце, и тогда повернем назад, к своим. Скорее бы!..
