Глава тридцать вторая

Туманной изморозью обложило с утра пустующий поселок Улангай. На жердях приусадебных изгородей, на тесовых крышах домов лежало серебро инея. С юга плыл теплый ленивый ветерок и гнал всклокоченный пух облаков.

Прощалась юганская земля с солнечными днями бабьего лета. После первого робкого заморозка начал подсекаться лист на осинах и березах.

В первой половине дня заплакали тесовые крыши домов. Южный ветер сдул с них влажный налет инея. Слышится перезвяк ведер, пахнет дымом, отдающим едкой прелью, – старики Чарымовы копают в огороде картошку, жгут пожухлую осеннюю мякину.

Прощай, лето! Не можешь ты заневеститься на юганской земле подольше. Прощайте, птицы перелетные, пришло и вам время табуниться.

Грустно Югане и Андрею Шаманову после проводов Тани с сыновьями в Кайтёс на празднование осеннего праздника – покрова. Но что делать? Югане нельзя нынче ехать в Кайтёс; нельзя ей смотреть открыто в глаза старому русскому вождю Перуну Владимировичу. Вождь племени Кедра нарушил клятву – отказался взять в жены Богдану. Никогда, за всю историю племени Кедра, вожди не нарушали своего клятвенного слова. Как и чем может искупить свою вину Андрей Шаманов перед русской красавицей – княжной Богданой и ее древним родом? Ничем. Но мудрое время излечивает раны сердечные. Возможно, когда-нибудь и восстановятся добрые отношения между Юганой и Перуном Владимировичем, между Андреем и Богданой. Но трудно заглядывать в будущее.

– Кочевая тропа всегда гонит плохие мысли далеко, хоронит на старых следах, – сказала Югана, когда они с Андреем сели в лодку.

– Да, Югана, ты права. Поедем хотя бы в малое кочевье, – согласился Андрей и, сняв с подвесного мотора брезентовый чехол, оттолкнулся от берега шестом.

Андрей Шаманов второй год работал над серией полотен под названием: «В глубь земли». Еще вчера днем они с Юганой приехали на мотолодке к небольшой заброшенной деревушке, раскинувшейся у берега Чижапки. Тихо плескались речные волны. Уныло молчало заброшенное людское гнездо – Юрт-Вольджа. Пустующие огороды заросли мелким березником, осинником.

– Югана, – сказал Андрей, когда вечером они сидели на берегу у костра, – у меня не получается на картине постановка ноги буровика. Нужно передать большое нервное напряжение человека. Произошла авария: прихват инструмента на большой глубине. Буровой мастер сам встает за рычаги лебедки.

– Хо, Югана хорошо знает в лицо картину Шамана – зачем говорить. У Шамана на картине стоит за умными «руками» машины-лебедки сам Иткар Князев. Сильный мороз. Морозная кухта облепила стальные трубы буровой вышки. Люди стоят, дышат, изо рта у каждого идет пенистый туман – шибко морозно! Но Иткару Князеву жарко. Он стоит без телогрейки. Шапка у него на голове с поднятыми ушами. Волосы висят сосульками на лбу. Все буровики стоят поодаль, за спиной Иткара. Скоро может лопнуть трос, и большой геолог Иткар погибнет…

– Правильно, Югана, Иткар опасается, что трос лебедки от перегрузки может лопнуть. Напряжение на лицах буровиков вроде удалось выписать в их движениях, позах. Но главная фигура – Иткар Князев. Стоит он у меня не так, как надо бы…

– У вождя Шамана глаз орла! У Шамана все люди на картине живые. Югана их всех знает, они жили в Улангае. Люди на картине не говорят, но на них можно долго смотреть и услышать, о чем они думают.

– А вот с ногой у меня, Югана, ничего не получается. – Андрей набил трубку табаком и прикурил от уголька, взятого согнутым прутом-зажимом.

– Верно, Югана помнит, нога на картине у Иткара Князева плохая. Вместо ноги дал Шаман Иткару бревешко в меховом сапоге.

– Что делать? Сюда я приехал вот зачем: тогда буровая стояла в таком же месте, на берегу речки Хатчима, в верховьях Нюрольки. Меня все подмывает рядом с буровой поставить вот такой же могучий кедр, что возвышается у нас за спиной.

– Хо, это хорошо! Вышка буровая шибко высокая. И кедр должен быть чумкасом, мерой для глаза человека, который будет смотреть картину Шамана. Люди и буровая вышка кажутся сильными, но за спиной у них великий кедр со всей тайгой еще красивее и сильнее… Зима лежит на юганской земле, шибко страшный стоит мороз. Но людям-буровикам жарко, они пришли заключить мир с великим подземным Духом Огня. Человек, который будет смотреть картину Шамана, никогда не узнает, какую жертву попросит у людей подземный Дух Огня.

Сказав это, Югана долго молчала и о чем-то думала. Андрей Шаманов смотрел в сторону заката солнца. На далеком горизонте играла вечерняя заря.

– Хо, смотри теперь, вождь Шаман! Югана теперь не Югана, а мужик. – Эвенкийка встала на ноги, подняла с земли небольшой обломок жерди, которую Андрей принес на дрова, и, держа этот ошкуренный березовый обломок, как пальму, на изготовку, начала пояснять: – Югана теперь – буровик, геолог Иткар. Вот он, Иткар, идет на медведя. Медведь с оскаленными зубами поднялся на дыбы. Иткар идет и держит крепко в руке пальму – скоро будет борьба и кровь.

Андрей понял, на что наводила его Югана. Постановка ноги! Упор ноги перед тем, как проткнуть грудь разъяренного зверя стальным ножом на древке. И вдруг Андрея осенило, что именно в таком плане должна быть постановка ног у Иткара Князева, в прошлом охотника-промысловика. Именно так он должен стоять на пружинистых и крепких ногах за рычагами лебедки в опасную минуту.

– Спасибо, Югана, – поблагодарил Андрей эвенкийку и, достав из походного планшета блокнот, быстро набросал карандашом фигуру Юганы с пальмой на изготовку.

Полночь. Дымит костер сквозь наложенный сырой дерн. Дым стелется по земле в сторону двух брезентовых палаток. Андрею Шаманову не спится. Картины, начатые и только еще задуманные, волнуют, заботят, беспокоят. Сейчас он видел отрывок большой картины из таежной жизни: Андрей шел по свежему следу медведя, который скрадывал лосиху с лосенком, а потом пытался отрезать лосиху от берега, чистого места. Но любой лось, а матка с теленком особенно, понимает, что защищаться от хищного зверя лучше на чистом месте, чем в чащобном мелколесье. Шел Андрей по следу ради любопытства. Вышел на песчаную береговую косу. Следы на песке рассказали историю поединка лосихи с медведем… Сел Андрей на ствол осины, подмытой в половодье и поваленной под яр, и стал смотреть на противоположный берег, поросший тальником. И вдруг заметил там хантыйку, лет четырнадцати. Девушка торопливо разделась и щучкой нырнула в воду, поплыла на другую сторону реки. Река в этом месте была узкой, а течение напористым. Юная незнакомка вышла на берег и удивленно всплеснула руками. У самой воды завяз лосенок в илистом забереге. Девушка вздрогнула, когда подошел Андрей, зажала ладошками низ живота.

Кашлянула в палатке Югана. «И ей тоже не спится», – подумал Андрей. И снова перед взором художника продолжалось видение. На твердом, песчаном берегу лежал лосенок, а юная хантыйка обмывала его пучком мягких волокнистых корней, как мочалкой. «Вот он, закон материнства», – подумал Андрей. Чуть в стороне лежала мертвая лосиха с окровавленной, разорванной шеей. А медведь, видимо, был смертельно ранен копытом лосихи, он смог подползти к воде и пытался пить, но жизнь его угасала. Водянистая сукровица пропитала песок, застыла пеной у рта. Битву лося с медведем наблюдал Андрей не раз, но никогда не видел на зверином остывшем побоище такую юную, сказочную девушку, которая появилась богиней материнства, чтобы спасти лосенка-сосунка. И тогда, на той далекой таежной тропе, у Андрея созрел замысел картины «Закон материнства». Именно девочка с лосенком, считал он, будет «магнитной» точкой картины, а лосиха-мать – символ бессмертного материнского долга перед потомством.

По реке пронесся мягкий, напевный шум подвесного лодочного мотора, и повторился этот шум по лесным берегам громким бормотаньем.

Югана открыла глаза, прислушалась; потом она откинула дверцу палатки, начала всматриваться в сторону реки, окутанную ночным сумраком. «Пошто человек мимо проехал на быстрой лодке – не заметил наше стойбище? Разве он слепой, на берегу костер горит, люди остановились на ночь. Куда он так шибко торопится?»

Андрей посмотрел на реку. Ему показалось, что человек, державший рукоятку подвесного лодочного мотора, ниже склонился и дал полный газ, стараясь поскорее проскочить стоянку незнакомых людей. «Кто бы это мог быть?»

Давно за полночь. Где-то задержалась Птица Сна и не спешит вселиться на ночь в Югану. Думает эвенкийка о Тане и молодых вождях, которые уехали в Кайтёс не только на осенний праздник покров, но и на «вече» русских перунцев. Ах, как обидно, что нет нынче Юганы на этих торжествах.