Глава вторая

В Медвежьем Мысе есть небольшой базарчик в один прилавок, под односкатной тесовой крышей; расположен он через улицу, чуть в стороне от здания речного вокзала. В будни, да и в воскресные дни, кое-кто из сельчан продает на этом базарчике кедровые орехи, ягоду, квашеную капусту, сметану, молоко. Главными покупателями считаются пассажиры речных судов, пристанский люд.

В этот ранний час воскресного дня базарчик был малолюден. Пароход из Томска, согласно расписанию, должен прибыть только к вечеру.

Пенсионерка Агафия Тарасовна Немтырева, моложавая шестидесятилетняя женщина, бывшая проводница речного пассажирского теплохода, который курсировал по малым таежным рекам, и главным образом по Вас-Югану, приходит каждый день к девяти часам утра на пристанский базарчик со своим товаром. Агафию Тарасовну знакомые называют ласкательно Агашей. Приспособилась Агаша торговать лекарственными товарами: кореньями, травами, грибами. Часть своей лекарственной продукции она сама заготавливает, а кое-что в районной аптеке скупает. Над каждой кучкой или пучком зелья целебного самописаный рецепт; что и от чего пить, как приготовить. И сидит-посиживает Агаша каждый день на высоком складном стульчике, а под рукой у нее – несколько книг, справочников по целебным растениям. И старые книги, изданные при царе, и новые лежат тут же. Любому покупателю можно пояснить по справочнику, как приготовить целебный настой, отвар. Внушительная торговля, считает Агаша, когда рядом справочники.

Агаша заняла торговое место, надела белый халат. Можно и без халата – не мясо продает, но Агаше хочется иметь привлекательную «аптечно-медицинскую» форму.

По левую руку от Агаши два старичка пасечника продают мед, пергу, цветочную пыльцу. А чуть в стороне, прямо на кромке тротуара из толстых сосновых плах, стоят мешки с кедровым орехом, и продают его таежники на вес – мерной пол-литровой кружкой.

– Здравствуйте, подруженьки, – мягко пропев, приветствовала Агаша подошедших к ней двух пожилых женщин, постоянных покупательниц и собеседниц базарных, и завела с ними разговор.

Чуть в стороне от базарного прилавка, прислонившись к жердине изгороди, стоял Григорий Тарханов и посматривал на Агашу и ее подружек. Когда пожилые женщины отвели душу в разговорах с Агашей и направились к пристанскому зданию вокзала, Григорий сунул газету в карман, закурил сигарету и стал смотреть на Агашу.

Агаша почувствовала на себе пристальный взгляд, повернула голову и, заметив следователя, приветливо сказала:

– Чего это ты, Гришенька, притаился-притулился у городьбы? Ждешь небось кого или отдыхаешь, размышляешь…

Следователь подошел к Агаше и, облокотившись на прилавок, сказал:

– За тобой пришел, Агафия Тарасовна…

– Нешто «дело» какое собираешься пришить к моему подолу, а опосля заарестовать?

– Да ну что ты, Агаша, какое там «заарестовать»… Поговорить нужно, посоветоваться. Дело очень важное у меня к тебе.

– Понятно. Значит, нужно нам идти ко мне домой. Пешком ты нынче или на своей таратайке? И чего ты на своем «газоне» с тряпочным кузовом ездишь? Другие-то вон следователи, твоя ровня, на личных «Волгах» раскатываются.

– До других мне, Агаша, дела нет. Машина с тряпочным кузовом меня устраивает, – ответил Тарханов и принялся помогать Агаше укладывать кульки с кореньями, пучки трав в холщовый мешок.

Небольшой, приземистый домик, старинной рубки в обло, осел на подгнивший нижний венец, но не перекособочился. Стоит дом у самого берега Оби, чуть в стороне от рыбозавода. Из окон хорошо виден равнинный, водотопный заречный берег, над которым частенько клубятся по утрам низинные туманы. В этом доме и живет Агаша уже тридцать лет.

– Так что же тебе, Гришенька, от меня нужно? – спросила Агаша неторопливо и как-то затаенно-вкрадчиво, когда они прошли в передний угол и сели на скамейку у стола.

– Суть дела вот в чем: твоя квартирантка Ульяна Громова…

– Нашли ее?.. – перебив следователя, торопливо спросила Агаша.

– Нет, не нашли. Прошу тебя, Агаша, вспомни подробно и расскажи, как и когда ты с ней встретилась, познакомилась, кто к ней приходил, о чем был разговор?

– Да-а, вот тебе и Ульянушка-певунья… Допрыгалась девонька. Что я тебе, Гриша, могу обсказать… Вот так же, как нынче, в прошлом году, в это время, я торговала на базарчике. Пароход пришел как раз из Томска. Ну, значит, все разошлись с пристани. Пароход оттутукал да и подался себе на север, к Нижневартовску. Вывернулась откуда-то девчушка, подходит ко мне. Одета бедненько, собой доброзрачная. Спрашивает: «Тетенька, помогите мне определиться на квартиру. Приехала я на работу устраиваться. Курсы поваров кончила…» Да еще рассказала она, что сиротой росла, воспитывалась у дядюшки, в Томске, на Черемошках. Вот я и пожалела ее: взяла к себе на жительство. Вскоре она устроилась поварихой в экспедицию. Улетит на буровую – там недельку поварит. И столько же ей отдыха полагалось. Вот и все, Гриша. А что с ней на буровой, в тайге, случилось… Я только вчера узнала. Ихний главбур приходил ко мне и сказывал, что ушла Ульяна на ближнее болото за клюквой. Клюквы-прошлогодки с осени много там оставалось. Отправилась девка и сгинула бесследно. Вертолетом ее искали. Буровики всей бригадой ходили, аукали по тайге до хрипоты. С концом пропала девка. Видать, заблудилась аль медведь ухайдакал и схоронил в чащобнике.

– Да, все это так… – задумчиво сказал следователь. – Агаша, покажи мне, какие вещи у нее остались, письма, – словом, все имущество. Мне кажется, что тут медведь и тайга неповинны.

– Неужто убили?.. – поспешно спросила Агаша, а сама, уже поднялась со скамейки и направилась к койке вытащила из-под нее небольшой фанерный чемодан-самоделку. – Приехала-то она к нам с потрепанным рюкзаком. Этот чемоданчик я ей подарила. Из-под утюга там платьишки разные, бельишко складывала она. Гардеробишко у меня старенький, маломерный, своими лохмотьями забит.

– Замочек навесной для чемодана тоже ты ей, Агаша, подарила? – поинтересовался следователь, поставил на стол чемодан и, пощелкивая пальцем по замку, стал размышлять: сломать его или открывать гвоздем.

– У меня есть нож-косарь, пол им скоблю. Им-то можно под шарниры подсунуться – крышка моментом отпрыгнет. Шарниры еле живые. В войну еще мужик мой ладил их из консервной банки.

Открыл следователь чемоданчик. Осторожно выложил на стол содержимое, и взглянув на Агашу, сказал удивленно:

– Бедновато жила девушка-невестушка…

– Лохмотьишки поизношенные, ничего путного завести еще не успела Ульянушка, – сочувственно произнесла Агаша.

– Скажи, Агаша, что она за девушка была, какова характером, поведением, привычками?

– Какая она тебе, Гриша, девушка… Была девушкой в зыбке, когда материнскую титьку сосала, – скороговоркой ответила Агаша, подошла к койке, сняла старенькое байковое одеяло. Поманила пальцем следователя. И когда Григорий подошел, сказала: – В позапрошлый день я в избенке побелку делала, полы мыла. Ну, ясно дело, лохматы постельные на улицу вытаскивала, на заборе раскидывала выветриваться. Что-то у девочки нашей припрятано, зашито в этом ватном матрасишке.

– Неужто она золотая?.. – удивился Григорий, развернув поданный Агашей сверток, в котором оказалась небольшая ваза.

– Ведь из золота она… Бог ты мой… – тихо, полушепотом, проговорила Агаша и сцепила пальцы рук до боли.

– Да, Агаша, эта вазочка богатая! Судя по внешнему виду – старинная и, возможно, из чистейшего золота… Ну что ж, Агаша, будем теперь составлять бумагу, подпишешь ее, да еще кого-нибудь из соседей пригласим.

Телефонный звонок потревожил следователя, он поднял глаза от листа бумаги, который был исписан неразборчивым почерком, взял телефонную трубку:

– Тарханов слушает… Здравствуй, Леонид Викторович, Да, я просил передать, чтобы ты зашел ко мне… Ничего страшного не случилось. Снова, как и прошлым летом, приходится заниматься «бугровщиками». Понадобилась опять твоя консультация.

Звонил Леонид Викторович Метляков, учитель географии, директор школьного музея.

Переговорив с учителем, Григорий закурил, подошел к окну. Он смотрел в сторону согры, низины, затопленной разливом реки: росшие в согре кустарники, чахлый березник углубились в воду и начали уже зеленеть робкой весенней листвой. Улица шла по возвышенной кромке согры, в сторону первопоселенческого Медвежьего Мыса, который раскинулся на взгорье, материковом холме. Думал Григорий Тарханов о том, что в ежедневной суете, в вечных заботах пролетает жизнь. И еще думалось ему, что не довелось отвести душу на утиной охоте.

В дверь робко постучали.

– Входите! – громко пригласил Григорий.

– Золотко мое, Гришенька, – тихо, затаенно проговорила Агаша, входя в кабинет следователя, – за зеркалом, в углу, вот банку я нашла. Ее, Ульяны, эта банка, из-под кофея самонаваристого. Взяла это я, а там что-то громыхает… Высыпала на стол, вроде бы наконечники от стрел. Костяные, а одна какая-то пустышка каменная…

– Хорошо, Агаша, это все тоже приложим к золотой вазочке, – сказал Григорий, когда осмотрел несколько костяных наконечников.

– Так она, вазочка, из самого настоящего червонного золота? – удивленно разведя руками, спросила Агаша.

– Да, Агаша, чистейшее скифское золото. Опытный специалист уже сделал письменное заключение…

– Ты меня, Гриша, в тот раз просил хорошо повспоминать. Кто и когда приходил к Ульяне шухарить, ну, это самое, егозить ее… Поломала я голову – и ведь припомнила… Встречалась она с одним чернявым, чуть хромым…

– На правую ногу он припадал, на пятку? – торопливо спросил Григорий.

– Верно, Гришуля, вроде на пятку оседал. Убей меня бог, хорошо помню: чуть прихрамывал он. В прошлое лето у меня на сеновале устроила Улька спальню себе. В то время, утречком раненько я корову пастуху выгоняла из пригона… А когда вернулась к калитке, то ее ухажер топ-топ от моего дома, как пугливый кот. А Ульяна-то в тот день, как лиса, около меня крутилась и все приговаривала: «Замуж я выйду скоро». Вот и вышла девка вместо замуж к червям на съедение.

– Спасибо, Агаша. То, о чем ты рассказала, очень важно. Если еще что вспомнится, обязательно заходи.

– Ой, Гриша, боюсь я… А ежели тот хромоногий вернется и потребует от меня эту золотую вазу?.. – тревожно выспрашивала Агаша.

– Нет, Агаша, этот волк не пойдет по старому следу. Так что живи и спи спокойно.

– Тогда я пойду… А может быть, дадите мне ружьишко или наганишко на всякий случай. Кто знает, не тот хромоногий, так его дружки-корешки могут нагрянуть ко мне и потребуют к выдаче золотую вазу.

– Никто тебя, Агаша, не потревожит. Поверь мне, это так, – уверенно проговорил следователь.

– Ну ладно, а топор-то уж я с собой в постель обязательно буду теперь ложить и спать с ним в обнимку, как с мужиком.

Леонид Викторович Метляков появился в кабинете следователя во второй половине дня. Он торопливо прошел к столу, сел на стул и сказал:

– Слава богу, наконец-то освободился, и завтра у меня целый день отгульный. Ну что ж, выкладывай, Гриша, что у тебя за дело.

– Нашлась, Леонид Викторович, небольшая золотая ваза, а откуда она, из какого кургана или захоронения – судить и рядить тебе.

Григорий Тарханов достал из ящика стола вазу величиной с чайное блюдце, края которой были выполнены в виде семи лепестков загадочного цветка.

– Богатая вещичка!

– Вот и полюбуйся! Это тебе древняя вазочка с разными птичками-синичками, выписанными по бокам.

– Должен сказать тебе, Гриша, я в Томском университете в свое время специализировался как археолог. Работал в экспедициях около десятка лет. Потом доконал меня ревматизм, сердце начало пошаливать. И осел я на школьную работу. Но всю литературу, касающуюся археологии, прочитываю внимательно, слежу за новинками… – проговорил Леонид Викторович, внимательно рассмотрев золотую вазочку. – Пожалуй, могу кое-что определенное сказать: по окружности изображены птицы из отряда тетеревиных, голова к голове, попарно. Крылья обозначены рельефно, выпукло. Вместо глаз – точки. Есть единственная аналогия, но то выполнено литьем из бронзы, отдельными небольшими фигурками… Сейчас точно не помню, но, кажется, на Гасандайском или Степановском раскопе были найдены те бронзовые фигурки птиц-тетерок…

– Выходит, эта вещичка изготовлялась в далекой древности на юганской земле? – поинтересовался следователь и, достав из ящика стола Агашино приношение, вывалил на стол костяные наконечники стрел. – Все это, видимо, лежало поблизости с золотой вазой.

– Да… ну и ну! – Учитель бегло осмотрел несколько костяных наконечников стрел. – Все это часто встречается, но вот этот каменный наконечник поющей стрелы – редкость. В него вкладывались пустотелые костяные шарики с прорезями – при полете стрелы получался свистяще-шипящий звук. Изображения на вазе любопытны. Изготовлялась ваза, по-моему, на Среднем Приобье местным мастером. Золото, скорее всего, было привозное, с Южного Урала.

– А какой век?

– Четвертый или пятый до нашей эры… В те времена были обширные связи населения Томского Приобья… Одним словом, люди Оби, Чулыма, Вас-Югана и Тыма общались с жителями Алтая, а также Минусинской Котловины и с рядом других районов…

– Так, хорошо… Одна лежала эта ваза в захоронении или рядом с ней еще было много таких же чудных вещиц, созданных древним художником-скифом?

– Думаю, вазочка найдена в богатом захоронении, – уверенно ответил Леонид Викторович и, словно спохватившись, спросил: – Откуда все это к тебе попало, когда и где найдено?

– История такая: пять дней назад исчезла молодая женщина, повариха буровой бригады. Ушла за клюквой, и с концом… А ваза была припрятана у нее в постели, в ватном тюфяке. Вот и все пока, что мне известно… Возможно, как и в старину, бродят грабители-бугровщики и ковыряют курганы, хапают скифское золото и отправляют на «черный рынок»…

– Такая уж несчастная судьба у нашей матушки-археологии, рядом с добром всегда колобродит зло. Вся сибирская коллекция Петра Первого, которая состоит из многочисленных золотых вещей, добыта в семнадцатом и восемнадцатом веках грабителями-бугровщиками в древних курганах Казахстана и Западной Сибири. Так уж получается, что грабители всегда опережают археологов. Кто знает, возможно, и сейчас на вас-юганской земле пиратничают матерые бугровщики.

Следователь расстелил на столе карту Томской области, посмотрел на Леонида Викторовича и попросил:

– Покажи мне, где в последние годы работали наши томские археологи. Меня интересует район верховьев Вас-Югана.

– Пока ведутся раскопки в единственном месте, около озера Эмтор. – Указав на карте расположение таежного озера, Леонид Викторович пояснил: – Это недалеко от поселка Новый Вас-Юган. Но там золотом и близко не пахнет. В основном бронза…

– Меня еще интересует вот что, – следователь медленно выговаривал каждое слово, обводя красным карандашом название озера Эмтор: – Кто и что пожертвовал университетскому музею археологии и этнографии на первых порах его становления.

– Ну, это все было давно, и навряд ли имеется связь с нашей загадочной вазой, – возразил Леонид Викторович. – Музей археологии и этнографии обязан главным образом Флоринскому…

– Расскажи, Леонид Викторович, подробнее, – попросил следователь.

– Флоринский был человек прозорливый. Можно судить хотя бы по тому, что он первый из сибирских ученых сделал весьма правильное разъяснение значения тех сибирских древностей, которые находились в то время в музее. В своем обширном труде «Первобытные славяне по памятникам их доисторической жизни» он упорно проводил в жизнь свой взгляд, свои доказательства о том, что многочисленные и довольно разнообразные сибирские древности есть изделия когда-то населявшего Сибирь племени, родственного троянцам, древним скифам и позднейшим славянам. Такой взгляд на древности музея Императорского Томского университета придавал этому музею особое значение…

– Такое приятно слышать, – улыбнувшись, сказал следователь. – А то ведь находятся в наше время такие, которые утверждают, что Русь зачалась от варягов… Кого, Леонид Викторович, ты считаешь главным вкладчиком пожертвований в музей? Я имею в виду тех лиц, которые передали свои личные редкие коллекции старинных вещей музею.

– Их много… И все, что было подарено ими университетскому музею, имело свою неповторимую ценность для науки. Ну, скажем, Михаил Константинович Сидоров, известный исследователь Сибири и севера России, пожертвовал все, что было найдено при раскопках городища на Чувашском Мысе, близ Тобольска, а также из других курганов, прилегающих к городищу… Или взять, например, барона Аминова, строителя Обь-Енисейского канала. Он передал в музей каменные орудия, бронзовые и железные предметы, найденные при работах по проведению канала. А что касается Иннокентия Петровича Кузнецова, золотопромышленника, то вся его коллекция старинных вещей была скуплена у грабителей-бугровщиков в разное время. Это и бронзовые, и медные, и железные предметы: разнообразные типы кинжалов, кельтов, зеркал, бронзовых серпов, стрел, стремян, ножей, различных подвесок, медных котлов скифского типа и многое другое. Все переданное им в университетский музей было в основном найдено в Минусинской котловине и Ачинском округе Енисейской губернии. Кузнецов передал музею коллекцию предметов домашнего обихода и вооружения североамериканских индейцев, собранную им во время продолжительного путешествия среди племен Сио-Комакчей, Апачей, Навахаев и Койова. В эту коллекцию входили луки со стрелами, томагавки, щиты и многое другое.

– Значит, верховье Вас-Югана наши томские археологи еще не начали изучать. Выходит, юганская земля для вашего брата археолога остается загадочным белым пятном… Говорю про это вот почему: мне придется, видимо, разрабатывать версию о том, что золотая ваза найдена случайно кем-то из рабочих нефтеразведки…

– Да, возможно, – согласился Леонид Викторович. – Если нужна будет моя помощь, вызывай без стеснения в любое время дня и ночи.

– Допустим, ваза была найдена случайно, – размышлял следователь вслух. – Тогда кто такие Пяткоступ, Черный Глаз и как была связана с ними Ульяна, бесследно пропавшая?

– Да, вот что, чуть не забыл… Старый парусный цыган Федор Романович Решетников подарил школьному музею флюгарку чудной ковки. Такие флюгарки устанавливались на мачтах старинных русских кочей. Еще он подарил три бронзовые конские подковы. Вещицы очень древние. Я с ним разговорился… Он, оказывается, знает кое-что о стародавних юганских бугровщиках.

– Это идея! Спасибо тебе, Леонид Викторович.

– Да, Гриша, а где сейчас Александр Гулов, бывший директор улангаевского зверосовхоза? Он, – лет семь назад, – передал школьному музею шаманский костюм и несколько рукописных книг из старообрядческого скита, которые были найдены им в верховье реки Оглат, притока Чижапки. Гулов, возможно, мог бы тебе оказать помощь…

– Когда из Улангая ушла нефтеразведка, то звероводческий совхоз начал угасать… Гулову предложили объединиться с бондарским совхозом. Он отказался. На него поднажали из райкома. И тогда Гулов уехал в Кайтёс.

Григорий, выйдя из кабинета, попросил дежурного шофера съездить за старым цыганом, пригласить его в прокуратуру для консультации.

– Нет-нет, я уж дождусь дедушки Феди… Мне интересно послушать его рассказ о бугровщиках, – попросил Леонид Викторович, когда Григорий сказал, что у него больше нет вопросов.

Широкоплечий, кряжистый парусный цыган, с седыми длинными волосами, был одет в напускные шаровары из коричневого вельвета и ярко-голубую косоворотку, перехваченную узорчатой опояской из витого шелка.

Старик молча, вразвалку, как сторожевой лебедь, подошел к столу, осмотревшись, сказал:

– Ну, соколики, многих лет вам гарцевать на служебном коне! В небо летать вам за звездами, но и земли родимой не забывать…

– Спасибо, Федор Романович, за доброе пожелание, – ответил Григорий Тарханов и перешел к делу: – Федор Романович, нас интересуют старые томские бугровщики. Есть ли кто из них сейчас в живых? – спросил следователь и, посмотрев на Леонида Викторовича, подмигнул ему: мол, не перебивай старика, когда тот начнет рассказывать.

– Ого-го, соколик ты мой, Гриша! Посчитай, мне уже пришло время носом тропинку бороздить… А бугровщики-то стародавние все уже в своих норках земляных спят, духу-помину о них не осталось.

– Федор Романович, помните, прошлой осенью вы мне как-то начали рассказывать о Беркуле, но тут ребята подошли и перебили разговор…

– Какую тут хворобу сказывать, соколики вы мои крутогривые! Я ведь всю жизнь свою был парусным цыганом. А это вам не сухопутный таборник-гряземеситель, – гордо объявил цыган и, крякнув, поправил коротко стриженные усы. – Значит, так, у купца Кухтерина в Медвежьем Мысе была торговая заимка, перевальный склад. Тут его приказчики в весеннюю ярмарку у остяков и тунгусов скупали пушнину, отоваривание-покруту делали. А я-то на галере шкиперовал. И на этой посудине подрядились мы ходить с кухтеринским товаром по малым таежным рекам: Вас-Югану и его притокам – Чижапке, Нюрольке. Хаживали на шестах, на гребях и верстовой якорь кидали. Завезешь его, бывало, батюшку, якорь многопудовый, и, благословясь, пустишь на глыбь стрежную, а потом воротом выхаживаешь, карабкаешься супротив стрежи, на водобойных местах. Бечевой по «пескам» приходилось таскать галеру… – Старый цыган неожиданно смолк, посмотрел в глаза Григорию и спросил:

– Про то ли я тебе сказываю, соколик?

– Да-да, Федор Романович, именно это нам и нужно, – сказал Григорий, заметив, как ему несколько раз кивнул головой Леонид Викторович.

– Мы, парусные цыгане, сыздавна любим золото. И у наших красавиц оно всегда было в почете великом.

Сейчас уж нет того золота, что бывало в старину, а так, одна медная, бронзовая мишура осталась, да алюминия разная, подмазанная золотистой краской. А золотые могилы древних людей, что жили по Иртышу, Таре и другим таежным рекам, были поделены меж собой у бугровщиков. И не дай бог, ежели томские бугровщики зайдут на иртышскую сторону. Убьют без спросу и позволения. Ведь целые войны бывали в тайге из-за древних могил кволи-газаров, в которых таилось золотишко с человеческими костями. Помню, в году пятнадцатом это случилось: чижапский бугровщик Миша Беркуль, из раскольников-староверов, набрал пять молодцев из своего скита, и пошли они наперехват иртышской дружине бугровщиков. Подкараулили тех и честь честью убаюкали в болото на вечное поселение.

Старик вытащил из кармана шаровар старенькую, прокуренную трубку, подержал в зубах, будто покурил, и снова упрятал в бездонный карман шаровар.

– Выходит, что раскольник Миша Беркуль знал о том, что иртышские бугровщики зацепили приличную добычу? – спросил Григорий и, посмотрев на старого цыгана, вынул сигарету из лежащей пачки на столе, прикурил от спички, потом задал еще вопрос: – И как же они добрались обратно, в свой скит на Чижапку?

– Никто не добрался обратно… Где лежит то золото, одному богу теперь известно.

– Но ведь, Федор Романович, ты же уверенно сказал о том, что Миша Беркуль пошел за золотом и взял его боем у иртышских бугровщиков?

– То золото, можно сказать, было в моих руках, соколики. Но я его выпустил, по своей дурости, как песок меж пальцев, – тихо начал говорить Федор Романович, с сожалением в голосе и обидой на себя. – Если Федор Решетников давал слово, то всегда держал его. Так было и тогда: галера моя до спада воды заползла в верховье Чижапки и остановилась у Юрт-Арча. Приказчик опокручивал остяков. И вот ночью, когда я сидел у костра с молодой остячкой и маленько шарил ее… пришел старик и на ухо нашептал мне: «Мало-мало руска человека сильно ой-ой – болет». Старик пояснил, что какой-то русский человек просит, чтоб я пришел к нему по очень важному делу. Что делать, отправился. Пришел в чум, к тайше, остяцкому шаману. Лежит, бледный, у пылающего юрточного костра Миша Беркуль.

А он нашим парусным цыганам вроде сродни – жену брал у нас, на плавучем караване. Мог Миша Беркуль неплохо говорить по-цыгански. Поведал он о своем походе на прииртышских бугровщиков. Ты, говорит, Федя, передай вот этот крестик костяной моему старшему сыну Адэру. Взял я тот крестик самодельный из лосиного рога. А позже и передал его Адэру. Тогда раскольники жили скитом на Экильчакском Юрте…

– Федор Романович, вспомни разговор в юрте… Если ты не видел золота, то почему так уверенно говоришь о нем, что оно было или где-то есть? – спросил следователь, отметив на карте расположение бывшего раскольнического скита – Экильчакский Юрт.

– Вот она – капля из того большого золота! – Старый цыган тронул указательным пальцем большую серьгу-полумесяц, висевшую в мочке правого уха, а потом, вытянув руку, потряс ею, как бы взвешивая в ладони какую-то драгоценность. – И на пальце, вот этом, – широкое колечко – оттуда – из какого-то иртышского бугра. От отца мне перешло все это. А отец-то мой хаживал копать бугры…

– Ого-го! – удивленно произнес Леонид Викторович и кинул взгляд на следователя. Тот улыбался счастливой улыбкой: мол, вот тебе сюрприз!

– Федор Романович, что это был за крестик костяной? Может быть, были обозначены на нем какие-то знаки, рисунки?

– Как же, соколик, не быть метам… Красовались там знаки-тамги, – ответил старый цыган. – На верхнем конце креста писан был кружок с усами во все стороны – солнышко. А посередине процарапана была щучья голова, вокруг нее какие-то узоры-руны, вроде змей и лука со стрелами. Потом уж, когда отдал я этот крестик Адэру, сыну Миши Беркуля, то понял, что там был написан план и указано место, где спрятано золото, отобранное у иртышских бугровщиков.

– А что случилось с товарищами Миши Беркуля? Ведь он же ходил на промысел, перехват золота, не один? – тихо спросил Леонид Викторович, хотя уже догадывался, какая могла разыграться трагедия при дележке богатой добычи.

– Ха, ты, соколик, не знавал Миши Беркуля… Представляешь, как он взял невесту из нашего плавучего парусного каравана? Нет. Тогда послушай. Пришел он к старшине Еркаю Чарусу, высыпал на стол из кожаного мешка золотые серьги, кольца и много другого звонца разного, добытого из древних бугров. Сказал Миша Беркуль: «Нужна мне девочка в жены из вашего рода, из парусных цыган». И выбрал лучшую из лучших, красавицу из красавиц, увел на свой коч речной. А наутро привел обратно, на нашу ладью, к Еркаю Чарусу, вытащил на этот раз из карманов вместо золота два револьвера с курками на взводе и сказал: «Я просил у вас девочку, а не телку, огулянную быком цыганским». Во второй раз выбрал Миша Беркуль себе в жены четырнадцатилетнюю девочку и ушел на своем коче в таежный скит приречный.

Старик умолк, нашарил в кармане трубку, вытащил, пососал, потом крякнул с сожалением, что дым табачный уже душа не принимает, а курить привычка осталась.

– Выходит, что Миша Беркуль всегда был вооружен и в решительные минуты мог пустить в ход револьверы?.. -поинтересовался следователь, давая наводящий вопрос старику.

– Лихая была головушка у Миши Беркуля! При дележе, как рассказал он мне тогда, в юрте, скандал получился у них. Ранил Мишу Беркуля ножом в руку Логутай, жадный мужик, и взбешенный Миша Беркуль ухлопал сгоряча своих дружков из револьверов. А золото, выходит, схоронил в землицу, в приметном местечке. Рана была пустяковая, но начала сильно гноиться, разболелась. Подобрали Мишу Беркуля остяки, которые шли на весеннюю покруту в Юрт-Арча. Умер Миша Беркуль при мне. Похоронили мы его у берега, под корявой сосной.

Следователь вынул из стола золотую вазочку и поставил на край, поближе к старому цыгану. Тот долго искал в кармане шаровар футляр с очками.

– Это, соколики вы сизокрылые мои, божья дымокурница… – уверенно ответил цыган, задумался, а глаза его словно утонули под мохнатыми седыми бровями. У старика был такой вид, будто он задремал.

– Дедушка, тебе приходилось держать в руках подобное? – нетерпеливо спросил Леонид Викторович и вместе со стулом осторожно придвинулся ближе к столу.

– Не только держать, но и скоблить с такой же вазы напильником опилки на еду… – чуть улыбнувшись одними глазами, сказал цыган и, уловив на лицах любопытство, замолчал, погрузившись в воспоминания: было время, когда золото можно было скоблить напильником и, как обыкновенные крошки, жевать, проглатывать.

– Федор Романович, расскажи подробнее, когда и как ты точил опилки с золотой вазы? – еле сдерживая волнение, спросил следователь. На одном из лепестков золотой вазы была незначительная выемка, сделанная крупнозернистым предметом, наждаком или напильником.

– Было принято у остяков, тунгусов да русских: если кости сломанной руки или ноги не срастаются, то скоблили опилки с медного десятника или пятака сибирского чекана, сибирской меди, а в той-то меди была большая примесь золота. Помогала золотая медь – кость срасталась. Вот и Миша Беркуль попросил у остяцкого тайши наскоблить золотой пудры и дать ему выпить с нутреным медвежьим салом. Считалось, если золота поешь, то кровь должна освежиться, очиститься от болезни.

– А чья была золотая ваза?

– Чаша была тайши остяцкого. В ней сжигалась богородская трава в день, когда приносилась жертва ихней идолице – Зарни-Ань, Золотой Бабе. А еще, бывало, в эту чашку ставился идол, точенный из мамонтовой кости, бивня, на него шаман лил воду; потом эта вода считалась шибко целебной и ее пили остяки как лекарство.

Следователь сделал пометки на карте и, посмотрев на Леонида Викторовича, спросил:

– Могла ведь эта золотая ваза оказаться в месте жертвоприношения на культовом Перновом Бугре?

– Вполне могла! – согласился Леонид Викторович и тут же спросил у старика: – А где место, на котором ханты и другие угры приносили жертву своим богам-идолам, и в частности Зарни-Ань?

– Пернов Бугор был у них где-то в районе Чижапки и Нюрольки. А где? Кто их знает. Держалось это в великом секрете. – Старик поднялся со стула, тяжело распрямился, своим усталым видом говоря, что ему пора домой, на отдых. У двери кабинета остановился словно вспомнив что-то, сказал Григорию: – Югана должна знать Пернов Бугор, она умеет читать древние письмена-резы, оставленные на бересте, кости, свинцовых пластинах досельными людьми.

Старик оживился, когда начал говорить про Югану, вернулся на старое место, сел на стул. Беседа затянулась до позднего вечера.

Григорий Тарханов живет вторую неделю в гостинице. Дом, в котором он прожил не один десяток лет, стоял на самом берегу Оби; этой весной сильно начало подмывать яр, и рухнул берег по самую завалинку избы. Пока разобранный сруб будет перевезен на новое место и отстроен заново, вдали от берега Оби, пройдет не менее двух месяцев.

В гостинице встретила Григория дежурная:

– Я раскладушку в ваш номер поставила. Подселили к вам хорошего человека… Геолог он! Люди этой весной валом валят – теснота страшенная у нас нынче…

– Понимаю, в тесноте – не в обиде…

– Чайку вам в номер принести?

Войдя в свой номер, следователь поздоровался с мужчиной, лицо которого было продублено ветровым северным «загаром».

– Я – Матвей Борисович Жарков. Работаю в Стрежевской нефтепоисковой экспедиции. Живу в тех краях восемнадцать лет. Родом из Тобольска, – представился геолог.

– Я вижу, вы собрались поужинать.

– Да, собрался, но решил дождаться вас. У меня в портфеле притаилась бутылка доброго коньяка.

– Спасибо, Матвей Борисович, я уже поужинал.

– Все же плесну вам самую малость в стакан, – предложил геолог.

– Ну что ж, грех отказываться, – улыбнувшись, согласился Григорий.

Выпив, Григорий наблюдал за геологом, как тот доставал из консервной банки складным ножом зажаренных ельчиков, клал их на ломоть хлеба и отправлял в рот. Наступило неловкое молчание.

– Если не секрет, то каким делом приходится вам сейчас заниматься – грабеж, убийство? – спросил геолог.

– От вас у меня секрета нет. Ищу давненько бугровщиков-грабителей, неуловимых кладоискателей, ковыряльщиков древних захоронений и культовых мест, – ответил Григорий, а сам посматривал на койку. Ему хотелось скорее лечь и как следует отоспаться.

Геолог перехватил взгляд, принялся свертывать ужин, завинтил пробку походной фляжки, в которую слил коньяк из бутылки; остаток закуски положил в газету и сунул в ящик стола.

– Ругаете себя за то, что разрешили подселить к себе жильца… Но не унывайте – завтра раненько испарюсь. Угадал я ваше настроение?

– Нет, не угадали. В гостинице у всех жильцов права одинаковые, так сказать, птичьи, – с улыбкой ответил Тарханов.

Потушен свет. В комнате сумрак. За окном на столбе тускло горит в грязном колпаке электрическая лампочка. Моросит мелкий дождь. Слезятся окна, оставляя с уличной стороны искристые подтеки.

– Вам не приходилось встречаться с человеком по имени Иткар? – спросил геолог, укладываясь на раскладушку.

Следователь, поправив повыше изголовье, повернулся на бок, лицом к геологу.

– Кто же этот Иткар? Похожее имя слышал я от Юганы, в Улангае.

– Иткар – это древнетюркское имя. Значит оно: Черная Собака. А ежели точнее сказать, то Небесная Громовая Собака, небесное создание, родственное нашему русскому Перуну Громовержцу. Так вот: Иткара я ищу уже шесть лет… Собственно, «ищу» не то слово, а так все больше думаю о нем и расспрашиваю у бывалых людей, не приходилось ли встречаться с ним.

– И чем же это особенный человек? Что выдающегося совершил Иткар, которого вы разыскиваете? – спросил следователь и тут же мысленно обругал себя, что раскис, завалился спать, а ведь рядом с ним человек, который колесил по обским северным урманам восемнадцать лет. Позади у геолога не сотни, а тысячи разных встреч с пришлыми и аборигенами. Может, этот геолог подаст дельную мысль, где лучше всего начать поиск бугровщиков.

– Не знаю, кто такой Иткар, но тот урок, который он мне преподал, говорит о том, что он талантливый геолог. Понимаете, неожиданно появился откуда-то на буровой хант: одет в потрепанную телогрейку, меховая старенькая шапка во многих местах прожжена до дыр. Человек как человек – жиденькая бородка, чуть узковатый разрез глаз, но походил он больше всего на русского человека, с примесью монгольских черт на лице…

– Постойте, Матвей Борисович, вы уж рассказывайте все по порядку: где, как и с чего это началось у вас?

– Ну, хорошо. Было это, можно считать, более шести лет назад. Я тогда имел изрядный опыт в нефтегеологии и работал в Александровской экспедиции. Предстояло нам бурить скважину на новой площади в юго-западном районе, в самом верховье маленькой таежной реки Лурь-Ёган. Забурились мы по весне на этой площади. А время, надо сказать, выдалось теплое, настроение у всех приподнятое было. На озерах, речушках – тучи гусей, уток. Всюду крик, гогот. И вот однажды утром словно из-под земли появился или с Луны свалился на буровую незнакомый человек. Смотрю на него и голову ломаю: кто и откуда, зачем пожаловал? Сидит мужчина на пне кедровом, в стороне от настила с буровыми трубами, курит трубку и посматривает. Нашему брату нефтеразведчику давно уже не в диковинку, что частенько приходят на буровую в гости, ради любопытства, охотники, рыбаки, оленеводы. Подошел я тогда к незнакомцу, поздоровался. И он, в ответ, вынул трубку из зубов, кивнул головой: мол, здравствуй. А потом попросил: «Мне маленько бы поись…» Пригласил я его на котлопункт. Наша Дуся, повариха, быстро сообразила для него завтрак. Говорил он по-русски довольно прилично. После того как незнакомец вышел из столовского балка, вагончика, начал я расспрашивать: кто он и откуда, как звать его? Тот в ответ неопределенно махнул рукой и как-то тихо, мне показалось с обидой, ответил, что звать его Иткаром, но пришел он не ради знакомства или любопытства. Сказал, что пришел на буровую издалека и шел только ради того, чтоб повстречаться и поговорить с геологом. И поговорили, как говорится, мы с ним «на рогах»…

– Неприятная беседа у вас получилась с Иткаром? – полюбопытствовал следователь.

– Нет, разговор у нас был приятный и деловой, но я, дурак, не послушал тогда Иткара, да вдобавок обидел его. Короче говоря, он попросил меня отойти в сторонку и поговорить, чтобы никто не помешал. Отправились мы с ним на берег Лурь-Ёгана. Иткар без лишних слов начал брать медведя на рогатину:

– Нефть маленько тут есть. Но ты ни одной капли не возьмешь. В верхнем интервале проходки, в четырехстах или пятистах метрах, от нуля, случится на буровой авария…

– И что же, сбылось предсказание Иткара?

– Об этом-то и хочется мне сказать вам, Григорий Владимирович. Я, конечно, тогда удивился, и невольно у меня вырвалось, что в пророках и шаманах, мол, не нуждаюсь. Он посмотрел на меня, как на первоклассника, и, покачав головой, пояснил: «Ты – геолог и должен знать простую азбуку: вечная мерзлота Сибири хитра и коварна, родилась она более ста пятидесяти миллионов лет назад и лежит, дремлет спокойно вот тут, у нас под ногами. А толща ее залегания поболее пятисот метров, я тебе уже говорил об этом, и ты должен понять как специалист…»

– Да, это любопытно, – тихо сказал Григорий.

– И посоветовал мне тогда Иткар: «Ты подскажи своему начальству – скважину, пройденную в мерзлоте, необходимо обуздать обсадными трубами, иначе ствол скважины обрыхлеет и заглушит все на свете. Не спешите с проходкой этой скважины. Делайте все неторопливо и обдуманно. Разумная медлительность окупится большой экономией. Спешка, ради метража, погубит скважину…»

– Откуда в наших краях мерзлота? – удивился Григорий Тарханов.

– Вот-вот, и я тогда ляпнул Иткару: откуда и какая мерзлота? А он мне пояснил: «Еще в тридцать девятом году сейсморазведчики столкнулись с подобным проявлением мерзлоты, и эта мерзлота давала на сейсмолентах большие помехи. В наше время только тупоголовые геологи могут считать, что мерзлота вносит в сейсмические наблюдения незначительные помехи и не искажает представления об изучаемой площади».

– И он все изложил на бумаге, дал схему, разрез пластов? – спросил следователь, а думал о другом: ему хотелось знать, остались ли у этого геолога бумаги, исписанные рукой Иткара. Если этот Иткар есть Илья Кучумов, то почерк его Григорий хорошо знает.

– Да, Иткар обстоятельно все изложил на бумаге, схематично. Но я, дурак, и сейчас не могу простить себе: на прощание отдал ему эту бумагу и еще сказал: «В геологии я не новичок. Обойдусь без консультантов-предсказателей».

– И что же, сбылось предсказание Иткара?

– Сбылось, да еще как… Скважина с горем пополам была пробурена на тысячу метров, и после этого начало твориться что-то неладное: почувствовался прихват инструмента… А тут, в ночную смену, еще чище фокус получился: колонну смяло. Вот тут и пришлось запевать матушку-репку – колонну труб захватил «мертвый капкан».

Геолог помолчал, затем, поднявшись с раскладушки, подошел к окну, открыл форточку, закурил и продолжил свой рассказ:

– Если у нас, на буровой, случилась капитальная авария, то у наших соседей на Северо-Вас-Юганской площади получился смех и грех. Там трубы, спущенные на глубину для испытания скважины, вдруг намертво примерзли! И все это несмотря на летнюю жару. Томские геологи тогда на это никакого внимания не обратили…

– Так и осталась неизученной эта загадочная мерзлота Томского Приобья?

– Да нет, кое-что уже прояснилось. Создана при томском институте комплексная мерзлотная лаборатория; уехал наш геолог изучать опыт нефтяников Канады. А там, в подобных условиях, с какими пришлось столкнуться нам, успешно ведется бурение скважин и добыча нефти. Вот, собственно, и все. Теперь можно спать, а то я вас совсем заговорил, замучил своим рассказом.

– Нет-нет, Матвей Борисович! Так кто же такой Иткар, какую роль сыграл он в вашей геологической судьбе?

– Долго об этом рассказывать. Но именно с той скважины, о которой я вам рассказал, началось мое мучение, поиск, споры с большим начальством… А кончилось тем, что я защитил диссертацию: «Островная мерзлота Южного Приобья». Эх, если бы разыскать Иткара…

На тумбочке, рядом с койкой, затарахтел телефон. Не вставая с кровати, Григорий Тарханов протянул руку, взял телефонную трубку.

– Да, я… Что? Молодец ты, Леонид Викторович!

Я предчувствовал, что это не простой наконечник поющей стрелы… Видимо, такие стрелы использовались при каких-то обрядах. Вот что еще, тут со мной в номере геолог, ученый, Матвей Борисович… Он рассказал любопытную историю о загадочном геологе, по имени Иткар…

По телефону Тарханов пересказал бывшему археологу содержание беседы, и тот, в свою очередь, принялся рассказывать все, что ему было известно об Иткаре.

Матвей Борисович, скрестив руки на груди, ждал с нетерпением конца телефонного разговора.

– Ну и как? Что-то определенное сказал ваш товарищ?

– Да, конечно. Иткар Князев – это второе имя и фамилия Ильи Кучумова, бывшего главного геолога Улангаевской нефтеразведки. Сейчас Иткар работает в Сургутском районе, кажется, в Нефтеюганской экспедиции.

Геолог привстал, обрадованно проговорил:

– А я все время считал, что это ученый-геолог умышленно отбился от своей экспедиции.

– Отчасти вы правы, Матвей Борисович, Иткар Князев затерялся. Его товарищи, первооткрыватели юганской нефти, возглавляют институты, тресты. Горе надломило Иткара. В то время, когда вы встретились с ним на буровой в верховье Лурь-Ёгана, он вместо геологии занимался охотничьим промыслом.

– Что за горе сломило Иткара?

– Сразу несколько бед… На буровой произошла крупная авария, вроде бы по вине Иткара, тогда он назывался Ильей Кучумовым. Длительное разбирательство, нервотрепка. Он был понижен в должности, переведен из главного в «сидячего» геолога. В январе, когда заворачивал пятидесятиградусный мороз, Иткар вернулся домой, прилетел с буровой. Пришел он… Жена и две дочери были мертвы.

– Да вы что? Как это случилось?..

– На ночь была чуть приоткрыта вьюшка печной трубы. А печь в холода топилась углем. Сейчас трудно сказать, как это произошло… Угорели…

– Да-а, такое горе пережить…

– Запил Иткар. Спасла Иткара Югана. Увела его на Соболиный остров, в глухой уголок урмана. Там и отошла душа Иткара, а после совершения языческого обряда Юганой «умер» Илья Кучумов и стал жить «новый» человек – Иткар Князев.

– А что случилось на буровой?

– За достоверность не ручаюсь. Ходили слухи, что Илья Кучумов дал указание продолжить бурение. Вместо запланированных двух с половиной тысяч метров забой был на трех тысячах. И тут произошел выброс газа со взрывом. Погибли два человека.

Рано утром геолог и следователь расстались большими друзьями. Матвей Борисович улетал на буровую, в район таежной реки Вах. А следователь отправился на встречу с Метляковым.

Цыганская любовь. Пожалуй, эти два слова вызовут в душе каждого человека представление о неудачной, многострадальной любви. У Агаши самая настоящая цыганская любовь: с романтикой и слезами, с печалью и радостью. Началась эта любовь сорок лет назад. Был в те годы парусный цыган Федор Романович Решетников молодым жизнерадостным мужчиной. Да и Агаша считалась красавицей. Помнит и поныне Агаша день и ночь их первой встречи, помнит и любит по сей день Федора Романовича. И кажется ей, что ее возлюбленный все такой же могучий, только буря и непогодь заплескали седой речной пеной голову парусного цыгана да ссутулил его плечи груз ушедших безвозвратно лет.

С утра ждала Агаша дорогого гостя. Ждала желанного и званого. В избе все прибрано: новые занавески на окнах, домотканые дорожки расстелены на полу.

– Здравствуй, моя белая цыганочка! Здравствуй, русская государыня!

– Любый мой, Федюша! Проходи, родимый, в передний угол, присаживайся к столу. Сейчас почаюем, самовар на шестке песню поет. С «позолотой»?..

– Можно «позолотить»…

Слово «позолотить» означает у Агаши налить в хрустальные рюмочки-стограммовки коньяк долгой выдержки. При желании можно коньяк выплеснуть в чай.

Чокнулись две хрустальные рюмочки с расписными каемками и прильнули к губам солнечными зайчиками.

Настенные часы-ходики стучат древним, усталым «сердцем»: тик-тик. Любопытная синичка-зеленушка прильнула к створке оконной – и клювом по стеклу: тюк-тюк.

– Божья пташка весточку принесла, – тихо сказала Агаша.

Молчит старый парусный цыган. Его «позолоченная» душа отправила думы в далекую молодость; в той дали виделся ему берег Вас-Югана, поросший пышными кедрами и березами. Дымили на стойбище костры. Пахло вкусно вареным лосиным мясом, парной стерлядью. Звон гитары. Пела Лара сказание про белого коня с черной гривой, пела про несбывшуюся любовь. Голос ее плавный, женственный, задушевный, лип к берегам таежным. Вторило песне сонное прибрежное эхо… Причаленную парусную ладью качали волны, и колокол у рулевой рубки на мачтовом откосе разговаривал лениво: динь-нь, бум-м.

Осталась та ночь в памяти цыгана Федора Решетникова. И виделся ему маленький табор, который спал, убаюканный речными волнами и благословенной вечерней зарей. Но не спалось тогда жизнерадостному кузнецу. Не спала и девятнадцатилетняя русская девушка Агаша. Она целовала Федора, жарко обнимала… Запомнилась ей и ему та далекая утренняя заря. Кричали в береговой низине перепелки, стонали селезни. И начинался новый весенний день. Осталась позади бессонная ночь, сладкая ночь любви. У юной Агаши томило сердце, радостная усталость обволакивала женское тело.

– Ладно ли с тобой, Федюша? В окно уставился глазоньками и замер, застыл взгляд далеким ясным солнышком. Куда летала твоя душенька? – певуче расспрашивала Агаша.

– Ах, как обидно… И куда все ушло, пропало без следа и возврата?

– О чем ты, Федюшенька? Что это с тобой, кровинушка ты моя!

– Вспомнились мне, Агаша, белый парус и водица хрустальная из плескучей Оби великой. Ночь звездная. Чистое небо с темной синевой и блестки, искры звезд! Рядом ты, Агаша, белотелая, горячая… Да-а, какая ты была у меня королева-царевна! Лара рядом с тобой казалась закопченной головешкой…

– Тьфу, убей меня бог мягкими пирогами, опять он про Лару забубнил! – вспылила Агаша. – Да у твоей Лары ни груди, ни кормы. Доска доской из себя была. Тощая, пучеглазая…

– Так-так оно все было, моя сударушка-лебедушка Агаша! Хоть и грех о покойнице плохо говорить. А к тебе-то я был в молодости ненасытный: целовал, целовал – и не мог нацеловаться, не мог налюбоваться тобой, голубоглазой, обнимешь, бывало, прижмешь к груди, и радостный огонь душу обжигает…

Агаша грустно вздохнула и потупилась смущенно. Помолчала, потом вкрадчиво спросила:

– Как же, Федюша, насчет клада Миши Беркуля?

– Видать, заколдовал Миша Беркуль свой клад. Были среди бугровщиков заклинатели-ведуны. Вот в чужие руки он и не дается.

– Может, Федюша, не все тамги-знаки перевел с того костяного крестика?

– Ой, Агаша, государыня ты моя! Да ведь сызмальства я лудил, паял в кузнице походной, у парусных цыган был знатным мастером. От деда и отца перенял секрет серебра и золота: ковал сказку, отливал волшебство… С крестика Миши Беркуля я восковую копию снял. По этой восковой модели отлил себе серебряный крестик. Вот он! С тех пор ношу на груди!

– А может, Адэр, сын Миши Беркуля, догадался про выщепнутый знак-тамгу? И нашел он сам могильное золото, с боем взятое отцом у иртышских бугровщиков.

– Нет, Агаша, душенька моя белотелая! Выщепнул я из крестика концевым острием ножа самую главную тамгу-кружочек с четырьмя стрелками. Зырянскому шаману показывал я свой крестик, остяцкому тайше, тунгусскому ведуну – все говорили одно: «Чужая писка-тамга – что темная ночь без луны». И только одна Югана сказала точно: «Федя, вождь парусных цыган, ищет старую тропу Миши Беркуля». Она в русскую карту ткнула чубуком трубки и пояснила: «Тамга-метка на кресте писана русским человеком. Знаки взял русский человек у остяков. На «комле» креста писан кружок с четырьмя усами. Эта небесная острога – тамга рода Тунгиров. Щучья голова означает большое таежное озеро, где водятся одни большеголовые щуки и маленько живут окуни. Узоры из змей и лука со стрелами означают главное стойбище рода Тунгиров».

– И ты, Федюша, долго рыскал, искал в тех краях?

– Искал, рыскал… Шарился в тех местах по молодости.

Исползал вдоль и поперек все бывшее стойбище рода Тунгиров. Нет клада. Провалился в тартарары. И вот нынче снова душа раззудилась. Раскочегарил «золотой огонь» в душе у меня следователь Гриша Тарханов.

– И у меня сердце раззудилось на золото! Каюсь ведь… Могла утаить, знай заранее, что у девки-квартирантки золотая вазочка в постели затаена.

– Поздно, Агаша, красавица ты моя. Не надо щелкать зубами на чужой жирный кусок.

Агаша понимала, о чем говорит парусный цыган, догадывалась, на что намекает.

– Да-да, Федюша, одному тебе трудновато будет кочевать на поиск клада. Бери, родименький, меня, как жену законную, в пай. Нынче же сходим в загс и распишемся, а? И все у нас с тобой встанет на свои места, по-божески и ладом. В молодые годы твоя женушка препоной была в нашей любви. Бог ее прибрал, пухом ей земелька таежная пусть будет. Теперь, поди, не будешь из своего табора присматривать зазнобу цыганских кровей, досыта наелся «парусной» любви с Ларой.

– Надо, Агашенька, кровинушка моя, переселиться тебе в Кайтёс. Сделай это незаметно для чужих глаз. А потом и я к тебе прикочую на подселение, там, в Кайтёсе, и про свадьбу сообразим.

– Понимаю тебя, Федюша, соображаю, пленитель моей душеньки! Тунгирово родовое таежное поместье в старину было в верховье Вас-Югана, в шестидесяти верстах от Кайтёса, – улыбаясь, качала головой Агаша.

«На сколько же Агаша моложе меня? Кажется, лет на восемнадцать или двадцать», – думал старый парусный цыган. И чудилось старику, что где-то рядом бьются, хлещутся волны у объяристого, сыпучего берега. Видел он в окно, как по Оби ходила зыбь, оставленная только что прошедшим пароходом.