ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
1
Страшное зрелище представляли собой в эти дни живописные Волчьи Норы. С пепелищ тринадцати спаленных домов струился бледно-сероватый, неживой дымок. Сохранившиеся кое-где в палисадниках опаленные огнем кусты черемухи стояли теперь на пустырях, сирые и унылые.
Небо над Волчьими Норами было тяжелым и неподвижным, а серые лохмотья туч свисали низко, почти касаясь макушек высоких лиственниц.
Притихшие улицы опустели. Не сновали из двора во двор бабы, не бегали по улице, не играли в лапту на лужайках ребятишки, не беседовали о мирных делах на завалинках старики. Исчезли даже собаки.
Казалось, что село вымерло или покинуто людьми. На самом деле никогда еще за всю свою долголетнюю историю Волчьи Норы не жили так кипуче и бурно.
Прокрадываясь дворами и огородами, люди собирались в овинах, в банях, в стайках. Собирались все, без различия возраста и пола – целыми семьями. Встревоженно озираясь по сторонам, люди вполголоса вели разговоры обо всем, что происходило в Волчьих Норах.
Четвертый день в селе свирепствовал отряд белых. За эти дни совершилось много таких дел, которые подняли всех, от мала до велика.
В первый же день белые, по указке Евдокима Юткина и Демьяна Штычкова, начали обирать мужиков. Белой армии и интервентам нужны были солдаты, лошади, хлеб.
На второй день запылали избы уклонившихся от мобилизации. На третий белые собрали все село на площадь и выпороли семь мужиков, рискнувших угнать своих лошадей от реквизиции в кедровник. Вечером в этот день дед Фишка известными ему одному тропами направил тринадцать молодых мужиков и парней в буераки за кедровник, где скрывался Матвей Строгов.
На четвертый день отряд белых выехал на поля разыскивать запрятанный там хлеб и скот. На передней подводе, рядом с начальником отряда штабс-капитаном Ерундой, сидел Демьян Штычков. Он знал достатки волченорских мужиков не хуже своих собственных.
Село притихло, затаилось, но оно неусыпно, днем и ночью смотрело и слушало сотнями глаз и ушей.
Дед Фишка, перемахивая через заборы и изгороди, бегал из двора во двор. Матвей наказал старику прислушиваться ко всем разговорам и как можно чаще обо всем сообщать ему.
Когда дед Фишка узнал, что отряд белых почти в полном составе выехал на поля, он хлопнул себя ладонью по лбу и выругался: «Просмотрел, старый дурак!»
Он настолько был взволнован этим, что, оставив все предосторожности, направился домой не огородами, а проулком. Поднявшись возле кладбища на горку, он увидел двух мальчишек: Агапку – сына Калистрата Зотова и Никитку Бодонкова.
Запрятавшись в яму, из которой волченорцы брали глину для своих хозяйственных нужд, ребятишки зорко посматривали по сторонам. Ясноглазые, серьезные, в собачьих шапках и вывернутых вверх шерстью шубах, они походили на молодых волчат, выглядывавших из норы.
Дед Фишка весело ухмыльнулся: от таких глаз ничего не скроешь. Ребятишки, смущенные тем, что старик их заметил, нырнули в глубину ямы.
Дед Фишка хотел пройти мимо, но вдруг скорыми шагами, вприпрыжку направился на косогор и, остановившись на краю ямы, ласково проговорил:
– Ишь какие смышленыши! Местечко хорошее выбрали. А только, сынки, рано вы сюда забрались. Эти варнаки вернутся с полей не раньше как вечером.
Ребятишки насупились, молчали.
– Сейчас бы, ребятушки, не за мостом догляд вести, а на поля бы стрекануть да посмотреть, что там делают эти ворюги, – приподнято проговорил дед Фишка и, помолчав, продолжал вполголоса: – Корзинки взять с собой можно. Где гриб какой попадет, давай его сюда. А самим и высмотреть все. Уж за это весь народ спасибушко сказал бы. Пойдете?
Агапка с Никиткой переглянулись, и ясные глаза их заискрились. Дело, которое предлагал старик, хотя и было небезопасным, зато нужным всему селу и сулило интересные приключения.
…Через полчаса все трое встретились за мостом, в кустарнике. В руках у них были корзинки, а в корзинках по большому куску хлеба про запас. Пошли.
Стояла осень. Понемногу осыпался лист с деревьев. Трава пожелтела, зачахла и попахивала гнильцой. Все вокруг становилось блеклым, унылым, и глаза деда Фишки тосковали по яркому многоцветью лета. Правда, по склонам холмов и долинам совсем по-весеннему зеленели дружные всходы озимых, но среди необозримых просторов полей, посеревших от осенних дождей и холодов, эти по-весеннему яркие клочки казались ненастоящими.
Дед Фишка молчал, зато ребятишки болтали без умолку. Они громко разговаривали, хохотали, со свистом бросали комья земли в галок и ворон.
Старик вначале снисходительно улыбался, но когда кончились церковные земли и начались поля мужиков с узкими полосками распаханной земли и соломенными балаганами для ночевок, дед Фишка внушительно сказал ребятишкам:
– Теперь молчок, ребятки. Вовсю надо глядеть. Может, они, сукины дети, тут где-нибудь рыскают.
Агапка и Никитка зашагали молча, внимательно осматривая поля.
Вдруг Агапка вскрикнул:
– Конники!
Дед Фишка увидел верховых не сразу и с завистью подумал: «Ах, постреленок, вперед меня узрел!»
Верховых было трое. Они поднялись из-за холмика и на самом гребне его остановились.
До них было не меньше версты, но по очертаниям фигур дед Фишка определил, что это солдаты. Боясь, чтобы солдаты не заметили их, он поспешно свернул с дороги в мелкий березник. Пригибаясь, ребятишки ринулись за ним.
В лесу остановились.
– Ну, сынки… – начал дед Фишка, но Агапка опередил его.
– Ты, дедушка, здесь оставайся, а мы с Никиткой вон туда, будто по грибы пойдем, – захлебываясь от волнения, скороговоркой проговорил он.
Дед Фишка потрепал рукой по плечу мальчугана.
– Хорошо, сынок, хорошо. От земли ты невелик, а думаешь мудрей большого! – с восхищением проговорил старик и, наскоро курнув трубку, продолжал: – А наткнетесь на солдат, сынки, не робейте. У вас с ними разговор короткий: «Грибы, мол, собираем» – и только. Про меня, конечно, ни слова. Найдут меня – не уйти мне отсюда живым.
Тут же в березнике дед Фишка помог ребятишкам отыскать по десятку уже застарелых груздей и, повторив еще раз свои наказы, проводил их до опушки леса. Глядя ребятишкам вслед, он думал: «Пошли вам бог удачи, сынки! Экая жизнь наступила: с малых лет – и в полымя!»
Потянулись минуты томительного ожидания. Коротая их, старик сидел, ходил, курил, несколько раз принимался собирать в свою корзину грибы, по время текло мучительно медленно. Наконец на гребне-того холмика, где стояли солдаты, дед Фишка увидел Агапку и Никитку. Вскочив на старый березовый пень, старик замер от любопытства.
Спешившись, один из солдат стоял рядом с Агапкой и Никиткой и о чем-то спокойно разговаривал.
Ребятишки руками указывали ему что-то в противоположном от деда Фишки направлении. Потом солдат вскочил в седло и поскакал за холмик.
Оглядываясь, Агапка с Никиткой пустились бегом обратно. Дед Фишка подумал с тревогой: «Ах, глупышки, бегут-то как! Ну, как солдаты догадаются да вернут!»
Когда ребятишки подбежали к деду Фишке, они с минуту не могли вымолвить ни слова. Груди их высоко вздымались, а на раскрасневшихся лицах выступил пот.
– Все, дедушка, до капельки знаем! – пересиливая одышку, проговорил наконец Агапка.
Наперебой ребятишки стали рассказывать все, что увидели и узнали. Дед Фишка слушал их, стиснув в зубах трубку.
Действовали белые решительно. Запрятанный волченорцами на полях скот они с помощью Демьяна Штычкова отыскали без особых усилий. Теперь скот этот с разных концов полей сгоняли в одно стадо, за холмик, под надзор четырех верховых.
Дед Фишка сердито сплюнул. Так вот зачем тут верховые!
Понегодовав про себя, старик сердито спросил, косясь в сторону холмика:
– Много они там, сынки, нахапали-то?
– Да есть, дедушка. Коров одних, кажись, штук двадцать да семь коней привязанных к березкам стоят, – проговорил Агапка.
– И Каурка наш там же. Увидел меня – заржал, будто заплакал, – чуть сам не плача, сказал Никитка.
– А как же, сынок! Он, Каурка-то, хоть и животина, а чует, нычит, что к плохим людям попал, – вставил дед Фишка, закладывая в трубку щепотку табаку. – Ну, а солдаты не допытывались, зачем вы тут ходите?
– Один все выспрашивал, далеко ли отсюда прямиком до городского тракта…
Дед Фишка вскочил с пенька, на котором сидел.
– Так, говоришь, сынок, про тракт спрашивал?
– Допытывался, как да что… А потом говорит: «Ну, теперь проваливайте», – закончил Агапка и рассмеялся звонким, довольным смешком.
Но деду Фишке было не до смеха. Расспросы солдат о прямой дороге на городской тракт раскрывали кое-какие планы штабс-капитана Ерунды. По-видимому, опасаясь народного гнева, он решил перегнать скот полями прямо в город, минуя село.
Попыхивая трубкой, дед Фишка на несколько шагов отделился от ребятишек и, закинув руки за спину, остановился в раздумье.
– Пожалуй, к дому надо поворачивать, – проговорил он после минутного молчания. – А то как бы дождик нас не прихватил.
Ребятишки охотно согласились. Им тоже хотелось попасть скорее в село и похвастаться перед товарищами. Но вместе они но прошли и одной версты.
В лиственничном логу дед Фишка сказал:
– Ну, теперь, сынки, сами дорогу найдете. А я заверну тут недалеко за берестой – еще летом надрал. – И он скрылся в лесу.
2
Обогнув кедровник, которым опять владели Юткины и Штычковы, дед Фишка вошел в буераки.
Место это было лесистое, изрезанное глубокими песчаными рвами. Но и тут дед Фишка знал все, как у себя на дворе.
Взойдя на один пригорок, он остановился, прислушался и защелкал по-дроздиному. В ту же минуту из-под корней большого кедра показалась голова Матвея.
– С вестями, Матюша! – с деловым видом сказал старик.
Матвей выбрался наверх, и они уселись под развесистыми сучьями кедра.
Из глубоких ям и крутых обрывов к ним на пригорок поползли мужики. Это были погорельцы, «крестники штабс-капитана Ерунды», как в шутку назвал их Матвей.
Мужики окружили деда Фишку, слушали его с нахмуренными, злыми лицами.
Еще утром они мало верили Матвею, когда он говорил, что жизнь все равно заставит их взяться за ружья. К его предложениям начать налеты на белых мужики отнеслись сдержанно и, если не удавалось отмолчаться, твердили:
– Погоди, Захарыч, – может, Ерунда сам отсюда уберется.
Теперь отмолчаться было невозможно.
Выслушав деда Фишку, один из мужиков сказал:
– Ну, Захарыч, принимай над нами команду. Видно, чему быть, того не миновать. – И, выражая свое почтение Матвею, он снял шапку.
На другой день мужики настигли на тракте стадо. Перебив охрану, они угнали скот далеко в лес и, сберегая его там, постепенно возвратили хозяевам.
Так возник партизанский отряд волченорцев, в тяжких и трудных делах которого дед Фишка стал стойким и незаменимым бойцом.
3
На действия партизанского отряда, отбившего скот, штабс-капитан Ерунда ответил новыми репрессиями. Началось с Калистрата Зотова. В полдень к нему явились семь солдат и высокий, с испитым лицом и злым огоньком в глазах офицер. Калистрата дома не оказалось. Офицер приказал поджигать.
Старый и ветхий домишко Зотовых вспыхнул, как порох.
В этот день в Волчьих Норах спалили еще семь домов.
Обезумевшая Зотиха переселилась с ребятишками в баню, а Калистрата с десятком других мужиков дед Фишка увел ночью в буераки к партизанам.
На другой день штабс-капитан Ерунда решил собрать все село на сход.
Два чубатых и скуластых казака бросились собирать народ, но к назначенному часу к церкви на площадь собрались только десятка три баб, кучка ребятишек и несколько стариков.
Строго помня наказ Матвея – ничего не пропускать мимо ушей и глаз, дед Фишка тоже пришел.
Штабс-капитан Ерунда въехал на площадь верхом на белой лошади с десятком конников. Увидев его, дед Фишка толкнул локтем в бок своего сверстника Лычка и тихо проговорил:
– Гляди-ка, Григорий! Царь! Только, нычит, подданных маловато.
Пряча хитрые улыбки, старики опустили головы.
– Шапки долой! – заревел старший урядник, выскакивая вперед.
Дед Фишка, Лычок и полуслепой старик Петрунек сняли шапки. Бабы затревожились, переглядываясь и не зная, надо ли им снимать платки.
Штабс-капитан Ерунда остановился, окинул взглядом небольшую кучку людей и, щуря свои белесые, как у пегой лошади, глаза, спросил Евдокима Юткина:
– Староста, все тут?
– Какое там все! Скрываются, ваше благородие.
Штабс-капитан приподнялся на стременах и, взмахнув плеткой, крикнул:
– Р-р-ра-зогнать эту рвань!
4
Дед Фишка из буераков возвращался в потемках. Шел он не спеша, то дорогой, то обочиной по лесу. Часто останавливался, прислушивался. Ходить без опаски стало рискованно. По ночам, побаиваясь, видимо, налета партизан, штабс-капитан Ерунда высылал конные дозоры.
Когда дед Фишка вошел по узкому пустынному проулку в село, уже совсем стемнело.
Возле избы Филиппа Горшкова старик остановился и, осмотревшись, постучал в окошко. Стекла в окне были разбиты, дыры заткнуты тряпками и куделью. В одну из дыр высунулась чья-то голова.
– А кум Андрей дома? – спросил дед Фишка.
– На сходку увели, – ответил женский голос, – да вот еще не вернулся.
– Ну-ка, выйди, кума, – сказал дед Фишка.
Голова мгновенно скрылась в темноте. Через минуту дед Фишка стоял уже во дворе Горшковых и вполголоса говорил:
– От мужиков, кума, иду. Филипп наказал к вам зайти. Под клетью амбара спрятан у него дробовик. Велел он тайком перенести его на зады, положить под черемуховый куст. Завтра ночью он его заберет. Домой-то заходить не будет. Сама знаешь: береженого бог бережет. Ну, прощевай-ка. Да не забудь насчет дробовика-то…
– Ладно, кум, старик придет – передам, – сказала старуха.
Дед Фишка вышел со двора Горшковых и, не доходя до мостика, пересекавшего мутный ручей, повернул к большому недостроенному дому Тимофея Залетного. Тут его словно поджидали. Едва он прикоснулся к окну, как оно раскрылось, и дед Фишка увидел жену Тимофея.
– Феклушка, мужик твой жив-невредим. Наказывал весь свинец, какой он из городу привез, в баню под полки положить. Завтра ночью он за ним наведается. Домой-то не обещал. Если, нычит, есть охота повидаться, подожди у бани. Это я уж от себя тебе говорю. Знаю, что тоскуешь. Ну, будь здорова. Да о деле не забудь.
– Что ты, дед Фишка! С утра все соберу, – сказала Фекла, довольная тем, что старик принес весточку от мужа.
Выполнив все поручения партизан, дед Фишка направился к своему дому. Вдруг неподалеку от него послышались голоса.
«Не патруль ли? – пронеслось в уме старика. Встречаться с солдатами у него не было никакого желания. – Надо утекать», – решил он и, кинувшись к забору, перелез через него и притаился.
Мимо прошли двое. Дед Фишка узнал гнусавый голос Демьяна Штычкова.
– Мы их выкурим из буераков, выкурим! – говорил Демьян громко.
Дед Фишка понял, что речь идет о партизанах, и с досадой подумал: «Выкурим! Выкурим! Руки у тебя, гундосый, коротки».
Голоса затихли вдали. Дед Фишка перелез через забор и торопливо зашагал к дому. Но не прошел и десяти шагов, как совсем неслышно перед ним возникла тень человека. Дед Фишка хотел скрыться, но было уже поздно. Его резкий поворот в сторону испугал человека, и тот встревоженно вскрикнул:
– Кто это?
– А, кум Андрей! Это я, – сразу повеселел дед Фишка.
– Данилыч! А я со сходки иду.
– Ну, ну, расскажи, о чем там судили-рядили, – с живостью спросил дед Фишка.
– Эх, кум, совсем мужику край пришел, – с сердцем сказал Андрей. – В солдаты вот на старости лет угодил.
– Что ты говоришь?! Как так? – изумился дед Фишка.
– Да так, всех мужиков под ружье берут. Сам этот Ерунда – ни дна ему ни покрышки! – по бумаге вычитывал.
Они еще поговорили несколько минут о сходке и о наказах Филиппа – сына Андрея, скрывшегося от мобилизации в партизанский отряд Матвея Строгова, и разошлись.
Утром деду Фишке надо было отправляться в лес готовить дрова.
Выйдя за село, он увидел мужиков, выстроенных на широкой поляне. Солдаты суетились возле них, кричали и ругались, обучая ружейным приемам.
Бабы и ребятишки сгрудились в одну кучу и глядели на все происходящее, печальные, молчаливые.
Дед Фишка подошел к толпе, посмотрел на мучения, с какими мужики проходили солдатскую муштру, и повернул обратно.
Все, что происходило в селе за последние сутки, очень озадачило его. В самом деле, зачем понадобилось штабс-капитану Ерунде учить стариков военному делу? Ясно, что белый атаман что-то замышлял. Но что же? Обеспокоенный этим, дед Фишка тихонько брел огородами и пустырями, не зная, на что решиться: бежать ли к Матвею или сначала попытаться все доподлинно разузнать? В одном из огородов, возле невзрачной закопченной бани, толпились бабы. Они стояли плотной кучкой и тревожно о чем-то разговаривали.
«Знать, слушок какой-нибудь появился. Зря бабы собираться не будут», – подумал дед Фишка и, сунув в карман шаровар кисет, направился к ним.
– Доброе утро, сударушки! – крикнул старик.
Бабы повернулись на его голос, и Зотиха, до неузнаваемости постаревшая за последние дни, воскликнула:
– Да тебя, дед Фишка, видно, сам бог к нам посылает! Только-только о тебе разговор был.
– А как же! Бог и шепнул мне: «Сходи, дескать, к бабам», – пошутил дед Фишка, но шутка не получилась. Зотиха подняла на него мученические глаза, не высохшие еще от слез, и с болью и голосе, чуть не плача сказала:
– Беда, дед Фишка! Сгубят они наших мужиков в буераках.
Дед Фишка смотрел на Зотиху с недоумением.
– Слух, вишь, Данилыч, прошел, – заговорила Дубровчиха своим низким голосом, – будто не зря стариков ружью-то учат. Говорят, вот-вот погонят их солдаты наших беглых мужиков бить. Вот они какие, дела-то, Данилыч. Стоим и горюем. Надо б мужикам весточку подать, да куда мы годны: ни троп, ни дорог не знаем.
– А слух-то верный? – нетерпеливо спросил дед Фишка.
– Вернее не может быть, Данилыч! – сказала Дубровчиха. – Солдат, вишь, один проболтался, из тех, что у Поярковых на постое. Выпили они вчера с Емельяном, захмелели, ну он и скажи: «Эх, хозяин, не завидую я тебе!» – да и выложил все от чистого сердца.
Дубровчиха умолкла, и все бабы смотрели теперь на деда Фишку, словно он мог успокоить их надорванные тревогой сердца и помочь в беде.
Слух был правдоподобен. Теперь становились понятными и слова Демьяна Штычкова, с бахвальством кричавшего темной ночью: «Мы их выкурим из буераков! Выкурим!» Надо что-то предпринимать, и как можно скорее.
– Они всё, бабочки, могут. И резню сотворить могут, – заговорил тревожно дед Фишка, но в тот же миг спохватился, понимая, что говорить бабам такие слова не следует. И тогда он выпрямился, приосанился и сказал: – Ну, вот что, горевать пока нечего. Идите по домам и о мужиках не кручиньтесь. Препоручите их мне, а я уж как-нибудь о них позабочусь…
Лица у баб просветлели, и они заговорили все сразу. Дед Фишка предупреждающе поднял руку.
– Тише, бабочки, тише. Этак Ерунда о нашем уговоре вперед мужиков будет знать.
Упоминание о штабс-капитане отрезвило баб. Они притихли и поодиночке стали расходиться.
Дед Фишка кинулся в свой двор.
Дома Агафья попыталась заставить его сделать кое-что по хозяйству, но старик посмотрел на нее и сказал:
– Нет уж, Агаша, не буду. Хоть изба гори, а мешкать мне тут нельзя. – И он рассказал сестре о своей встрече с бабами.
Агафья закивала головой, потом торопливо зашаркала в куть. Не прошло и часу, как она напекла для сына ржаных, заведенных на квашеном молоке караликов.
Старику хотелось скорее двинуться в путь, но, невзирая на это, он терпеливо наблюдал за тем, как Агафья любовно складывала подрумяненные каралики в белую тряпку.
– Ну, ну, пусть покушает Матюша свеженьких. Сухари-то поди опостылели хуже горькой редьки, – с лаской в голосе сказал дед Фишка.
– Пусть, пусть покушает. Он каралики-то всегда любил. Вот как сейчас на него гляжу: махонький он, вихрастый, глаза – чистое небо, и каралик в руках…
Агафья умолкла, дыхание ее стало неравномерным, тяжелым, и чувствовалось, что тихие слезы слепят ей глаза, сжимают горло. От всего этого дед Фишка тоже ощутил какую-то легкую, но мучительно сладостную горечь в душе и, боясь, что это чувство расслабит его, завертелся по прихожей.
Агафья заторопилась, быстро перетянула узелок прядью кудели и подала брату.
На полях было безлюдно и сумрачно. Ветер со свистом раскачивал гибкие стволы берез и осин. Сизые облака клубились, переливались, как кипящая вода в котелке. Нахохлившиеся вороны угрюмо и неподвижно сидели на макушках сухостойных лиственниц. Порывы холодного воздуха приносили откуда-то запахи надвигающейся зимы.
Дед Фишка тропкой подошел к кедровнику. Теперь ему предстояло обогнуть высокий скалистый выступ и, миновав широкую равнину, спуститься в глухое ущелье, ведущее в буераки. Прежде чем выйти на равнину, он остановился и прислушался. Никаких посторонних звуков слух его не уловил. Все так же со свистом метался жестокий ветер да где-то у речки с надрывом горланила ворона. Дед Фишка смело направился вперед и, выйдя на другую сторону выступа, к опушке леса, взглянул на широкую равнину.
Неподалеку от него щипала сухую траву лошадь, запряженная в легкую тележку на железном ходу; возле нее стояли Евдоким Юткин, штабс-капитан Ерунда и высокий, мрачного вида поручик.
О чем они говорили, дед Фишка слышать не мог, но по жестам Евдокима Юткина, то и дело махавшего рукой в сторону буерака, старик понял, что все, о чем говорили ему сегодня бабы, было верно.
«Плантуют, как людей убивать, душегубы!» – задрожал старик от немой ярости, прячась в ветвях мохнатого кедра.
Через несколько минут офицеры и Евдоким сели в телегу и поехали по дороге к селу.
Они проехали мимо деда Фишки шагах в двадцати. Он видел их лица и мог бы услышать разговор, но Евдоким и офицеры молчали, мрачные и нахохлившиеся, как вороны.
«Трусят, видно, убийцы!» – подумал дед Фишка, и ему захотелось схватить что-нибудь увесистое и запустить в них. Инстинктивно он подался вперед, но одумался, не без удивления рассматривая камень, каким-то чудом оказавшийся в его руке.
– Постойте, я вас еще и не этим попотчую, – вслух погрозился он, отбрасывая в сторону серый булыжник.