ГЛАВА ТРЕТЬЯ
1
В свежие августовские вечера Максимка Строгов уходил за село к озерам. Если не было товарищей, уходил один. Домовничавшая Агафья вначале беспокоилась, удерживала внука и как-то пожаловалась на Максимку отцу. Матвей только махнул рукой:
– Не держи ты его, мама. Пусть ходит.
С тех пор Максимка уходил без спросу. Возвращался он утром и приносил ночную добычу: то карасей, нанизанных за жабры на таловый прутик, то подлинявших уток, пойманных с помощью остроухого черного пса Собольки.
Однажды, собираясь на озеро, Максимка попросил бабушку дать ему мешок. Агафья удивилась этому. Максимка объяснил:
– Калины, бабуся нарву. Калины там полным-полно.
Агафья любила пироги с калиной и, отыскав в кладовке мешок, наказала внуку:
– Попусту, сынок, не ломай калину. Долго ли ее на нет перевести. Будешь рвать, выбирай стебельки-то с ягодой. Принесешь, я ее на доски разложу да вон на солнце вынесу. Она и дойдет. Какая еще сейчас калина! Белая, зеленуха. Ее время, сынок, – воздвиженье, а послезавтра только еще второй спас. Ну, да чего говорить – рвать надо. Будешь ее спелую дожидать – никакой не достанется. Всю пооберут.
Максимка отрезал кусок хлеба, завернул его в мешок и, перебросив зипун через плечо, пошел к двери.
– Ночевал бы ты, сынок, дома. Все равно ночью калину рвать не будешь, – попыталась удержать внука Агафья.
Максимка задержался у порога, сказал:
– Нет, бабуся, пойду. Сегодня на вечерней заре на омутах окуней думаем ловить. А спать в шалашах будем. Со мной Андрюшка Зотов идет.
Агафья улыбнулась вслед Максимке, подумала: «Артем – тот в мать: хозяин. А этот по отцовской дорожке пойдет. От горшка три вершка, а смел – не дай бог. Ни водяных, ни леших не признает. Охо-хо, старость! Жить нелегко, а пожить охота: посмотреть надо, как внучата пристроятся».
Она вспомнила о своем первенце Власе и, шаркая ногами по прихожей, вполголоса разговаривала сама с собой:
– И рожен мной, и отец у них с Матюшей один, а будто чужой. Недаром в тот год, как выйти замуж, цыганка сказала: «Народишь ты, голубушка, деток, да не все будут кормильцы, будут и пустые перышки».
В этот вечер она особенно много вспоминала молодость, Захара и детство своих сыновей.
Утром Максимка домой не пришел. Когда день перевалил на вторую половину, Агафья, решив, что внук ушел на поля и вернется вместе со всей семьей, пошла топить баню.
Незадолго до сумерек приехали с полей Матвей, Анна, дед Фишка и Артем. Максимки с ними не оказалось. Агафья удивилась и забеспокоилась. Мало ли что могло приключиться с парнишкой? Анна велела Артемке сбегать к Зотовым и узнать, вернулся ли Андрюшка. Артемка пошел. Только открыл дверь – навстречу Максимка, усталый, хмурый.
– Где ты это запропастился? День прошел, а ты и глаз не кажешь! – напустилась на него Анна.
Матвей поддержал ее:
– Мы оставили тебя тут бабушке помогать, а от тебя помощи – что от козла молока. Ты, парень, больно хозяином себе стал.
– Сынок, где же калина-то? – спросила Агафья, снимая с плеча мальчугана пустой мешок.
Максимка заплакал.
– Не за калиной ходил я, бабуся. Соврал я тебе вчера. В кедровник мы с Андрюшкой ходили, хотели шишек набить. Да не шибко нас там ждали. Со всех сторон верхами работники деда Евдокима разъезжают. И близко к кедровнику подойти не дали… А шишек нынче, тятя, – макушки гнутся! – оживляясь, воскликнул он.
Известие, принесенное Максимкой, так поразило Матвея, что, позабыв о проступке сына, он спросил его:
– Сам верховых видел?
– Ну, а ты думаешь, нет? С Михайлой даже разговаривали. «Я б, говорит, вас, ребятишки, и рад бы пустить, да Евдокима Платоныча боюсь. Маслобойню тут, в кедраче, собираются строить, из ореха масло бить будут. Велели каждую шишку сторожить пуще глаза. За кедровник-то, говорит, этому, из уезда, Адамову, что ли, дед Евдоким с Демьяном два борова увезли да жеребенка отдали». А Михайла тоже задаваться стал. Сначала рассказал все, а потом давай нас гнать. Андрюшку так стеганул, что аж кровь проступила. Все равно мы ему этого так не спустим! Подкараулим в переулке и трахнем по башке кирпичом. Гагара конопатая! Ноги растопырил…
Возмущенный Максимка уселся на порог и, стаскивая с ног бродни, продолжал посылать юткинскому работнику все новые и новые угрозы.
Дед Фишка выслушал внука с великой скорбью на лице, взглянув на Матвея, сокрушенно покачал головой. Все поняли: этим сообщением внука старик опечален до крайности.
Анна сеяла муку. Слушая рассказ сына, придержала сито в руках. Когда Максимка кончил рассказывать, она бросила сито на лавку и проговорила запальчиво:
– Так я и знала! Ох, ныло у меня сердце! Да и сон вчера видела нехороший. Вижу, будто собрались мы, бабы, – я, Аграфена Судакова, Пелагеюшка Мартына Горбачева, Устинья Пьянкова, – и роем косогор у церкви. Подходит будто моя мама и говорит: «Вы что, бабы, тут делаете?» – «Да вот, говорим, печь мастерим», – «Да какая же, говорит, это печь? Посмотрите, у нее весь под провалился». Взглянули мы в чело и видим: под весь выгнулся, а шесток будто в яму рухнул. Проснулась я и думаю: «Быть какой-то беде». А беда-то – вот она, подкатила на вороных.
– О, милая моя, видеть печь во сне худо, очень худо, – вступила в разговор Агафья. – За год до того, как умереть Захарке, начали мне сниться печи. Я все ждала: вот, думаю, какая-нибудь печаль нагрянет. Тот год все ребятишки что-то прихварывали. Как бы, думала, не умер кто. Вам я ничего не говорила, все это про себя на уме держала. Вижу – нет, все, слава богу, здоровы. Начала было я и веру в сны терять. А тут вдруг это самое с Захаркой…
Анна слушала свекровь с большим нетерпением. Как только Агафья, всхлипнув, замолчала, она повернулась к Матвею, сидевшему на кровати, и с раздражением крикнула ему:
– Что молчишь, радетель мужицкий? Кедровник отберут – где деньги на подати брать будешь? А ребятишек на какие доходы-приходы одевать станешь? Или, думаешь, губернатор способие с нарочным пришлет: нате, дескать, мужички! Дожидайтесь! Батя с Демкой его поди семь раз уже обдарили, губернатора вашего. Эх вы, ротозеи! Мало вас, чертей, дураков, обманывают…
– Да перестань ты! И без того тошно, – вскакивая с кровати, сказал Матвей.
Он схватил картуз, надвинул его на лоб и вышел из дому, хлопнув дверью.
Выйдя в огород, Матвей долго стоял, глядя в ту сторону, где рос кедровник. В ушах звучал голос Анны: «Эх вы, ротозеи!» Это было сказано резко-обидно, но очень верно.
«Да, ждать от губернатора нечего. Надо что-то делать. Но что? С какой стороны приступить к делу?» – думал он.
Вечер наступил тихий, ясный. Пряно пахло коноплей. На капустных листах поблескивали капельки росы. Предвещая вёдро, на насестах перекликались звонкоголосые петухи. Во дворах мычали коровы… Было слышно, как где-то по соседству упругая струя молока ударяла в жестяной подойник. Далеко за селом, на лугах, большой красноватой звездой сиял костер. Это ребятишки, уехавшие в ночное, жгли сухой тальник. В маленьких оконцах бань светились огоньки. Сумрак становился непрогляднее и гуще.
Через свой двор Матвей направился к Мартыну Горбачеву. Надо было идти в баню, но Матвею не терпелось. Мартын мог посоветовать что-нибудь дельное.
В избе Горбачевых было темно и по-нежилому тихо. Матвей подошел к окну, постучал. В нижний квадрат оконной рамы, где когда-то находилось стекло, высунулась вихрастая голова сынишки Мартына Горбачева.
– Тятя дома? – спросил Матвей.
– Ни тятьки, ни мамки нету, дядя Матвей.
– Где они?
– Вторую неделю у попа на полях жнут.
– Сегодня приедут?
– Нет, когда им!
Матвей не торопясь пошел улицей. Повернул к дому Калистрата Зотова, постучал в белый наличник. Зотиха открыла окно.
– Сам-то дома? – спросил Матвей.
– Приезжал, в бане вымылся и опять на поля уехал.
– Завтра не приедет?
– Нет. Теперь до будущей субботы. Страда, Захарыч. Вы начали жать?
Матвей, не слушая Зотиху, шагал уже к дому Архипа Хромкова. Однако и тут его постигла неудача.
– И не приезжал еще. Видно, с делами не управился, – объяснила старуха, мать Архипа.
Матвей вышел на середину улицы и остановился в раздумье.
«Прозеваем кедровник. Прозеваем. Что делать?»
Его охватило отчаяние. Казалось, что кедровник безвозвратно потерян. Но Матвей быстро подавил в себе это чувство. Он хотел побывать еще у Кирилла Бодонкова, да вспомнил, что давно пора идти в баню, и поспешил домой.
В баню с Матвеем отправились сыновья и дед Фишка. Мылись молча. Дед Фишка парился с остервенением. Можно было подумать, что он за что-то злится на самого себя. На полках было так жарко, что старик на руку, в которой держал веник, надел рукавицу, Артем и Максимка сидели на полу, уткнув головы в колени. Когда они вымылись и ушли, а дед Фишка, полежав в предбаннике, отдохнул, Матвей спросил его:
– Дядя, ты у переселенцев в Подтаежном и Ягодном бывал?
– Был раз, Матюша. Давно, по первости еще, когда они только селиться начали.
– У тебя там знакомства есть с кем-нибудь?
– Нет, Матюша, чего нет, того нет. А, к примеру, зачем тебе?
Матвей не стал скрывать от старика свои мысли.
– О кедровнике, дядя, я все думаю. По всему выходит – не миновать нам драки. Своих-то, волченорских мужиков, легко поднять, а как с переселенцами быть? Есть у меня такая думка: побывать у них, потолковать о том, чтобы выступить сообща.
Дед Фишка согласился.
– Так, так, Матюша, без новоселов начинать это дело никак нельзя. За ними половина кедровника.
Старику очень хотелось помочь племяннику добрым советом, по придумать он ничего не мог. Жизнь прожита большая, а то, что замышлял племянник, было впервые.
Они ушли из бани, ни о чем не договорившись. Ночь Матвей провел не смыкая глаз. Он просидел у окна от вечерней зари до утренней. За ночь искурил целый кисет табаку. Завалинка под окном была усеяна окурками. На рассвете Агафья проснулась, поднялась доить коров. Увидев сына у окна, изумилась:
– Ты что это так рано поднялся?
– Я еще не ложился, мама.
Агафья подошла к сыну, обняла его и зашептала:
– Ты, сынок, от думки умом, смотри, не свихнись. Что ты один за всех страдаешь? Кедровник не одним нам нужен. Пусть и другие мужики призадумаются. Небось вон Кирюха Бодонков спит с вечера, и нет ему ни до кого дела.
– В том-то и беда, мама: живем каждый сам по себе, а посмотришь – всех одна нужда точит.
Он хотел сказать что-то еще, но Агафья прижала его к своей груди. От ласки матери на минуту ему стало хорошо, безмятежно, он почувствовал себя совсем маленьким.
Мать гладила теплой, немного шершавой ладонью его лицо, и ему казалось, что голос ее доносится откуда-то издали:
– Давно ли я тебя на руках носила? Подумаешь, будто вчера это было. А ты уж вон с бородой. Ишь какую отпустил! Еще годков десять, а там и к старости денечки покатятся. Я-то зажилась. Жадная до жизни. Захар поди уж поджидает меня там. Помру, сынок, в поминальник Записать не забудь. Бог хоть и не жалует нас радостью, а все-таки… Э, на дворе-то вовсе рассвело. Ну, иди, иди, поспи. Утро вечера мудренее. – Она проводила его до дверей горницы и пошла в куть за подойником.
2
Дед Фишка шел к новоселам в Ягодный.
Дорога тянулась полями. Страда началась недавно, и суслонов на полях было еще мало. Ветры и дожди, пронесшиеся со снежной крупой и градом, оставили на посевах отметины. Рожь поникла, а в некоторых местах стлалась по земле, как сочная кормовая трава-вязель. Невызревший, желтый с зеленоватым отливом овес свалялся, зато желтовато-коричневый ячмень, невысокий и упругий стеблем, уже выправился и, покачиваясь, шелестел короткими усатыми колосьями.
Дед Фишка на ходу срывал то колосок ржи, то ячменя и, вылущив зерна, брал их в рот. Зерна были безвкусные, немного горьковатые.
«Кедровыми орешками позабавиться бы теперь», – думал он, посматривая туда, где за мелким березником виднелся кедровник.
Чувствовалось приближение осени. Зелень леса и трав поблекла. Квелые березовые листки покрылись желтоватыми пятнами. Макушки осин перекрасились в горящий малиновый цвет. Солнце пекло изнуряюще, но небо стало уже не летнее. Облака двигались стремительно, непрерывно и были не меловые, как в июне, а темно-сизые, с косматыми краями. Горизонт на западе редко очищался от туч. Если б не юго-западный ветер, сгонявший тучи в сторону, над полями волченорских мужиков стояло бы затяжное ненастье.
Увидев возле дороги куст боярки, дед Фишка повернул к нему, нарвал горсть спелых ягод и, отправляясь дальше, рассуждал сам с собой:
«Боярка поспела. Раньше в эту пору мы с Матюшей в отход на Юксу собирались».
Он припомнил, какими хлопотливыми и отрадными были эти дни, и грустно усмехнулся.
«Все, брат Фишка, как ветром сдуло, – мысленно говорил он, обращаясь сам к себе, – ни пасеки, ни Юксы, ни кедровника. Да, может, пора уж и на покой. – У старика защемило в груди, но он быстро спохватился: – Погоди, что это я! В уме ли? Матушка-то на сто четвертом убралась. До ее лет мне еще жить да жить. А там, гляди, подфартит – и сверх того годков десяток прихватить сумею. Нет, умирать мне теперь нельзя. Надо еще должки кое-кому отплатить. Степан Иваныч… дождется! Сваты Юткины, Демка Штычков. Да теперь еще этот черт Адамов. Ишь сколько накопилось!»
Эти мысли окончательно вернули старику бодрость, и он легко и быстро дошел до поселка.
Дед Фишка не узнал Ягодного. Вместо соломенных балаганов, которые он видел в свое первое случайное посещение, теперь здесь стояло несколько крепких изб. Правда, большинство новоселов жило еще в землянках, вырытых по берегу буерака.
«Обживаются мужики помаленьку, – подумал дед Фишка и с интересом осмотрел сруб крестового дома, стоящий возле дороги, на отшибе от поселка. – Ничего себе, ладный домишко будет, одних окон восемь», – отметил он про себя.
Старик посидел на бревнах, отдохнул, покурил и пошел к землянкам. Матвей велел ему завести знакомство с такими мужиками, у которых и достатку-то – полупустой надел земли да несобранный пай кедровых шишек.
Когда перед ним показалось несколько труб, торчавших из низких крыш, застланных на два ската свежим, плотным дерном, он решил зайти в самую крайнюю землянку. К ее дверям пришлось спускаться по тропке, круто спадавшей по берегу буерака.
Землянка поразила его своей величиной. Тут было просторно, как в хорошей избе. В одном углу стоял большой стол, в другом – кровать; русская печка была обычного размера, с широким шестком и тремя вместительными печурками. Для полного вида не хватало полатей. В землянке стояла приятная свежесть. Дед Фишка помолился, нарочно как можно громче поздоровался. Спавший на кровати хозяин очнулся, приоткрыл на секунду глаза и пробормотал:
– Тебе чего, дед Андрей?
«Он что, бредит?» – подумал дед Фишка и сказал со смешком в голосе:
– Сроду Финогеном, хозяин, кличут.
Мужик поднял голову, протер кулаком глаза.
– Обмишурился, старик, я. Проходи, садись. Из каких краев будешь? – Потягиваясь и зевая, мужик поднялся, почесывая круглую облысевшую голову.
Дед Фишка не без радости подумал: «Один-одинешенек дома. Сейчас я ему размалюю о кедровнике».
Дед Фишка присел на скамейку у стола, спросил хозяина:
– Не староверы? Трубку запалить дозволишь?
– Давай разжигай! Сам ее редко из зубов выпускаю. – Хозяин приподнял подушку, взял кисет, кремень, трут, кресало и подал старику.
Дед Фишка, в свою очередь, достал свой кисет и, подав его хозяину, смеясь, предложил:
– Запали моего. Слаще картузного. Турка такой не курит. А уж они, говорят, знают скус в табачке.
Мужик охотно принял из его рук кожаный кисет и запустил в него трубку.
Прошло не меньше минуты, прежде чем дед Фишка, раскурив трубку, начал обычный разговор:
– Как поживаете на вольной земельке, хозяин?
– Живем помаленьку, – лениво ответил мужик.
– Урожаишко-то как ныне, ладный?
– Озимые добрые. Яровые поплоше.
Дед Фишка недовольно крякнул. Не нравились ему короткие, односложные ответы мужика.
«Бирюк! Чистый бирюк, – про себя обругал его старик и подумал: – Ну, погоди, я тебя не мытьем, так катаньем», – и, заглянув мужику в глаза, начал о своем, главном:
– Шишковать-то собираетесь? Орех ноне есть. У нас в Волчьих Норах мужики ждут не дождутся, когда настанет пора в кедровник выходить. Выбился за лето народ из деньжонок.
Эти слова, по-видимому, тронули мужика, и он оживленно сказал:
– Что там шишкобой! Гривенник заработаешь, а тем временем на полях рубль потеряешь…
Не стоило пока противоречить мужику, но и соглашаться во всем с ним у деда Фишки тоже не было желания. Подергав себя за мохнатые брови, он сказал:
– Если, нычит, на полях есть что убирать, да ведь не у каждого там густо бывает. У нашего брата при хорошей погоде всей уборки на неделю. Земли тут черт кочергой не мерял, а хвати – сеять негде, кругом пни да колоды.
Мужик заметно насупился и молчал. Это удивило деда Фишку. Знал он, что ничего так не любят новоселы, как разговоры о неудобствах хваленой сибирской земли.
«Вот холерский, и на эту удочку не клюет!» – чуть не вслух прошептал дед Фишка.
Он выбил кресалом из кремня искорку и, раздув ее, положил трут в потухшую трубку. Как вести разговор дальше, он не знал. Прикинув кое-что в уме, он решил идти напропалую.
– До нас, хозяин, слушки дошли, – заговорил он, нарочно понизив голос и желая этим придать своим словам наибольшую значительность, – будто царь повелел по всей матушке России отобрать у бедных мужиков землю и отдать ее богатым. Как жить-то, хозяин, будем?
– А тебе что, не нравится, радетель голоштанный? Правильно царь-батюшка придумал, – резко возразил новосел. – У бедного мужика земля все равно без толку пустует, а справный хозяин ее засеет.
Чего-чего, а таких слов дед Фишка никак не ожидал.
«Эге, на богача, видать, нарвался, холера его задави», – наконец догадался он и, чтобы удостовериться в этом, сразу переменил разговор.
– Просторная у тебя, хозяин, землянка. Горница! – окинув еще раз взглядом землянку, проговорил дед Фишка. – А в избе все же лучше жить. Тут кто-то на краю поселка крестовый дом строит, таких домов и у нас в Волчьих Норах раз-два и обчелся.
– Это мой сруб. Осенью переезжать буду, – проговорил мужик спокойно.
Дед Фишка был окончательно сражен и долго молчал, не находя, что сказать. Мужик заметил это и как-то недружелюбно покосился на гостя. Дед Фишка понял, что его замешательство замечено, и поспешил возобновить разговор:
– Окон больно много, парень, понаделал. Одного стекла на полста рублей уйдет.
– А ты что, стекло продажное имеешь?
– Как же, у меня, нычит, стеклянный магазин в городе, рядом с губернаторской фатерой, – попробовал пошутить старик.
Однако шутка нисколько не тронула хозяина. Пришла пора уходить. Дед Фишка взял свой картузишко и хотел было уже откланяться, но в это время дверь землянки раскрылась и один за другим вошли два мужика. Они остановились у порога, перекрестились и почти в голос проговорили:
– До твоей милости, Касьян Тимофеич.
– Хлеба поди опять пришли просить? – спросил хозяин.
– Слыхали, Касьян Тимофеич, будто людей на жатву ищешь, – проговорил один из мужиков, – зашли узнать.
– Людей надо, – подтвердил хозяин.
– Как нанимаешь-то, подесятинно или еще как? – спросил опять тот же мужик.
– Посуслонно. Девятнадцать суслонов мои, двадцатый ваш.
Мужики переглянулись, а дед Фишка выразил свое мнение вслух:
– Дешево платишь, хозяин!
– Четырнадцать суслонов твоих, пятнадцатый наш. Вот так, на худой конец, пойдет, – сказал один из мужиков.
– Нет, так не пойдет.
– Значит, не уступишь?
– Нет. Я вас не зову, другие найдутся.
– Ну, раз нет так нет. Пошли, Лексей!
Мужики не торопясь, по-видимому, не теряя надежды на то, что хозяин передумает и остановит их, вышли. Дед Фишка поспешил за ними.
– Старик, а ты зачем приходил? – крикнул вдогонку ему хозяин.
Дед Фишка ответил уже от двери:
– Подработать у тебя на жатве думал. Да скупо платишь.
Он остервенело хлопнул дверью и выругался.
– Ну, и жила ваш Касьян! – заговорил дед Фишка, догоняя мужиков.
Те оглянулись, зашагали медленнее.
– А ты, дед, что, тоже из-за куска хлеба по белому свету мыкаешься? Издалека?
– Какой там издалека… Сосед ваш, волченорский.
– Из Волчьих Нор? Гляди-ка! – удивились мужики. – У вас там своих богатеев полно.
– Богатеи есть, да заработка хорошего нету. А задарма кому охота горб гнуть?
– Ну вот, Лексей, а ты в Волчьи Норы все меня звал: «пойдем» да «пойдем».
– Да и пойдешь, Мирон. Дорого ли, дешево ли дают, пойдешь. С голоду помирать не станешь.
Дед Фишка поддакнул:
– Истинная правда, Лексей. Брюхо, оно дюже по еде тоскливое. Худо-бедно, а два раза в день, нычит, подай ему питание какое там ни на есть.
Увидев лежащие у тропки осиновые бревна, дед Фишка проворно подбежал к ним, сел и сказал мужикам:
– Лексей, Мирон, садитесь, покурим.
Мужикам торопиться было некуда, и они с удовольствием приняли приглашение словоохотливого и приветливого спутника.
Когда оба закурили из кисета деда Фишки, он спросил их:
– Ну, как тут, в Сибири-то, обтерпелись мало-мало?
– Живем. Нам одна цена, что тут, что там. В Расее к барину на поклон ходили, тут к Касьяну Тимофеичу ходим, – хмуро проговорил Мирон. – Конечно, простору тут больше, а подступиться к земле нашему брату никак невозможно. Леса! Один разве совладаешь с ними?
– А из России доходят слушки об жизни? Как там теперь народишко живет? – спросил дед Фишка, подсыпая в свою трубку щепотку самосада.
– Слушки есть. У многих родня в Тамбовской осталась. Письма пишут, – опять заговорил более общительный Алексей. – Ну, да радости никакой нет в тех письмах. Из году в год мужику все туже приходится. Вот хоть бы эти самые отруба. Богатому тут и землицы побольше да получше, и поблажки всякие по налогам, и деньги из банка. А вздумал кое-кто из маломощных на хутора выделиться, так что получилось? Деньги в банк в срок не внес, ну и пиши пропало. Вертайся в деревню и живи бобылем: ни земли, ни скота, ни двора – все с молотка продано.
Алексей помолчал, посмотрел в одну сторону, потом в другую и продолжал:
– Гляди, опять скоро волнение будет. Мужик не двужильный, не выдержит долго такой жизни. В пятом году с дробовиками и вилами на бар ходили.
– Ишь ты! Знать, край жизни подошел, по пустяку дробовик не схватишь, – вставил дед Фишка.
– Наша деревня тоже вся подымалась, – продолжал рассказывать Алексей. – Вот Мирон после того десять недель в остроге сидел.
– Чего, Лексей, поминать старое?.. Что было, то прошло, – сказал Мирон.
И по тому, как было сказано это, дед Фишка понял, что Мирон недоволен болтливостью Алексея. Старику захотелось, чтоб Мирон почувствовал в нем своего человека, поэтому, как бы невзначай обмолвившись, он сказал:
– Кто в остроге не бывал! Я сам с племянником Матюшей, однако, недель двенадцать отсидел. Правда-матушка не легко дается.
Количество недель, проведенных в каталажке, дед Фишка для большего веса преувеличил, но расчет оказался правильный. Мирон повеселел и сказал с улыбкой:
– Стало быть, острог – знакомое место, дедушка?
– Испытанное, Мирон, – важно ответил дед Фишка и, решив, что таиться больше нечего, откровенно рассказал об Адамове, о орошении губернатору и с чем пришел к новоселам.
– Теперь наши мужики другое направление взяли, – закончил он свой рассказ, – думают силой кедровник отстоять. Одно у них сумленье – вы, новоселы. Подыматься всем миром надо. Мне вот препоручили к вам сбегать, узнать, какой ваш ответ будет. Без кедровника нам не жить.
– Умно придумано, – первым откликнулся Алексей. – Знать, есть у вас башковитые мужики. Передай им – поддержим, пусть не сумлеваются.
– Все до одного поддержим, – подтвердил Мирон. – Сегодня же взбаламутим мужиков.
– Еще вашим соседям в Подтаежный шепнуть надо. Как дело у нас поспеет, мы вам гонца пошлем, а то я и сам добегу. Но, чур, мужики, до поры до времени – молчать. Чтоб ребятишкам и бабам, боже упаси, ни-ни!..
– В Подтаежный сегодня дойду, там брат у меня поселился, а о бабах не думай, дедушка, молчать умеем, – проговорил Мирон.
– Вот и хорошо, Миронушка! – Дед Фишка поднялся с бревна и начал прощаться.
– А как зовут-то тебя, дедушка? – спросил Алексей. – Ежели какой совет потребуется, так чтобы знать.
– Найти меня, браток, проще простого. Как зайдешь в Волчьи Норы, спрашивай любого: где, мол, тут живет дед Фишка? Меня там каждый знает.
– Так ты и есть Фишка?! – воскликнули оба новосела, осматривая старика с головы до ног.
– Я самый, в точности и при полной обмундировке, – засмеялся дед Фишка.
– Знаем, знаем тебя, дед. По слухам знаем, – сказал Алексей. – В прошлом году зверь повадился во дворы к нам ходить. Так в народе-то все и говорили: «Надо, дескать, в Волчьи Норы к деду Фишке ехать, он живо на медведя управу найдет».
Дед Фишка весело захохотал.
– Это можем! Мы с племянником Матюшей перебили их пропасть. Ну, Лексеюшка, Миронушка, дай бог вам удачи!
Дед Фишка еще раз пожал мужикам руки и скрылся в мелком густом березничке.
3
Перед тем как лететь на гречиху, утки собирались на озеро каждый день в одно и то же время.
Это случалось в те недолгие минуты, когда день, сияющий, прозрачно-голубоватый, уже кончался, а вечер еще не наступал и лишь подкрадывался откуда-то издали.
Утки слетались сюда поодиночке и парами со всех болот, запрятанных в перелесках. В несколько минут светлое, поблескивающее гладью воды озеро становилось пестрым. Крякая, шумно взмахивая крыльями, ныряя, утки суетились тут до тех пор, пока не гасла над лесом вечерняя заря.
С наступлением сумерек они стайками взмывали в воздух и улетали на поля клевать гречиху.
Матвей сидел на берегу озера в шалаше. Со всех сторон шалаш окружала высокая, густая осока. Зная, какими чуткими бывают в эту пору утки, он старался не шевелиться, хотя в крохотном шалаше было тесно и неудобно. О том, что творилось на озере, он догадывался только по звукам. То и дело до него доносились всплески воды. Утки, отяжелевшие от сытной еды, шлепались в воду с полного лёта.
Когда Матвей наконец поднял голову и взглянул на озеро, дыхание его остановилось. Озеро почти сплошь было покрыто утками. Зная, что стрелять ему придется только дважды, да и то второй раз влет, он глазами искал такое место, где утки сидели плотно одна к другой.
Осторожно, боясь спугнуть уток, он стал прицеливаться. Но вдруг раздался гулкий топоток. Матвей взглянул на дорогу. Прямо к озеру скакал верховой.
«Спугнет», – подумал Матвей и не успел спустить курок, как утки встревоженно, с шумом поднялись с озера.
Матвей с досады выскочил из шалаша и выстрелил им вдогонку. Одна утка закрутилась, стала падать, но тут же выровнялась и так круто и быстро полетела вверх, что скоро поднялась выше других.
Матвей проводил ее взглядом и посмотрел на дорогу. Верховой приближался с большой скоростью и мелькал за черемуховыми кустами. Когда он выехал из-за кустов, Матвей закричал:
– Черти тебя носят! Ни раньше, ни позже!
– Не ругайся, дело есть, – подъезжая, проговорил Мартын Горбачев. – Я тебя по всем полям ищу. Артемка твой сюда меня направил. «Уток, говорит, пошел на озеро бить».
– С тобой набьешь. Слышишь ведь, что не стрелял, взял бы да обождал немного, – с нескрываемым чувством досады проговорил Матвей.
– А мне и в голову не пришло, – улыбнулся Мартын. – Не до этого, брат. Сейчас у меня Евдоким Юткин был.
– Что ты говоришь? Зачем? – спросил Матвей, сразу обмякнув.
– О кедровнике тревожится. Видно, кто-то стукнул, что народ начеку. В сторожа меня нанимал.
– Нанял? – спросил Матвей.
– Да ты что, в уме? – воскликнул Мартын. – Озолоти меня с ног до головы, не пошел бы.
– Сглупил ты, Мартын. Прямо скажу – сглупил, – рассердился Матвей. – Надо было до слова наниматься и плату не спрашивать. Эх ты, какой случай упустил!
Мартын сидел на лошади, держа в руках свои костыли, и ничего не понимал.
– Езжай, Мартын, сейчас же к Евдокиму и нанимайся. Скажи, мол, что передумал.
– Ну уж нет! Народ потом проходу не даст, вслед, как собаке, улюлюкать будут.
– Народ тебе только спасибо скажет.
– С какой стати?
– А с такой, что ты все село выручишь. Как время подойдет, ты знать дашь народу. Евдоким не зря тревожится. У них с Демкой на все духу хватит. Может, охрану-то набирают, чтоб в случае чего народ дубинками встретить? – задумчиво проговорил Матвей, посматривая на безлесый холм, за которым начинался кедровник.
– Вот это ты, пожалуй, угадал, – задумался и Мартын. – Евдоким сказал мне, что двух сторожей у новоселов нанял.
– Эге, своим-то не верит, живоглот! – выругался Матвей. – Думают поди, что мы-то забыли о новоселах. Давай езжай, Мартын, нанимайся. Он ведь самодур, начнет отказывать – слезу пусти. Боюсь, что устроят они нам побоище.
– Все может быть, – согласился Мартын и, помолчав, махнул рукой. – Ладно, завтра пойду наниматься. Тут на полях-то Палашка одна с ребятами управится.
– Давай, Мартын, давай нанимайся. А Пелагее так скажи: трудно будет – поможем.
Они еще поговорили с минуту и отправились в разные стороны.
На другой день в полдень к Матвею прибежал сын Мартына Ромка. Матвей вместе со всей семьей молотил на току рожь. Мартын наказал сыну передать, что со вчерашнего дня в самой глуби кедровника Евдоким и Демьян с работниками начали шишкобой. Услышав это, Анна отшвырнула цеп и с криком заметалась по току.
– Ох, знала, что так будет! Ну, что ты повесил руки? – набросилась она на Матвея.
И правда, Матвей стоял, опустив руки, в первые минуты не зная, что делать.
– Ты погоди, Нюра, не шуми, дай ему одуматься, – заступился за племянника дед Фишка.
Но Анна ждать не хотела. Она схватила с земли платок и, торопливо повязывая им голову, запальчиво сказала:
– Побегу по полям баб собирать, а то с такими мужиками, как вы, с голоду сдохнешь.
– Постой, Нюра, – остановил ее Матвей. – Сделаем так: ты беги к Зотовым, а я пойду к Архипу Хромкову, а дядя пусть прямиком к новоселам отправляется. Хоть сегодня и не суббота, а пускай все с потемками домой вернутся и ждут набата.
Анна убежала, едва дослушав Матвея. Дед Фишка вслед за ней пустился рысцой извещать новоселов. Вскоре ушли и Матвей с Ромкой. На току остались только Артем и Максим.
Не прошло и часа, как по полям от одного балагана к другому засновали люди. Вскоре весть о том, что вечером надо быть в селе и ждать набата, долетела даже до самых дальних, и народ, кто пеший, кто конный, потянулся по неторным дорогам в село. Как только стемнело, во двор к Строговым, крадучись по задам и огородам, собрались мужики.
Матвей высказал им свои опасения. Они слушали его, шумно посасывая самокрутки, а когда он кончил, заговорили все сразу. Матвей прислушался и понял: возможное столкновение с охраной кедровника никого не поколебало. Силантий Бакулин предложил прихватить с собой стяжки, но тут же стало ясно, что этого недостаточно. Порешили взять, у кого есть, ружья. Ударить в церковный колокол поручили Матвею и Архипу Хромкову.
4
Было уже, пожалуй, за полночь, когда Матвей и Архип вышли из двора Строговых и, зябко поеживаясь, больше от волнения, чем от холода, поднялись к церкви на косогор. Ночь стояла светлая. На окнах угрюмых изб поблескивал холодный, негреющий свет месяца. В церковное озеро с непостижимой высоты смотрели звезды. Ничто не нарушало глубокой и суровой тишины, которой было объято седо. Даже работник, стороживший хлебные амбары купца Голованова и всегда с усердием стучавший в колотушку, молчал в эту ночь.
Архип остановил Матвея и, показывая на избы, сказал шепотом:
– Смотри, как притихли, будто и в самом деле спят.
Матвей ничего не ответил. Он думал совсем о другом: «Предупредят Евдокима с Демьяном или нет? И если предупредят, отступят они или в драку полезут?»
Ворота и калитка церковной ограды оказались запертыми на замок. Матвей и Архип перепрыгнули через ограду, подошли к церковному крыльцу и стали искать веревку от колокола. Обычно конец этой веревки заматывался на левый резной столб крыльца. Каждому, большому и малому, было известно – случится какая беда: дом ли загорится, вешнее ли половодье топить усадьбу начнет, зверь ли во двор ворвется, беги к церкви, бей в колокол – со всего села народ на помощь сбежится. Но теперь веревки не оказалось, и у Матвея мелькнула мысль: «Знают». Он хотел сказать о своих опасениях Архипу, однако решил прежде посмотреть, нет ли веревки на правом столбе. Он шагнул на крыльцо и тут же отпрянул обратно. На самой верхней ступеньке, опираясь на палку, в шубе и шапке, совсем как зимой, сидел трапезник Маркел.
Матвей схватил Архипа за руку и увлек его за собой в кусты. Архип, волновавшийся вначале, почувствовал себя как рыба в воде. Любивший поозорничать и почудить, он решил подкрасться к Маркелу, набросить на него зипун и продержать его так до тех пор, пока Матвей не ударит в колокол. Но Матвей остановил его:
– Может, уснул старый хрыч. Почему он не остановил нас, когда мы через ограду прыгали?
– Да ведь он на ухо туговат. Не слышал. Постой, я сейчас посмотрю, – проговорил Архип и, осторожно ступая, направился к крыльцу.
– Спит, сердешный, – возвратившись, сказал Архип.
Пока Архип ходил смотреть, спит ли Маркел, Матвей сообразил, что по высокой лиственнице, вершина которой закрывала один из пролетов, где висели маленькие колокола, можно подняться вверх и перебраться на колокольню.
Они подошли к лиственнице, и Матвей, ловко карабкаясь, стал подниматься вверх.
В притихших избах уже ждали набата. Люди сидели одетые, с мешками в руках, у многих во дворах стояли запряженные в телеги и оседланные лошади. С каждой минутой ожидания нетерпение росло и вот-вот готово было прорваться.
Взбираясь по лиственнице, Матвей слышал, как внизу, под косогором, в каком-то из дворов хлопали дверями и скрипели воротами. Видимо, люди, ожидая набата, уже отчаялись и стали выказывать свое нетерпение.
«Ну, ничего, потерпите, недолго вам осталось ждать», – подумал Матвей и, сильно сгибая вершину лиственницы, схватился за перила колокольни.
Архип стоял на земле и, задрав голову, старался разглядеть, что делает Матвей. В руках он держал зипун, снятый с плеч на случай, если Маркел проснется и подымет тревогу. Вскоре Архип увидел, что Матвей спускается вниз.
«Все пропало. Не достал!» – подумал Архип. Но когда Матвей спрыгнул с дерева, Архип увидел в его руках веревку.
– На колокольню подняли, гады! – проговорил Матвей, тяжело переводя дыхание.
Веревка была длинная, ее хватило до первого черемухового куста. Оба встали рядом и дернули за веревку. Первый удар получился глухой. Но со второго и третьего звучный набат прорезал гулкую тишину. Маркел вскочил и, ничего не понимая, растерянно заметался около запертой двери на колокольню.
Перескочив через оградку, Матвей и Архип выбежали на косогор и остановились. Гул, исходивший от большого колокола, все еще не прекратился и плыл, сотрясая воздух. Село переполошилось, как во время пожара. По улицам мчались верховые, бежали пешие.
Матвей побежал к своему дому, но ни Анны, ни Артема с Максимкой уже не застал. Они выехали со двора, едва заслышав первый удар в колокол.
Улица была забита людьми и лошадьми. Матвей прыгнул в первую попавшуюся телегу. Телега была Силантия Бакулина. Бородач, увидев рядом с собой Матвея, стал понукать лошадь, пытаясь обогнать передних, но это ему не удалось. Широкая улица оказалась тесной для этого живого потока. За селом, когда все сгрудились у моста, Силантий, понимавший, что им с Матвеем надо приехать раньше других, сбоку въехал на мост и, очутившись на другой стороне речки, на гати, стал нахлестывать лошадь. Однако опередить всех не сумел. Некоторые ехали так быстро, что за ними едва-едва успевали верховые. Скоро стало видно кедровник. Окруженный мелким березняком, он высился на земле черной громадиной и казался недоступным.
Матвея беспокоила все та же мысль: «Предупредили Евдокима с Демьяном или нет? И если предупредили, отступят они или в драку ввяжутся?»
Вдруг раздался выстрел, лошади шарахнулись в сторону, какая-то баба завопила:
– Ой, убили!
Потом прогремело еще несколько выстрелов, но ни выстрелы, ни вопли бабы никого не остановили.
Матвей и Силантий оставили в березнике лошадь и побежали туда, откуда доносились выстрелы. В это время послышался крик:
– Мужики, стяжки берите!
Матвей по голосу узнал Мартына Горбачева.
Выхватив ружье из рук Силантия, он побежал на голос Мартына.
Анна наступала на кедровник вместе с ватагой баб и ребятишек. С криком они бежали по чистой поляне, стараясь уклониться подальше в сторону от того места, где полыхали короткие, ослепительные вспышки выстрелов. Когда они почти вплоть подбежали к кедровнику, на них наскочил верховой. Рослая лошадь под ним, как бешеная, фыркала и храпела. Верховой поскакал прямо на людей с криком и грубой бранью:
– Назад! Назад!
Но никто назад не повернул. Верховой метался по поляне, не в силах сдержать людей. Анна бежала, подталкивая вперед Артема и Максимку и стараясь, чтобы они были у нее на виду. Но вдруг она почувствовала, что лошадь сзади приближается к ней и горячим дыханием обдает ее шею. Она обернулась и увидела освещенное месяцем перекошенное злобой лицо отца.
Видя, что лошадь вот-вот подомнет ее под себя, Анна схватилась за поводья и, поджав ноги, повисла. Лошадь встала на дыбы, но Анна не отпустила поводьев.
– Бабы! – закричала она.
Бабы ринулись к ней на помощь со всех сторон.
Евдоким узнал Анну и, стараясь достать ее бичом, хрипло кричал:
– Отступи, стерва! Убью!
Анна держалась, несмотря на страшную боль.
– Бабы, тащите его из седла! – крикнула она.
Бабы и без того знали, что делать. Они схватили Евдокима за полы азяма, и он упал головой вниз. Анна отпустила поводья, и лошадь понеслась в березник. Евдоким поднялся с земли и, кляня белый свет, побрел от кедровника прочь.
Бабы и ребятишки кинулись на бугор, с которого начинался кедровник. Услышав их радостные возгласы, Евдоким заскрежетал зубами и прокричал в темноту:
– Воры! Грабители! Спалю кедровник! Будьте вы прокляты!
Дед Фишка ворвался в кедровник вместе с новоселами с другой стороны. Охрана, которой на том месте управлял старик Платон Юткин, тоже попыталась выстрелами остановить людей. Но это не испугало их, а лишь разозлило.
Люди не останавливаясь бежали к кедровнику, навстречу выстрелам. Дед Фишка, раньше относившийся к новоселам не иначе, как снисходительно, видя все это, с улыбкой подумал: «Ишь как идут! Упрямый народ!»
Старик не отставал от Мирона и чуть не первым вошел в кедровник.
Когда запах смолы пахнул на него, он не сдержал своих чувств и закричал, чуть не плача от радости:
– Мужики, наш кедровник! Наш!
Кто-то из-за кедра ударил деда Фишку в грудь, и он рухнул под ноги Мирону. Теряя сознание, он слышал крик Мирона и ругань мужиков.
Когда он пришел в себя, говор людей уже доносился издалека, а рядом с ним кто-то стонал.
Дед Фишка вскочил и зажег спичку. Это был Платон Юткин. На секунду в душе деда Фишки пробудилось чувство жалости.
– Сват! – нагнувшись над Платоном, позвал его дед Фишка.
Платон заворочался и зарычал так дико и зло, что дед Фишка отшатнулся от него и подумал: «Злобой исходит».
Он постоял еще возле Платона с минуту. Платон больше не вызывал жалости, и в груди деда Фишки подымалось против него немое ожесточение.
«Да что я над ним, как свечка, стою? Он, видно, меня стяжком-то угостил, подлец», – подумал дед Фишка и, не колеблясь, зашагал к новоселам.
Скоро эхо разнесло по кедровнику первый удар барца в кедр. Зачин сделали волченорцы. Новоселы были уже наготове и тотчас ответили. Потом барцы застучали по всему кедровнику. Кедры от сильных ударов сотрясались и гудели.
Было еще совсем темно, но люди не ждали рассвета и работали. После каждого удара шишки падали с кедров сплошным потоком. В кедровнике было шумно от стука барцев, от говора и смеха. Люди чувствовали себя приподнято. Они только что испытали свою силу, увидели, как она велика, и теперь были горды за самих себя.
Когда забрезжило утро, бабы и ребятишки, суетившиеся возле мужиков без дела, начали собирать шишки в мешки. Работа кипела безостановочно и была приятна людям. Они заражались друг от друга азартом, и совсем непроизвольно то тут, то там молодежь оглашала лес звонкой песней.
К вечеру из Жирова в Волчьи Норы прискакали урядник, волостной старшина и понятые – семь жировских мужиков, вооруженных дробовиками.
Волченорцы и новоселы работали в кедровнике, не зная об этом. Евдоким Юткин и Демьян Штычков настояли на том, чтобы арест зачинщиков захвата кедровника произвели немедленно. Урядник, ободренный крупной взяткой, вначале храбрился, обещал на всю жизнь проучить бунтовщиков. Однако когда подъехали к лесу и надо было идти забирать их, он заколебался. Жировские мужики стояли, кучкой, невесело поглядывая на кедровник. Их привезли поневоле, и вступать с волченорцами в борьбу, которая могла кончиться очень плохо, у них не было никакого желания. Урядник попробовал взвалить все на понятых, но те зароптали и согласились идти в лес только вместе с ним.
Урядник потоптался на месте, походил по глубокому буераку, скрытому в березнике, и решил вернуться в село. Евдокиму Юткину и волостному старшине он заявил, что тут дело пахнет кровопролитием, а идти на такое дело без разрешения господина станового пристава он не может.
Только через три дня, когда шишкобой был окончен и все возвратились домой, зачинщиков захвата кедровника арестовали. Их отправили в волость на пяти подводах, под конвоем жировских мужиков. Были тут Матвей Строгов, Архип Хромков, Калистрат Зотов, Тимка Залетный, Силантий Бакулин, Мирон Вдовин и с ними много других волченорцев и новоселов.
