Дети мои!

Томск так и не стал столицей мировой анархии. Новая власть собралась с силами. Солдаты гарнизона совместно с милицией направились арестовывать анархистский штаб, но были встречены огнем. Анархисты забаррикадировались в казармах на втором Томске, отстреливались из пулеметов и даже артиллерийских орудий. Тогда к вместилищу анархии подтянули артиллерию. Поручик Леонид Андреевич Говоров командовал мортирами, с помощью которых прежде всегда весной кололи лед на реке Томи, чтобы не было заторов и наводнения. Теперь мортиры принялись посыпать шрапнелью казармы, где засели анархисты.

Кляев материл самыми грязными словами Керенского, а также и Говорова и в страхе смотрел, как разрушаются баррикады и стены. И в конце концов дал команду всем поскорее смываться.

– Мы еще встретимся! Мы победим! – пообещал он и на самокате отбыл на вокзал, где его ждала скороходная дрезина. Анархисты стали убегать. Смываться – дело было для многих привычное. Одни бросили оружие и побежали в соседнюю рощу. Бежали, прячась за деревьями, к Ушайке и далее – за город, в лес. Иные с оружием уходили в сторону свечного завода и кухтеринской пасеки. Одни решили спрятаться в охотничьих избушках, а кто-то пробирался в родную деревню.

Милиционеры обыскали казармы и никого не нашли. Так кончилась в Томске анархия.

В разгар осени Коля Зимний перешел через новый мост, который называли томичи Каменным, хотя на самом деле он железобетонный. Стараниями архитектора, профессора Константина Константиновича Лыгина и военнопленных австрийцев, которые возводили сей мост, ему был придан такой колер, что его перила и колонны казались сделанными из песчаника.

Лыгин установил четыре обелиска-столба, предназначенных для устройства на них фонарей, и четыре монументальные колонны, поставленные попарно с каждого берега реки Ушайки. Колонны были украшены корабельными носами и личинами драконов. И это придавало мосту вполне петербургский облик.

Под мостом волны Ушайки несли золотые осенние листья, кружили палую листву в водоворотах, вода была то зеленой, то темной, в зависимости от туч или облаков, проплывавших в небесах. Золото роняли деревья к подножью костела на Воскресенской горе, листва шуршала в канавах, воздух был свеж и настоян на хвое. Пихты, сосны и ели и кедры показывали свой сибирский характер. Они не облетали, не увядали, жили как бы вне времени.

Коля сразу нашел дом на спуске от костела. Постучал молотком в медную пластину. Отпершая дверь горничная, спросила Колю, к кому он пришел? Он протянул ей бумажку, на которой рукой Потанина был начертан адрес:

– Вот, меня Григорий Николаевич приглашал.

– Назовите себя, я хозяина спрошу.

Она вернулась и пригласила Колю в дом. Когда поднимались по лестнице, немолодая эта рябоватая женщина сказала:

– Он не очень здоров сегодня, так что уж вы долго не задерживайтесь. Он не считается со здоровьем, принимает всех подряд, доктора потом ругаются.

– Я недолго! – успокоил ее Коля. Он готов был отказаться от визита, в самом деле, зачем он вторгается в жизнь пожилого больного человека? Пригласил? Мало ли что! Форма вежливости. Кстати, приглашение давнее, Потанин, может, уже и забыл о нем. Ай-ай! Как неловко!

Но горничная уже сказала, отворяя дверь:

– Сюда пожалуйте!

На пороге кабинета Колю встретил Потанин. Он был в простой фланелевой блузе, полосатые брюки были заправлены в старые валенки. Потанин поздоровался с Колей и сказал:

– Прошу прощения за непрезентабельный вид. Ревматизм. Сказываются мои давние путешествия в горах. Знаете, какая ледяная вода в них? А ведь не раз приходилось переходить реки вброд. Ледяная вода, но зато изумительно чистая, кристальная! В городах да и в равнинных селах такой воды никогда не бывает. Очевидно, горцы отличаются долголетием потому, что пьют целебную горную воду.

– Вы предлагали зайти и… – Коля смущенно умолк.

– Да, я ждал вас гораздо раньше. Но, очевидно, там так хорошо, в Заварзино у Долгоруковых, что вы только теперь собрались зайти. Как здоровье замечательной Володиной матушки и его самого?

– Они здоровы. Но живут трудно. Я хорошо провел у них лето, а теперь перебрался в общежитие мальчиков-грумов, где жил в детстве. Теперь там нет грумов, а в магазине Второва нет товаров. Я ищу себе какое-нибудь дело.

– Присаживайтесь! – сказал Потанин, – я скажу, чтобы нам принесли чаю, и мы все с вами решим. У вас хороший почерк?

– Мне трудно судить, но вроде неплохой.

– Возьмите вот эту страницу из моей будущей книги и перепишите. Вот вам чернила и бумага.

Коля обмакнул перо в чернильницу, снял лишние чернила тряпичной перочисткой и принялся писать. Еще и чай не принесли, а страница уже была готова.

Потанин взял лупу и стал рассматривать написанное. Наконец он воскликнул:

– Мой друг! Это прекрасно! Ни одной ошибки, и такой почерк! Подождите некоторое время и место – делопроизводителя вам в любом случае будет обеспечено. А пока вот возьмите самоучитель стенографии. Это такой способ записывать двумя-тремя значками целые слова и даже предложения. С помощью стенографии хорошо записывать лекции и речи ораторов. Это пригодится во многих случаях жизни. Не пожалейте усилий, чтобы этим овладеть.

– Обязательно постараюсь! – искренне отвечал Коля.

В этот момент горничная водрузила на стол небольшой медный самовар, повесив на его кран сдобный калач. Затем принесла заварной чайник, вазу с комковым сахаром и сахарные щипцы.

Они разлили чай по чашкам, Коля сказал:

– Я, вообще-то, мечтаю стать военным. То есть или пропасть на войне, или получить чин. Ибо я ощутил, что жить и далее в унижении, в приживальщиках больше не смогу. Я не окончил никакой школы, ни тем более гимназии. Меня не примут даже в промышленное училище, не говоря уж об университете. И мне так тяжко думать, что до самой смерти я должен буду жить на дне жизни. Правда, мне Ваня Смирнов перед смертью подарил двести тысяч рублей царскими, но вы же знаете, что на них сегодня в городе ничего не купишь. Вот я и передал эти деньги купцу Туглакову, чтобы он их обменял на золото. Но сейчас такое время, что уже перестали золото продавать, так мне сказал Туглаков, но обещал хоть какую-то часть денег все же сменять.

– Зачем же вы связались с купцом?

– Мне священник Златомрежев посоветовал.

– Он, видимо, сам не очень понимает наше время. Сейчас все меняется быстро, как погода за окном. Но вы не отчаивайтесь. Пока будете переписывать мои рукописи и изучать стенографию. Возможно, скоро произойдут такие перемены, что я смогу вам предложить хорошую должность. А потом… У меня много знакомых преподавателей, профессоров. Я похлопочу за вас. Вы сдадите экзамены экстерном за гимназию. А на будущий год поступите в университет. Вы, кажется, мне не верите?

– Я себе не верю.

– Верьте и себе, и мне. Я один из тех, кто хлопотал, чтобы в Томске был открыт университет. Вы честный и хороший юноша, как я понимаю. Коренной сибиряк. Метрополия – монополист. Узурпатор. Злодей. И вы хотите погибнуть за ее интересы?

– Я хочу стать человеком.

– Вы станете им здесь, в Сибири. Вот, возьмите пока рукопись, вот вам деньги на бумагу и чернила, и аванс. Очень скоро я пришлю посыльного в ваше общежитие. И ваша жизнь переменится… Да, я недавно напечатал статью в газете «Сибирская жизнь». Сейчас сложная политическая обстановка, различные партии рвутся к власти. Вам сложно ориентироваться. Вы, может, вообще о политике не думали. Но зато она думает о вас. И так или иначе касается вашей жизни. Я дам вам номер газеты со своей статьей, почитайте на досуге, может что-нибудь поймете…

– Да, я о политике не думал. Не понимаю. Вот шел к вам, на улице Почтамтской номер один, на доме Бернштейна, в котором сионистский клуб размещается, увидел огромный лозунг: «Готовить народ для страны, страну для народа». И портрет под которым написано – «Теодор Герцль». Кто такой этот Теодор? И как это – готовить страну для народа? Убей – не пойму.

– Все просто. Герцль – проповедник сионизма. В 1880 году барон Ротшильд купил куски земли у арабов для переселения евреев. В томском клубе сионисты вербуют добровольцев для выезда в Палестину через Владивосток. Вам до того – какая забота? Вы же не еврей!

– Я о том, что политику понять трудно. Даже лозунги не всегда ясны.

– Надо любить Сибирь, свой народ, тогда все станет ясно…

Коля расположил бумаги Потанина на колченогом столе в комнате общежития. Прежде всего он прочитал статью в газете «Сибирская жизнь». Там Григорий Николаевич писал: «Строй, который готовят нам большевики, не на тех ли началах построен, как только что низвергнутый монархический строй? Если бы проекты Ленина осуществились, русская жизнь снова бы очутилась в железных тисках, в ней не нашлось бы места ни самостоятельности отдельных личностей, ни для самостоятельности общественных организаций. Опять бы мы начали строить жизнь своего отечества, а кто-то другой думал за нас, сочинял для нас законы и опекал бы нашу жизнь…»

Коля прежде почти не читал газеты. А если открывал иную, то скучно ему было читать о каких-то партиях, которые борются за то или это. То ли дело – Фенимор Купер! Или, скажем, Жюль Верн. Капитан Немо боролся за свободу своей нации. Но он, кажется, был индийцем. И еще американцы – смелые и свободолюбивые летели на воздушном шаре. Но это было где-то далеко, где плещут волнами теплые океаны, на таинственных островах, полных разных чудес. В его жизни было одно чудо – Бела Гелори, но у него это чудо отняли. И он не мог себе представить дальнейшую жизнь, но хотелось быть свободным, самостоятельным, уважаемым.

Коля тщательно переписывал рукописи Потанина. Упрямо изучал неподатливую стенографию. Просил кого-нибудь из соседей по комнате рассказывать, читать что-нибудь из книги. Ему читали, а он стенографировал. Потом расшифровывал значки и сверял написанное с книгой. Каждый раз получалось все лучше.

Но жизнь в общежитии теперь была трудной. Многие окна в здании были выбиты, входная дверь оторвана, очевидно, ее сломали, чтобы истопить печь. По коридору гулял сквозняк. В комнате, где расположился Коля, жили теперь беженцы из Польши, это были евреи-портные, но заказов они почти не имели. Центральное паровое отопление давно не действовало. В комнате стояла металлическая печка, которую называли буржуйкой, ее труба была выведена прямо в окно. Когда темнело, Коля выходил на промысел. Бродил по переулкам, и смотрел, где можно отодрать плаху от тротуара или от забора. И заборов, и тротуаров в городе оставалось все меньше. Если удавалось раздобыть плаху, обитатели комнаты радовались. Хоть на час, на два, да нагреется комната. На дворе с каждым днем становилось все холоднее.

Однажды Коля услышал шум на улице, вышел во двор, выглянул в калитку. По Благовещенскому переулку бежали мальчишки и вопили, извергая пар из юных глоток:

– В Петрограде – переворот! Красногвардейцы захватили Зимний дворец! Их штаб – в Смольном!

Со стороны Почтамтской послышались крики. Подняв воротник пальто, Коля пошел туда. Он увидел колонны людей с красными повязками и красными знаменами. Они несли транспаранты, с надписью: «Землю крестьянам, хлеб голодным, мир народам!» Коля узнал нескольких бывших второвских приказчиков. Вдруг его окликнули. Коля увидел Аркашку Папафилова. Он нес красное знамя. Этот бывший грум, а теперь – «чемоданный мастер» сказал удивленному Коле:

– Айда с нами!

– Но что это все значит? – спросил Коля, ему невольно подумалось о том, а как отнесся бы к этому Григорий Николаевич? Как жаль, что его нельзя спросить, уж он-то знает!

– Демонстрация! Солидарность трудящихся! – пояснил Аркашка. Кто был ничем, тот станет всем! Да что ты смотришь на меня, как баран на новые ворота?

Разве нас с тобой не эксплуатировал Второв? Разве не пил нашу кровь? Теперь рабочие и крестьяне восстали, и миру эксплуататоров пришел конец! Не будет больше богатых и бедных, и все будут равны! Понимаю, ты сейчас вспоминаешь тот случай на вокзале! Да, я воровал! Но кто меня довел до этого? Они, кровососы-буржуи! Я не хотел работать на них! На мерзких, разложившихся негодяев. Ведь что творили? Тот же Смирнов, спал с невестой собственного сына! И загнал его в гроб! С жиру бесились! И если я украл у проклятых буржуев десяток-другой чемоданов, они от этого не обеднели. Я покупал на эти деньги продукты для сирот Бочановки и Войлочной заимки. Ты тоже обездолен, так что – айда с нами! Слезами залит мир безбрежный! Алон занфан де ла патри! – и Аркашка стал размахивать красным флагом.

Коля поднялся в гору вместе с демонстрацией. Было ясно, что она движется к площади Свободы, где произойдет митинг. Там в этом тысяча девятисот семнадцатом году прошло множество митингов. А что изменилось? Товары исчезают, а цены поднимаются все выше и выше. Коля подумал о том, что он должен поскорее закончить переписку рукописи для Потанина. Он потихоньку отстал от колонны, свернул в переулок.

На следующее утро он уже был близок к завершению работы над рукописью. Руки коченели, в комнате было так холодно, что даже чернила застыли. Коля поставил самовар, чтобы развести чернила кипятком и согреться чашкой горячего чая.

В этот момент в комнату вошел незнакомый усатый мужчина в непонятной форме. На шинели у него были петлицы с изображением кедровых ветвей, на голове теплая полосатая фуражка, полосы были белыми и зелеными. Человек сказал:

– Меня прислал Григорий Николаевич Потанин. Срочное и важнейшее дело. Одевайтесь! Едем!

– Но я еще не закончил работу над его рукописью, как же покажусь я ему на глаза. Может, немного позже? До вечера я бы эту работу закончил совершенно.

– Милейший! Никакого вечера! Велено доставить вас тотчас же! Идем же!

Во дворе незнакомец подошел к самокату, предложил Коле сесть на заднее сиденье. Мотор загрохотал, самокат затрясся. Через несколько минут они уже были возле дома Потанина. Коля увидел стоявшие у дома многочисленные экипажи. Из дома вышел Григорий Николаевич, сопровождаемый штатскими и военными людьми. Потанин увидел Колю и сказал:

– Прибыли? Отлично! Освоили стенографию? Сейчас поедем на съезд, вам дадут столик и тетради, будете стенографировать речи. Ошибетесь? Не важно. Там будут две стенографистки, потом вы все записи сведете в одну и перебелите. Вы будете нашим делопроизводителем.

Потанин пригласил Колю сесть к себе в коляску.

По дороге он рассказал, что еще в октябре состоялся первый сибирский съезд, который принял решение о созыве Учредительного собрания для рассмотрения Конституции Сибири. С принятием ее медлить больше нельзя. В центре власть захватывают силы, которым судьба Сибири безразлична. Они хотят, чтобы сибирские парни умирали за мировую революцию. А сибирякам надо строить свою Сибирь – богатую и просвещенную. Накануне на рекламных тумбах были расклеены плакаты. Огромные красные и черные буквы кричали: «Чрезвычайный Сибирский съезд!»

На углу Жандармской и Никитинской улиц высился забор поверху утыканный большими острыми гвоздями, он спускался по склону оврага, вниз. Здания семинарии примыкали к обширному семинарскому саду. Были тут тополя, липы, хвойные деревья, встречались посадки черемухи рябины. Коля слышал, что иногда семинаристы, здоровые, крепкие парни, во тьме прокрадываются через сад к забору, с помощью веревочных лестниц преодолевают непреодолимую преграду, уготовленную для них начальством. И бегут в Бочановку, где расположены Дома терпимости. Бес силен!

Темно-зеленые пихты в семинарском дворе повелевали помнить о вечном. Мирно шумела под мостом еще не замершая речка Игуменка, пересекавшая территорию сада, и нырявшая под забор. Вымощенная дорога вела к главному корпусу семинарии.

Вот экипажи – у подъезда. В актовом зале слышен нестройный гул. Ряды кресел быстро заполняются. Коля, волнуясь, прошел за служителем к столику для стенографии, который был у самой сцены. За двумя такими же столиками уже сидели две белокурые курсистки. Бело-зеленые флаги, и множество хвойных ветвей украшали сцену. За столом президиума были посланцы сибирских, сибирских регионов и горного Алтая. Готические своды огромного зала церкви были украшены фресками. Строго взирал с высоты на собравшихся лик небесного покровителя всей Сибири святителя Иннокентия Иркутского. Впрочем, горожане о происходившем в семинарской церкви ничего не знали. Город жил обыденными делами.

Коля вспотел, записывая фамилии, ораторов и тексты речей, боясь ошибиться. Ему некогда было смотреть на сцену, он испещрял бумагу значками, которые должен был потом расшифровать. Зал загремел аплодисментами. Казалось, вот-вот рухнет крыша.

– Свершилось, дети мои! – воскликнул Потанин, – конституция Сибири принята. Мы свободны! – Григорий Николаевич поправил очки и после длительной паузы добавил:

– Сибирь войдет составной частью в Российскую Федеративную Республику как автономная область с большими правами в экономическом и культурном самоопределении, это будет новая эпоха сурового края, это будет пора его расцвета. Предлагаю принять текст телеграммы Верховной раде Украины. Читаю текст: «Все народы от Урала до Владивостока приветствуют украинскую раду. Слава вольной Украине, слава великой Федеративной России! Слава автономной свободной Сибири!

Чрезвычайный съезд Сибири».

– Кто – за?

– Против?

– Принято!

Затем председательствующий огласил:

– Чрезвычайный съезд принимает постановление: Сибирь объявляется автономной. Советская власть и ее декреты не признаются!

С волнением Коля записывал значками итоги голосования. Еще бы! Председателем сибирского областного Совета был избран Григорий Николаевич Потанин. Этот человек был лучше всех, кого он до сих пор знал. Так внимательно к нему отнесся.

В зале загремел оркестр. Все встали и пели гимн независимости Сибири на слова Георгия Вяткина. Только теперь Коля увидел, что за окнами сгущается вечер. Тот же самокатчик отвез Колю к общежитию. На прощанье сказал:

– Григорий Николаевич велел мне завтра в десять утра отвезти вас в университет. Там состоится первое заседание совета, вам опять придется стенографировать. И потом вам покажут комнату и ваш стол, за которым вы будете постоянно работать.

Утром газетчики в Благовещенском переулке кричали:

– Сенсация! Соединенные штаты Сибири! У нас есть свой президент!..

В Ямском переулке извозчики удивлялись:

– А что оно такое резидент? И на кой он хрен нужен?

Случившийся там почтовый чиновник, пояснил:

– Президент – это вроде как американский губернатор.

– Мериканский? На хрен нам – мериканский, нам своих хватает, нам лишь дороги ремонтировали, да овес дешевле…

Проходили мимо два подвыпивших студента, услышали эти разговоры и спели песенку:

Через некоторое время в местных газетах появились стихи, подписанные: «Васильева-Потанина». Она давно уже не жила с великим старцем, но фамилией его гордилась и приставила через черточку – к своей. А эти стихи ее были тогда в Томске у всех на слуху, они рождали прекрасные и заманчивые надежды: