Ловите, пока самих не поймали
Утром из ворот усадьбы Шершпинского вышел старик с длинными седыми волосами, в изодранном пальто, с грязным мешком в руках. Старик что-то бормотал себе под нос, втягивал голову в поднятый воротник своей дерюжины.
Никто на проспекте не обращал на старика внимания, мало ли нищих бродит здесь всякий день? Старик несколько раз оглянулся, прежде чем зайти в подъезд серого дома.
В подъезде он шустро взбежал на второй этаж и постучал в дубовую дверь странным стуком, словно отбивал ритм неизвестного дикарского танца.
Дверь отворилась. Старика встретил плотный мужчина в английском клетчатом костюме.
– А! Роман Станиславович? Тебя не сразу и узнаешь, разве что по запаху духов. Такими только ты и душишься. И что за гений! Нищий, а от самого духами несет!
– Прошу прощения, Игнатий Васильевич, я в таком теперь положении странном оказался, что…
– Интересно, и даже очень, разве какие-то важные новости? Наконец-то, а то вы совсем нас забыли.
– Припадаю к стопам вашим, дорогой Игнатий Васильевич, если вы не спасете меня нынче, то, может, уж больше никогда никаких новостей от меня не получите.
– Вот как? Что же стряслось, уж не заболели ли вы? Можно ли? Такой здоровяк! Уж не французская ли болезнь у вас приключилась? – пошутил человек, одетый – в клетку.
– Мне не до шуток, – сказал Шершпинский, доставая из прорехи пальто сигару.
– Мне тоже! – ответил Игнатий Васильевич, – вы у нас регулярно получаете жалованье, а за весь год только и предоставили нам одного глупого польского юношу с прокламациями. Ваши сообщения о разговорах важных особ, которые они ведут в вашем, гм… простите, бардаке, скучны и неинтересны.
– Игнатий Васильевич! Я дворянин и не позволю называть мой дом…
– Да бросьте вы! – махнул рукой клетчатый крепыш, – говорите лучше, что стряслось? Уж не крамольники ли угрожают вашей жизни?
– Хуже! – сказал Шершпинский, опускаясь на кушетку, крамольники хоть люди интеллигентные, а это – каторжники!
– Ага! А вы еще о своей дворянской чести волнуетесь. А ваше прошлое меж тем берет вас за кадычок-с! Ну, так и разделывайтесь с ним сами, мы-то при чем? Мы и так сделали для вас немало – закрыли глаза на ваши, мягко говоря, заблуждения юности.
– Помилуйте! Игнатий Васильевич! В доме у Ахмета Касымова, в меблированных комнатах сидят нынче такие головорезы, что… В дворне у меня не найдется никого, кто с ними смог бы разделаться. Мне монтевистка порошок дала, надо напасть на полового, когда он им обед понесет…
– Пфуй! Роман Станиславович! Что это вы такое говорите, какие азиатские страсти в нашей великой столице! В наше-то время! Отравители! А еще образованный человек! Вашу монтевистку я непременно вышлю завтра же из города и как можно дальше.
– Не трогали бы убогую, Ваше превосходительство. А то получится, что она ко мне – с добром, а я ее – в петлю!
– Ладно… Пока не трону. А этих сибиряков мы в холодную упрячем, авось не замерзнут, привычны…
– Ага, в холодную, а я потом – дрожи всю жизнь. Они сбегут или выйдут и непременно доберутся до меня…
– Ну, пока, прощайте, Роман Станиславович. Не волнуйтесь. Почаще приглашайте важных персон в ваш дом, узнавайте настроения, ясно?..
Игнатий Васильевич взял Шершпинского под руку и пошел с ним к двери, давая понять, что аудиенция окончена.
Шершпинский был раздосадован до невозможности. Ай-ай! Как глупо! Надо было самому одним махом покончить с этим делом. Нашел заступников! У них свои резоны. Им крамолу искоренять, а бандиты им – что? Они – по другому ведомству.
Шершпинский вспомнил Оленева. Николай Николаевич! Да! Или долг пусть отдает, или с этими потрошителями пусть разделывается.
Оленев был бравый рубака. Совсем юнцом отличился в Крымскую. Потом в Польше заслужил награды, управляясь с повстанцами. И был в военном ведомстве в почете. Шершпинский познакомился с ним у Буткова, пригласил к себе. Играли в карты, чертили мелками по сукну. И Шершпинский проигрывал.
Оленеву у Романа Романовича понравилось. Шершпинский потихоньку подзуживал Анельку: ей не удастся соблазнить этого солдафончика, уж слишком примерный семьянин.
Анелька подняла бровь:
– Сей жолнеж через неделю будет пить вино из моей туфли!
И уж так старалась! В светлых, невинных одеяниях, когда в раскрытом рояле дрожали струны и пахло ярым желтым воском оплывающих свечей, и от печи тянуло далекой Италианской землей, которая в Анелькином пении вся шумела своими заливами, везувиями, тарантеллами, пиниями, вином.
Аккомпанировал Анельке Джакомо Ваззети, а на самом деле это был цыган из Дунькиной рощи, но большой мастер рояля, очень смазливый. В таборе его звали просто Гришкой.
Гришка мастерски изображали итальянца, он впадал в экстаз, пальцы мчались по клавишам, а глаза музыканта были закрыты, он продолжал играть, вставая, затем садясь зачем-то на пол. Потом поворачивался спиной к роялю и в таком положении продолжал играть, это казалось уж совсем невозможным.
Разгоряченная пением Анелька в конце концов брала Оленева под руку, говорила, что душно ей, просила проводить в зимний сад, шла, опершись о жесткую руку Николая Николаевича.
То она была ласкова с ним, то держалась отчужденно. Вся ветреная, смешливая, меняющаяся, как морская вода в той самой Италии, песни которой она так хорошо пела.
Оленев и сам не заметил, как попался в ее сети. И забывал и жену, и свою любимицу – маленькую дочурку. Только возвращаясь домой, начинал мучиться угрызениями совести. Но проходил день, другой – и его снова неудержимо тянуло к Шершпинскому.
Опьяненный и вином, и любовью, он терял бдительность за карточным столом и много проиграл Шершпинскому. И выяснилось вскоре, что долг свой он никак не сможет возместить. А понятие о чести было высоким. Шершпинский не торопил, говорил – подождет.
Теперь он шел к своему должнику.
Оленев, только что проснувшийся, вышел в халате, так как лакей доложил, что его спрашивает какой-то оборванец, утверждающий, будто он есть Шершпинский.
Оленев увидел в прихожей безобразного старика, хотел велеть гнать его в шею, но старик сказал голосом Шершпинского:
– Не удивляйтесь, Николай Николаевич, и простите мне мой машкерад, но так надобно.
Оленев отвечал, что да, он сразу не признал своего друга, он просит извинения за то, что вышел к нему в халате, но слуга доложил о каком-то старике…
Оленев был удивлен и ошарашен видом Шершпинского и был не очень-то рад раннему визитеру, тем более что визит мог означать только одно: Шершпинский опять напомнит о долге. И голубоглазый и томный красавец не ошибся: Роман Станиславович именно об этом и заговорил.
– Подождите еще, дорогой друг, век за вас буду Бога молить. Сейчас ну, никакой возможности!
– Я бы подождал, но речь идет о моей жизни, никак не меньше… так что будьте добры рассчитаться…
Взглянув на побледневшего Оленева, Шершпинский сказал:
– Впрочем, есть один способ вам рассчитаться со мной и без денег.
– Это как же?
Шершпинский кратко рассказал о банде, которая жаждет его крови.
– Я нанял людей, которые следят за их квартирой, но нужен смелый человек, который с ними расправится. Я думаю, лучше вас никто это не сделает.
– Как?! Вы мне предлагаете совершить убийство?
– Я предлагаю вам покарать убийц, и отнюдь не бесплатно, я не только прощу вам долг, но дам вам еще столько же, как только вы сделаете дело!
Оленев взялся за голову:
– Бред какой-то. Вы – в этом одеянии, такие предложения…
Шершпинский взял Оленева под руку и вполголоса вкратце поведал предысторию.
Оленев задумался. Потом встряхнул головой:
– Согласен! Но как же к ним подойти? И как потом самому спастись от полиции?
– А вот это мы сейчас обсудим! – обрадованно отозвался Шершпинский, пройдемте куда-нибудь к камину, а то я в этих рехмотах продрог ужасно, да прикажите подать красного вина…
А в то же самое время в доме татарина Ахметки Хакимова сидели в полуподвальной комнате за столом с четвертью вина трое: Петька Гвоздь, Сашка Сажин и сам Ахмет.
– Шершня надо распотрошить как можно скорее да смываться отсюда, легавых слишком много. Что, Хамитка, твои татары бают?
– Всяко смотрят. Глаз как щелка делают. Шершень другой день из дома носа не кажет.
– Сидит? Небось не отсидится. Выпьем за успех! Возьмем золото у Шершня, тебе, Хамитка, долю дадим да и свалим! – поднял стакан с вином Сажин.
Гвоздь сказал:
– Надо выпить за тех, кто под запором да за тех, кто под забором, да за тех, кто в тайге-матушке лежать остался. Фильку жалко да Демку.
– Демку – да! – отвечал Сажин, а Фильку чего жалеть? Мы его в побег коровой и брали. Ну, стало голодно в пути – и съели. На то и корова!
– Я почти не ел, – сказал Гвоздь потупясь.
– Жрал, чего там! Я же видел… – засмеялся Сажин, – голод не тетка. Да ты не журись, не ты первый, не ты последний. Мы в острог не сами себя посадили, значит, и вина перед Богом не на нас. Бог людей для свободы создал, мы его волю и выполняем, когда на свободу рвемся…
В этот момент вошел татарин и, низко кланяясь Хамиту, что-то сказал по-татарски.
– Чего он?! – насторожился Сажин.
– Брандмейстер пришел, печки проверять, от перекалов горим мало-мало в нашем городе, Петербурхе, кажную зиму. Печи проверит и уйдет, мои печки харошши, трещщын нигде нет!
Хамит вышел. Друзья продолжали выпивку.
– Шершня выдоим, на Волгу подадимся. Царская рыба в низовье ходит. Купим лодки и сети. Заживем!
– Сюда еще ходи, пожалуйста! Тут одна еще печь, и тоже хорошая! – раздался голос Хамитки. Дверь отворилась, Хамитка вошел в сопровождении брандмейстера.
– Садись, служба, выпей с нами! – пригласил брандмейстера Сажин.
– Спасибо! – сказал пожарный чин, – вдруг сделал резкое движение и – пах! пах! пах! – сверкнуло три оглушительных огня из рук его.
Сажин упал замертво. Гвоздь, получив пулю в плечо, высадил табуретом окошко и сиганул в него. Раненый Хамитка вцепился в брандмейстера окровавленными руками. Вбежали татары, стали вязать пожарника.
– Убрать руки, хамье! Я дворянин и офицер! Кому говорю, мразь!
Это был Николай Николаевич Оленев.
