«И в воздух чепчики бросали…»
Философ Горохов совсем недолго пробыл в тюремном замке. Уже через полмесяца его провели в кабинет к Евгению Аристарховичу. Горохов думал, что придется оправдываться, доказывать свою невиновность. А Евгений Аристархович открыл ему навстречу свои объятия:
– Уважаемый мой наставник! Прошу прощения за доставленное вам беспокойство, но вы сами виноваты, в плохую компанию затесались.
– Компания, как компания! – взъершился Горохов, – чего тебе от меня надо? Может, пытать будешь?
– Помилуйте! Философ Александрович! Как можно! Я же помню, как вы, будучи прокурором, меня, вчерашнего посредственного гимназиста, пристроили в присутственное место, дали должность. С этого момента началось мое восхождение по служебной лестнице.
Теперь я хочу сообщить вам приятную для вас новость. Господина Шершпинского арестовали, увезли в столицу для разбирательства.
Евгений Аристархович понизал голос:
– Скажу больше, сам Герман Густавович стоит на пороге отставки. Он ездил в Омск, говорят, что стоял там на коленях перед генерал-губернатором. Но отставки ему не избежать. Просто в Петербурге пока еще не подобрали ему замену.
– Его судить мерзавца надо! Вот уж кто преступник, так преступник!
– Не нашего это ума дело, дорогой Философ Александрович, царем он был назначен, царю и решать. Таких не судят, вы же знаете. Скажут: утомился, надо дать отдохнуть, да и переведут в другое хлебное место.
– Ладно, Женька! Я понял, что ты меня отпускаешь.
– Конечно! И прошу извинить за все доставленные вам неудобства. Но кто же вас просил дружить с таким человеком, как Рак?
– Рак? Кто это такой?
– А карлик.
– Его звали Зонтаг-Брук.
– Как выяснилось, у него много имен и фамилий. Среди шпаны он известен как Рак.
– Ага! Но уж очень он такой, авантажный и вальяжный, маседуан и маскарон [13] . Все науки превзошел. Поймали его? Нет? На заимке есть портрет, можно срисовать и отдать агентам.
– В этом нет нужды, Философ Александрович. – Сего Рака надо искать теперь на дне Томи. Боюсь, что его уже съела рыбка. За ним множество художеств. Вот, скажем, недавно нашли в склепе бедного юношу Мишу Зацкого. Заманил его Рак. А матушка Мишина и без того была больна, а как узнала о судьбе сына, так сразу скончалась. А вот, пойдем, в кладовку, что я вам покажу.
Евгений Аристархович взял Горохова под руку. Они спустились в подвал. Евгений Аристархович подошел к бочке, рывком скинул с нее крышку. Горохов глянул, отступил:
– Что это? Человек в воде?
– Человек в рассоле. Это привез неизвестный мужик в подарок Шершпинскому. Сказал, что бочка с кочанной капустой в подарок из деревни. А там засоленное тело беглого каторжника Петьки Гвоздя, или же иначе Петра Гвоздарева. И этот подарочек устроил Рак. Гвоздь ему стал не нужен. Вот с какими фруктами вы возжались!
– Да, я чувствовал что-то неладное, да, видно, с годами нюх потерял. Это же мнимый купец Лошкарев! Ах, мазурики! Ну, собаке и смерть собачья… А Улафа ты освобождаешь?
– Зачем же? Иностранный шпион, участвовал в банде. Зачем же я буду останавливать такое хорошенькое дельце?
– Ты, Женька, брось! Я сего шведа знаю. Он настоящий ученый и никакой не шпион. Он и так уже настрадался. Давай-ка выпусти его. Иначе и я из кутузки никуда не пойду. Да ты награду на каком-нибудь ином деле заработаешь. А вот буду я новый прииск открывать, тебя в долю возьму, богатым станешь.
– Ну, мне за золотом гнаться не приходится. Я к своей работе прикипел. Ладно, казнить, так казнить, миловать, так миловать! Так и быть, выпущу твоего шведа. Только ты, Философ Александрович, сам проследи, чтобы он побыстрей уехал из Томска. И лучше всего, чтобы он вообще убрался из России в свою Швецию.
– Ладно! Но я хочу выйти отсюда вместе с ним.
– Что ж. Сейчас его приведут.
И вскоре привели Улафа. Одежда на нем была изорвана в клочья, тело все в синяках и ссадинах. Он заметно поседел.
– Ну, как тебе, швед, наша российская наука? – спросил Философ Александрович. Улаф промолчал, Видно, было не до разговоров.
– Идем, швед! Нас отпускают! – сказал Философ Александрович.
– Подождите! – остановил Евгений Аристархович. – Я не могу выпустить господина Страленберга в таком виде. Гаврила Гаврилович! Принесите господину Страленбергу новый костюм.
Охранник Гаврила Гаврилович через минуту вернулся в кабинет с отличным новым гороховым костюмом.
– Нет ли костюма другой расцветки? – невольно спросил несчастный Улаф. На что Гаврила Гаврилович привычно ответил:
– Бери, барин, что дают, у нас не хранцузский магазин.
Вскоре Улаф и Горохов шли уже по Почтамтской. Навстречу им двигалась пышная процессия. В коляске, которая вся была засыпана цветами, ехал угрюмого вида человек. За коляской следовал пожарный оркестр, солнце резвилось на медных касках и трубах. Звучала музыка. Музыканты исполняли попеременно, то старый российским гимн «Коль славен Господь во Сионе», то новый «Боже, царя храни». Обычно оба этих гимна исполнялись в особо торжественных случаях.
Женщины из открытых окон бросали на дорогу цветы, подбрасывали в воздух свои чепцы. Крик «ура» катился от окна к окну.
– Чего орете? – ухватил Горохов за ворот восторженного гимназистика.
– Ивана Алексеевича Комиссарова везут. Из ссылки едет. Каторжник бывший. В Петербурге его сын, Осип Иванович, государя императора спас. Караказов стрелял, а Осип-то руку преступную с пистолетом в сторону отвернул. Вот отец Осипа теперь едет в столицу с почетом.
– Видишь, что творится, шведец? – сказал Философ Александрович. – Героя везут! Россия – страна героев! То герой Севастополя, то герой – не поймешь чего. Каторжник. А его цветами осыпают. Тут и цари, и каторжники, все вперемешку! И сам черт эту Россию не разберет, а ты решил разобраться. Зря!
А вдоль Почтамтской стояли и стар и млад, вытягивали шеи, только бы взглянуть на Комиссарова одним глазком. Ах, ах! Сам государь приказал привезти в Петербург с почетом! Воспитал же такого сына, сумел же! Что? Каков с вида? Ура! Ура!
И Сесилия Ронне, и Верочка Оленева, и Амалия фон Гильзен тоже были в толпе, тоже кричали ура, забыв обо всем на свете. И граф Разумовский стоял впереди всех, у самой обочины дороги, расправляя пышные усы. И когда Комиссаров поравнялся с ним, громко сказал:
– Не выйди твой сын вовремя на прогулку, сгнил бы ты в Сибири! Да и то видно, что рожа твоя бандитская.
Давыдов говорил Сесилии Ронне, Верочке и баронессе фон Гильзен:
– Если вы полагаете, что вы сами сейчас кричите свои виваты, то вы заблуждаетесь, это в вас кричит толпа! Стихия кричит. Она вас захватила целиком и полностью.
В такие минуты человек над собой не властен. Он уже не отдельная частичка мироздания, он часть огромного животного, по имени толпа. Куда качнется это животное, туда и он качнется.
Ваши напряженные мозговые клетки сливаются в единое целое и посылают мощные волны-флюиды, которые летят по земле. И где-то в дальнем море рождается ураган, и где-то в Японии грохочет землетрясение, а в Италии просыпается вулкан. Милые женщины, остыньте, перестаньте кричать, в конце концов, это всего лишь бывший тюремщик…
Весь город собрался возле губернского правления, чтобы посмотреть, как высокое начальство выйдет встречать с хлебом-солью этого бывшего каторжника.
Впрочем, не весь город. Не было в толпе Асинкрита Горина. В последние дни он страдал кровохарканьем. Давыдов не смог вылечить его. Асинкрит вызвал знаменитого доктора Бота. Тот долго простукивал грудь и спину Асинкрита согнутыми пальцами. Прикладывал к груди и спине и слушательную трубку.
В конце концов, велел пить тертый чеснок с медом. И предупредил, что жить Асинкриту осталось месяц, самое большое – два.
– Я своим пациентам никогда не лгу, – сказал доктор на прощанье.
– Доктор, а не могу ли я прожить месяца три-четыре? Я ведь еще не женат, доктор!
– О женитьбе надо было думать значительно раньше.
Теперь Асинкрит остался один в опустевшем доме, Смотреть на этого Комиссарова у Асинкрита не было ни сил, не желания. Асинкрит плакал, пинал стулья и табуретки.
Совершенно обессиленный, он взял банку с медом, спустился по лесенке и открыл заветный подвал. К чему золото, если наследников все равно не будет? Кому завещать его? Не хотелось никому отписывать свое добро. С какой стати?
Асинкрит вскрыл сундук, достал один из мешочков с золотым песком. Насыпал в тарелку несколько пригоршней золотого песка, залил медом, и стал хлебать ложкой. Золотая похлебка с трудом шла в горло.
– Жри, гад! – сказал сам себе Асинкрит. – Осталось два месяца. Жри! Чтоб за это время все золото съел. А то смотри у меня!
