Зеленые лошади
После выступления Федора Ильича в думе прошло уже немало времени, а Томск весь гудел, как потревоженный улей. На Востоке говорят: в стенах есть мыши, у мышей есть уши. Так и вышло. Многие из думы ушли во время этой речи, лишь Тецков дослушал до конца, но все все знали: что сказал, как сказал, и от себя добавляли еще. Только и слышно было: «А Лерх! А Шершень! Вот бакланы! Вот журфикс! Вот пандемония!»
Язык без костей, да как жить без новостей?
А газеты писали: «Городская дума по многим просьбам жителей Томска присвоила звание почетного гражданина Томска глубокоуважаемому нами, его превосходительству, господину губернатору Герману Густавовичу Лерхе.1 октября сего года вечером в общественном собрании состоится торжество, с вручением господину губернатору свидетельства, памятного жетона и ленты».
В бывшем дворце Горохова протопили печи, привезли туда цветы из теплиц и магазинов Адама Флориана Верхрадского. Пожарники надели парадные мундиры, начистили свои медные и серебряные каски, начистили валторны, тубы и басы и прочие духовые инструменты мелом до солнечного блеска.
Залу со сценой осветили новейшими, сильными газовыми и керосиново-калильными фонарями и лампами. Стало светло как днем. В паркете заменили расшатанные квадраты, натерли полы воском. Шик, блеск, красота! На телегах привезли из губернаторского дворца, из Асташевского дворца, и из других богатых домов пальмы в кадках. Установили пальмы возле стен танцевальной залы. Публика могла здесь почувствовать себя, как в тропическом лесу.
В обширной столовой суетились лакеи, размещая на столах бутылки и блюда с закусками. Здесь, неподалеку от входа устроили фонтан, из которого во время пиршества должно было взметнуться струями бургундское вино.
Свечерело. К подъезду стали подъезжать экипажи. Здесь тоже соблюдался иерархический порядок. Ближе к подъезду могли останавливаться кареты первых лиц города, чем незначительнее был чин того или иного гражданина, тем дальше от подъезда останавливалась его карета.
Вскоре кареты выстроились вдоль Почтамтской, от здания общественного собрания до развалин недостроенного собора. Граф Разумовский сумел втиснуть свою карету среди других экипажей возле самого подъезда, полицейские пытались его гнать, но он на все отвечал:
– Подите прочь, аспиды! Я – граф! Я бывший гетман Украины! Зарублю!..
В дело вмешался сам чествуемый. Герман Густавович как раз вышел из своей черной кареты с золотыми гербами, услышал перепалку, сказал полицейским чинам:
– Оставьте его в покое!
Чины козырнули и отошли от графа Разумовского.
Служители гардероба не успевали принимать бекеши, шубы и дошки. В гардеробной даже пол состоял из зеркал. В них отразились Ядвига Понятовская, в сопровождении Цадрабана Гатмады. Ее сестра Гелена шла под руку с Вильямом Кроули. Тот был в английском клетчатом костюме. Появился и негр Махамба, облаченный в ярко-красный костюм, он сверкал белками глаз и зубами.
Представители купечества были все или в смокингах, или во фраках, у каждого из кармашка выглядывал уголок белоснежного, платка, и поражала снежной свежестью накрахмаленная манишка. Они не все умели писать и читать, но все умели считать, а потому имели деньги. Иные были украшены медалью, а то и орденом.
Многие женщины повязали головы фероньерками: лентами, с драгоценным камнем на лбу, блистающим, словно магический третий глаз.
Граф Разумовский разукрасил свою грудь самыми различными орденами, среди которых было несколько иностранных. Он горделиво прохаживался по зале, поглядывая свысока и на купцов и на дворян.
Созданные во Франции, Италии и Испании ароматы носились по зале. Их творцы и представить себе не могли, что где-то на краю света, в стылой и дикой Сибири, будут пользоваться их духами.
Дамы и господа прогуливались, говор звучал, как тысячи родников. Но гром барабанов и пение меди всех позвало в зрительную залу, где манили особенным изгибом своим обитые бархатом кресла.
И появился на сцене солидный, благообразный Тецков, который впервые в жизни надел фрак, пошитый специально для этого торжества. На ногах его, более привычных к сапогам, сверкали лакированные ботинки.
Дмитрий Иванович поправил на груди золотую цепь. Он огласил решение думы о присвоении губернатору звания почетного гражданина Томска. И Герман Густавович тотчас встал рядом с ним, а Тецков на вытянутых руках показал всем атласную ленту, которую и надел затем на Германа Густавовича.
Амуры на лепных потолках трубили в свои малые трубы, пожарники дудели в свои большие трубы. Обрамлявшие сцену гирлянды цветов благоухали. Герман Густавович очаровательно улыбался, в зале были слышны женские вздохи и возгласы:
– Прелесть!
– Умница!
– Душка!
Граф Разумовский, негромко, но четко произнес:
– Забить еловую шишку, выпустить крови лишку, а нос выкинуть на мороз…
На него оглянулись, но шикнуть не посмели, а то еще и не такое услышишь!
Олимпий Павлов вынес большой свиток со своими поздравительными стихами. Закончив чтение, передал свиток Герману Густавовичу. Занавес закрылся. Губернатор сошел в зал, сел в первом ряду рядом с супругой.
Когда занавес открылся вновь, на сцене стоял хор гимназисток. Светлые голоса поплыли в зал. В первом ряду хора пела Верочка Оленева. Она не узнала господина губернатора, может, тому виной были отблески калильных фонарей.
Она вообще забыла о том, что случилось с ней в гостинице. И про саму гостиницу забыла. Она была спокойна. В гимназии уже вновь начались занятия, мысли были только об этом. О подругах.
Встретила она однажды возле гимназии Мишу Зацкого. Он показался ей странным, глаза его блуждали, на губах была улыбка. И говорил он о том, что погибает. И она вдруг поняла, что он пьян. Ей стало противно и страшно. Она убежала. Ну что ж, при первой встрече она не могла понять его. Теперь ясно, что и думать о нем не стоит. О мальчиках ей вообще думать рано.
А праздник продолжался. Гости перешли в столовую, звучали тосты, погасили свет, и тогда брызнул в зале фейерверк и забил винный фонтан. Дамы и господа подбегали к фонтану и подставляли бокалы.
Пригласили всех в танцевальный зал. Сначала шли медленные танцы. Духовой оркестр исполнил матрадур, а уж потом – кадриль.
Темп танцев нарастал. Объявили новинку сезона под названием «Немецкие выверты». Для затравки выскочили специальные танцоры в узких брючках и блестящих жилетах и пошли выписывать кренделя ногами. К ним присоединилась молодежь.
Но вот грянули гармошки и барабаны – и в круг вылетели танцоры в русских костюмах и резво, лихо сплясали «Барыню», что было встречено овацией. Знай, мол, наших!
В перерыве между танцами пел хор арестантов, и играл на скрипке пан Зигмунд Савицкий, бывший капельмейстер самого князя Радзивилла.
Разъезжались поздно. И тут случился великий конфуз. Две лошади Шершпинского оказались без хвостов, и были окрашены в зеленый цвет, а форейтор валялся без чувств возле кареты. Прекрасные рысаки господина губернатора стояли без хвостов и ушей, обритые наголо и дрожали. Куда-то вообще исчез кучер, а полицейские у подъезда были вдребезги пьяны.
Замечательная пара гнедых мистера Вильяма Кроули была мастерски расписана черными полосами так, что из двух гнедых получились две натуральные зебры. Даже буланый жеребец графа Разумовского не был пощажен. Буланому остригли хвост и в зад наглым образом воткнули пышный букет живых цветов.
Дмитрий Иванович Тецков и вовсе не мог найти своей каурой пары. Карета стояла там, где он ее и оставил, возле подъезда, внутри была огромная куча еще дымившегося дерьма, видно, не менее пяти человек постарались. Возница сидел не на облучке, где ему полагалось, а внутри кареты и лыка вязать не мог.
– Полиция! – вскричал Дмитрий Иванович. – Есть тут трезвый полицейский, или же все перепились?
Тотчас же подбежал к нему молоденький полицейский.
– Где мои лошади? – грозно спросил Тецков.
– Так что, ваше степенство, их коркодил загрыз!
– Опять крокодил! Весь город болтает! С ума все посходили? А ну дыхни!
Полицейский дыхнул, он был трезвым.
– Ты мне чепуху не пори, ты скажи, если что видел.
– Видел, коркодил на них бросился, они побежали, он за ними, а я за ним. Возле развалин он их догнал, разорвал в клочки!
– Ну, брат, кто только тебя в полицию принял? Веди, показывай. – Дмитрий Иванович взял у лакея ручной керосиновый фонарь. Шел светил, а что фонарь, если в двух шагах ничего не видно?
Но, действительно, неподалеку от собора была лужа крови на первом снегу, и валялась лошадиная голова, глаз ее с ужасом глядел на Тецкова. От второй лошади ничего не осталось. Волосы у Дмитрия Ивановича встали дыбом. Он повернул обратно, бормоча на ходу:
– Да какой же крокодил, твою бабушку в ребро! Откуда? Да ведь он замерз бы, африканская все же скотина! И вообще…
В это время раздался позади страшный рык, Дмитрий Иванович забыл, что он потомок Ермака, и припустился бежать, а за ним скачками несся молоденький полицейский, покрикивая:
– Ой! Ой! Ой!
А Миша Зацкой именно в эту минуту приблизился к Вознесенскому кладбищу, различил в полутьме фаэтон в переулке, подошел. Из фаэтона вышли Терской-Мончегорский и Алена. Андрей Измайлович сказал:
– Что-то вы, мой друг, пить много стали. Разве это хорошо для молодого человека? Я более чем вдвое вас старше, а ведь не пью. Выпивка – баловство слабых. Вы что, для храбрости хлещете, что ли? Или муки совести заглушаете? Не советую, пьянство – еще более отвратительный порок, чем воровство. Да мы ведь и не воруем, мертвым не нужно то, что мы у них берем. Это благородно: вернуть жизни изъятую у нее вещь!
Андрей Измайлович похлопал Мишу по плечу:
– Ну, не хмурьтесь, вы уже почти выплатили свой долг. Сегодня идем в последний раз. Посмотрим три склепа, и все! Да скоро и холода грянут. Ладно! Идем!
– Последний раз! Слава богу! – Миша вздохнул. Да, видно, так и будет, потому что сегодня сам Андрей Измайлович приехал, до этого много раз приезжал его помощник, грубый, злой человек.
Они подошли к знакомой стене, постояли, прислушались, перелезли.
В двух склепах оказалось на удивление много драгоценных вещей. Ну да, Андрей Измайлович и его помощники заранее намечали такие захоронения, где лежали самые богатые томичи. Правда, случалось, что и у миллионщика в склепе, и в гробу ничего не было. Но такое бывало редко. Все же богатые люди стремятся богато проводить своих мертвых в мир иной.
Вот и третий на сегодня склеп. Алена и Андрей Измайлович потянули за кольца плиту, Миша привычно юркнул в щель. Быстро сделал свое дело и протянул мешочек с добычей Терскому-Мончегорскому. Хотел вылезти, но Андрей Измайлович тревожно сказал:
– Фонари приближаются! Охрана! Мы тебя закроем, ты затаись на полчаса. Вернемся – выпустим. Ведь если поймают – в каторге сгноят!
И тяжелая плита отделила Мишу от мира, он остался в настывшем склепе, с его безмолвными обитателями.
Минут через двадцать, усаживаясь в фаэтон, Андрей Измайлович шепнул Алене:
– Пришла пора от него избавиться, пьет, болтает всякую чепуху, того гляди крючкам сдаст.
Алена погладила Терского-Мончегорского по лысинке:
– Ах, ты мой умненький, хорошенький, славненький! – и обняла его могучей рукой.
