Жизнь агентов
К Амалии фон Гильзен прибыл в гости из Омска дальний родственник Иван Иванович Трущев. Досужие соседи болтали, что это ее любовник, а она не спешила их разуверить. В сорок шесть лет она испытывала полное неудовлетворение свой одинокой жизнью.
Вот, не далее как вчера, остановились в ее усадьбе крестьяне из Кисловки, приехавшие продавать на базар короба и корзины, которые кисловцы плетут так искусно, что лучше во всей России никто не сделает. Они же сплели для баронессы дачные столики и стулья. Это диво, во что могут превратиться простые ивовые прутья!
Так вот, приехали эти пейзаны, поселились во флигельке. И к их хрупавшей у коновязи овес кобылке кинулись дворовые псы запрыгали, дрожа от возбуждения, стараясь укусить за ногу.
Хозяева кобылки завопили, однако собак гнать не смели. Очень уж страховидные псы. Тогда выбежал во двор Иван Иванович, собаки его еще не знали, но он смело схватил одного пса за загривок и перекинул через забор, второго пса угостил таким пинком, что пес взвыл и убежал.
Иван Иванович баронессе приходился троюродный братом. Что говорится, седьмая вода на киселе. И это просто удивительно, какой он герой!
Под большим секретом сообщил он кузине, что является чиновником для особых поручений при самом Омском генерал-губернаторе Панове! Поступили жалобы от томичей, и губернатор поручил ему проверить все тайно и доложить. Он и ехал-то в Томск как обычный путешественник, сам за все платил, на пароходе нарочно плыл третьим классом, набрался вшей.
Амалия Александровна приказала истопить баню. А после того, как Иван Иванович хорошо помылся, надел все чистое, стали пить чай. И тут Амалия пристала к Ивану Ивановичу с расспросами: кто именно из томичей и что писал?
– Это, дорогая моя, это же совершенно секретные сведения. Я веду расследование и не имею права…
– Миленький мой Иван Иванович! Вы думаете, вот, глупая баба, пристала, скажи ей – разболтает всему свету! Сознайтесь, ведь именно так вы и думаете? Но Иван Иванович! Половину своего расследования вы можете провести, даже не выходя из этой комнаты! Вам это не приходило в голову? Я же ничем не занята и имела возможность наблюдать и анализировать. Я видела все, что творят этот блестящий красавчик и этот усатый мужлан полицмейстер.
Я их ненавижу! Поэтому дам вам богатейший материал! Другое дело – почему я их ненавижу. Вы будете смеяться, но я им завидую! Нет, не машите руками, это действительно так! Мне вообще все мужчины, извините, кажутся мерзавцами. Ну, хотя бы потому, что они – мужчины. Это ведь случай, игра природы, что он родился с этим отростком! А сколько высокомерия! В женщине всегда видят рабу, служанку, предмет для наслаждения, а насладившись, выбрасывают, как использованную салфетку.
– Но, позвольте, есть все же мужчины, которые любят своих жен, живут честно! – позволил себе прервать страстный монолог баронессы Иван Иванович.
– Живут честно! Это наверняка больные или ущербные мужчины. Но и больные, они все равно глядят на сторону, уж я-то знаю.
Но ближе к делу. Допили чай? Пожалуйста. Теперь берите бумагу, перо и пишите. Пункт первый – Герман Густавович Лерхе…
Вскоре, по совету Амалии фон Гильзен, Иван Иванович Трущев посетил салон мадам Ронне. Когда он выходил оттуда, во внутреннем кармане его сюртука лежало написанное по-французски письмо. Мадам Ронне обращалась к генерал-губернатору, были в ее заявлении такие слова:
«Беглый каторжник Шершпинский, который ныне правит в городе должность полицмейстера, покровительствует многочисленным разбоям и насилиям. Недавно он устроил насилие над девочкой-гимназисткой несовершенных лет, столбовой дворянкой Верой Николаевной Оленевой. Девочку заманил в гостиницу находящийся в каторжных работах как фальшивомонетчик Федор Дьяков, представившийся Зигмундом Голембой. Сего каторжника для этого специально освободили на время из тюремного замка. Говорят, что в тот вечер в гостинице была и некая монтевистка Полина, колдунья, которую Шершпинский использует для организации насилий. Она затуманивает разум несчастных жертв…»
Заканчивалось пространное это письмо так:
«Если ваше превосходительство не сможет пресечь сей вопиющий произвол и не накажет виновных, я буду обращаться к Государю Императору.
Искренне уважающая вас Сесилия Ронне».
Вполне довольный началом своей миссии, Иван Иванович шел по центральной части Томска. Он здесь всего неделю, а уже собрал такой материал! Да, в Омске знали, кого направить по такому щекотливому делу! Расследование движется. А теперь нелишне будет получше рассмотреть этот губернский центр.
Колоссальные чугунные Венеры возле магистрата поражали воображение. Возле биржи играл духовой оркестр, встречая очередной пассажирский пароход, нынче на Томи вода была большая, и пароходы причаливали в самом центре города.
Удивлял изобилием и красочностью центральный томский базар. Великое множество магазинов, рядов, палаток. Сотни лошадей. А по берегам реки Ушайки торговля идет прямо с барж, паузков и лодок. Рыба, икра, мясо, масло, мед – все, что душа пожелает.
Крики мороженщиков, пирожников, балаганных зазывал, всплески самых забористых мелодий в гармонном ряду, где продается все, от больших, до самых малых гармошек, размером с ладонь. Тут же гудят гудки, манки, щебечут птицы в клетках, ругаются попугаи. Китайцы глотают шпаги и изрыгают из чрева огонь и дым.
Столпотворение! Пробираясь к бирже, Иван Иванович, попал в такую толкучку, что с него сбили шляпу и он не мог отыскать ее, нагнуться не было никакой возможности, так тесно стоял люд.
Вдруг раздался над площадью истошный вопль:
– В карман залез! Держи вора!
И Иван Иванович почувствовал, как чьи-то железные пальцы сдавили его горло. Хрипя и извиваясь, пытался он вырваться, напрасно! Его держали уже трое.
Крепыш в гороховом костюме кричал:
– Этот вот, к тому вон господину в карман залез! Господин бакенщик, посмотрите, все ли цело у вас в карманах?
Человек в смазных сапогах, широких грузчицких шароварах и в украинской вышитой рубашке с пояском быстро обшарил карманы своих шаровар и завопил громче пароходной сирены:
– Кошеля нема та часов именных!
К нему подвели Ивана Ивановича:
– А ну-ка, господин бакенщик, теперь вот у него карманы проверь!
– Протестую! – вскричал Иван Иванович, отведите меня в часть, там я скажу, кто я такой. Смотрите, вам всем не поздоровится!
– Это тебе сейчас не поздоровится! – шепнул ему на ухо человек в гороховом костюме, дыхнув табачным перегаром. И человек этот был прав.
Грицко Петрович сунул корявую руку во внутренний карман сюртука Ивана Ивановича, извлек оттуда часы и закричал:
– Дивысь! О це они самые, именные!
«Гороховый костюм» взял у него часы и во всеуслышание прочитал:
– Грицко Петровичу Кероненко за безупречную службу от Сибирского речного пароходства как лучшему баканщику на пути в Сибирь!
Грицко Петрович в тот же самый момент дал ужасающую по силе затрещину Ивану Ивановичу Трущеву, так как извлек у него из другого кармана и свой кошель.
– Ну, что будем делать, Грицко Петрович? – спросил у бакенщика «гороховый костюм», – в полицию его поведем? Или вы сами его поучите, по-своему, по-речному?
– Сами поучимо! – ответил Грицко Петрович и стал звать брата. – Панас! Ходи сюда, цего хмыря вязать!
Как ни кричал Иван Иванович Трущев, он не вызвал сострадания толпы, а только смех и улюлюканье. И его пинали и плевали ему в лицо, пока Грицко Петрович и Панас Петрович волокли его, связанного, как басурманского пленника, к своей большой лодке, прикрепленной к колышку на берегу Ушайки.
Лодка поплыла по направлению к обширному Семейкину острову, где у Грицко Петровича и Панаса Петровича был построен добротный дом. Вокруг этого дома бродили свиньи, которые паслись свободно, так как с острова они сбежать никуда не могли. И было этих свиней великое множество.
Еще на острове были могучие заросли дикого хрена. Братья натирали его на зиму по целой бочке. Часть сбывали на базаре, а часть съедали сами в качестве приправы к свинине. Хрен очищал кровь, а речной воздух вселял бодрость, потому оба брата были здоровяками.
Отплыв немного от города, они взяли связанного, несчастного Ивана Ивановича за ноги и окунули головой в воду. Он извивался, как червяк, но вырваться не мог. Братья держали его ровно столько, сколько надо было, чтобы он наглотался воды, но не помер совсем. Вытащили, дали отдышаться, отплеваться, а потом повторили все снова.
По приезде на остров они заперли его в крепкой избушке, не развязав рук, и сказали:
– Поидемо бакены зажигать, еще искупаем! У нас не дуже зажуришься!
Иван Иванович упал на солому и заплакал.
