Часть вторая
МАРКЕШКИНО РУЖЬЕ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
ВОЗВРАЩЕНИЕ В РОДНОЕ СТОЙБИЩЕ
Косыми пластами лежат истаявшие сугробы и множеством открытых пастей просят у солнца пощады.
Шумит вода, проедает лед и уходит в его толщу.
С каждым днем становится жарче. Солнце принялось сгонять снега с хребтов. Сначала на белых сопках сквозь сугробы протаяли скалы, дня через три-четыре зачернели прогалины на солнцепеках. Вскоре южные склоны сопок очистились и порыжели.
Идти приходилось по тенистым местам, где еще лежали снега. Собаки выбивались из сил, волоча тяжело груженную нарту по камням и по грязи.
— Медведь уже вылез! Вода в берлогу налилась! — замечал Чумбока. Лось ходит с маленькими лосятами. Сейчас хорошо охотиться на глухаря и тетерева.
В зимней одежде жарко охотникам, пот валит градом, все тело в расчесах.
Близится перевал. Редеет лес.
Чумбока что-то увидел в траве и замер. Остановились измученные собаки.
Потолстевшая Дюбака, в кожаных узлах и меховых штанах, присела на нарту.
Она беременна, ей тяжело, но она идет вровень с упряжкой, помогает собакам тянуть нарту.
— Скоро перевал… Скоро на свою сторону выйдем.
— Девять бурханов, дайте нам дорогу, — просит Чумбока, — по этой дороге счастливо проведите нас! Не убейте…
Из земли торчит железо.
— Смотри — опять железная шапка, — говорит Чумбока брату, тронув ржавый шлем.
Братья опустились на колени и стали просить у Хозяина тайги, чтобы пропустил их, не погубил, как человека в железной рубашке.
В желтой прошлогодней траве по-весеннему журчит ручей. В тайге стоит тишина. Буйная густая поросль обступила кости в железной одежде…
Помолившись, гольды поднялись.
— Ну, теперь скорей пойдемте!
Удога прикрикнул на собак, ударил вожака палкой.
Дюбака взялась за свою лямку и навалилась на нее всем телом. Удога помогает ей. Люди и собаки потащили нарту.
Тайга, заваленная камнями, во мхах и лишайниках, мокрая, прелая, со множеством почек на ветвях, в запахах задышавшей коры.
С перевала открылся вид на низкие рыжие хребты и на сине-белую реку с промытыми льдами.
— Ручей журчит! Уй-уй! Вода бежит! — восхищался Чумбока.
Чистый, прозрачный ручей журчит по камням. Вот и черные березы с тонкой, рваной, потрескавшейся берестой, похожей на желтую китайскую бумагу.
— Эта вода уже на нашу сторону бежит, — радостно говорит Удога.
Он припадает к ручью и пьет.
Охотники спускались к долине Мангму.
Начались заросли аянской ели и высочайшей белой русской ели, черноберезника, дуба, липы. Паутина, сырость, мхи…
* * *
— Идти тяжело. Только по оставшимся льдам у берега речки собаки пройдут, а то сдохнут, — говорил на привале Чумбока.
Дюбака пела:
На холодной далекой реке,
Между острых скал,
Русский копьем бьет медведя,
Копьем бьет медведя, не боится,
По всему Мангму русские кости гниют,
Отмщения ожидают.
Братья кормят собак, разбивают палатку, Дюбака готовит ужин.
Женщина чувствует в себе новую жизнь. Она тихо улыбается… «Вот он опять ножками стучит. Когда ночью переворачивается — спать не дает. Всегда просыпаюсь. Все ножками стучит и стучит. Ай-ай, какой ты проворный! Зверя будешь быстро гонять, этими ножками быстро будешь бегать… Мамке мяса принесешь…»
Ночью долго не спит Дюбака, смотрит в полог, где сквозь проредевшую бязь просвечивают семь звезд Большого Амбара.
«Будет ребенок сказку слушать. Расскажу ему: четыре звезды по углам четыре столба. Еще три звезды лесенкой — три ступеньки… как медведь в амбар полез за юколой… Русские кости в железных рубашках по всему Амуру догнивают. Когда последние черепа сгниют, русские на Амур вернутся… Так мой отец Локке говорил…»
Дюбаке жаль неизвестного человека, забредшего в трущобу и погибшего там…
«Может быть, это отец отцов моих, русский старик, догнивает… Может быть, его потомок маленький мне в сердце ножками стучит…»
На другой день в полдень охотники вышли к Мангму. Ледяной равниной раскинулся он, еще почти не тронутый лучами солнца, со всеми тростниками, сугробами, завалами.
— Велик, велик Мангму! — пали ниц братья.
Стали появляться птицы. Пролетел коршун. Нарту, мчавшуюся по льду, перегнала стая чаек.
Талый снег с водой хлюпал под полозьями. Мерцал теплый воздух. Лед, провисший в зимнюю убыль, так и не выровняло, изогнутым пластом лежит он на отмелях.
«Воды в Амуре мало», — думает Удога.
По дороге в Онда охотники остановились в Мылках, у матери Дюбаки.
* * *
— Пьякто кобель хороший, в нарте может ходить, охотиться может, хвалил Чумбока свою собаку.
Покупатели, сидя на корточках, осматривают Пьякто.
— Кушал, нет ли? — спрашивает худолицый Денгура, ощупывая красной рукой собачье брюхо. Он может узнать на ощупь, кормлена ли.
— Пьякто самая хорошая собака! Лапы белые, сама черная. Маленьким Пьякто всегда привязанный был, поэтому не ленивый. У той собаки силы много, которая щенком на крепкой веревке сидит. Маленьких ребятишек тоже так надо привязывать веревкой к стене. Тогда будут хорошие, когда вырастут, лениться не будут.
Сейчас не время торговать собаками. На собак нет цены. Промысловая пора закончилась. Но Денгура говорит, что любит хороших собак и хочет купить Пьякто. Чумбока догадывается, что не в собаке дело, не Пьякто хочет купить он, а меха, но, чтобы расположить охотников, думает втридорога заплатить за собаку, а меха взять по дешевке.
Братья еще в пути решили, что до приезда домой никому мешков не откроют. Они отдадут долг Гао. Кроме того, надо справлять по отцу поминки. У Удоги будет ребенок. Младшему тоже надо жениться.
Хотя невеста из рода Самаров, но Удога соглашается помочь брату высватать Одаку.
Чумбока заломил за Пьякто такую цену, что кровь кинулась Денгуре в лицо. Его острые толстые уши стали как стручки красного перца.
— Хунхузы! Разбой! — воскликнул он.
— Мы хунхузы? — подскочил Чумбока, держа на руках Пьякто.
Собака заурчала и оскалила клыки.
Денгура испуганно поднялся, опасаясь, что Чумбока кинет на него собаку или Пьякто сам укусит его лицо.
Денгура обиделся. Торговля не состоялась. Чумбока был очень рад. Близился ледоход. Приходилось торопиться. Охотники простились со старухой и снова тронулись в путь.
Рыжие и белые леса выступали щетиной на горах. Великий Мангму ледяным пластом лежал меж горных хребтов. По грязным льдам охотники подъезжали к родному стойбищу. Грязь на берегу подсохла. Нарты сползли с речного льда на гальку. Псы корячились, напрягаясь изо всех сил. Чумбока кричал, бил их, и тяжелая нарта с оружием, добычей, одеждой, палаткой и мешками поползла по сухому песку и камням.
«За зиму все охотничье снаряжение изорвалось, износилось, палатка стала дырявая, сохачьи шкуры истерлись, — думает Дюбака, — одежда сгнила. Все лето надо чинить, шить. К осени делать новые мешки, новые нарты». Но сейчас и думать об этом не хочется. Вдали рыжие крыши, необрубленные балки на них торчат, как рога… На отдых, в семью, домой… Собаки рвутся, лают…
Ойга бежит встречать детей. За ней спешит дед Падека. Слышится пискливый голос Уленды. Сбежалось все стойбище.
Все пошли в дом. Начались расспросы. Ойга с не терпением ожидала невестку. Она знала, что так и будет… Старуха не нарадуется: скоро невестке рожать, — видно уж по тому, как торчит живот.
— Тебя ждала, вышила новый халат. Нитки брала у китайца.
Дюбака смущается. Женщины обступили ее. У Ойги болят глаза. Веки опухли, гноятся.
— Печка так дымит, — жалуется она, поднося Дюбаке подарок.
На спине халата желтая лошадь с серебряными кругами по бокам. Ноги у нее дугой, голова голубая, а хвост зеленый. Тут же петухи, змея и драконы.
— А у нас охота была плохая, — жалуется дед Падека.
— Нам мешали охотиться злые духи, — пищит Уленда. — Знаешь, появился новый злой дух — Секка! Он съедает у соболей сердца. Соболя скучают, их шкурки желтеют, меркнут. Секка родится, когда поженятся парень и девка из одного рода.
«Вот еще глупые разговоры, — подумал Чумбока. — Мы с такой радостью ехали домой, так торопились. А не успели приехать, как уже опять разговоры про чертей и что нельзя жениться на девушке из своего рода. Теперь начнется…»
— Неправда, неправда! — закричал Чумбока. — Секка родится совсем не от этого. Виноват Бичинга. Он стал слаб и распустил своих чертей. Черти стали шляться, где им не полагается. Это я слышал на Хади, на море, где мы охотились, — об этом говорил мне один шаман. А тебе, дедушка Падека, хорошо бы найти рогатую лягушку — тогда все твое имущество удвоилось бы и ты мог бы не работать!
Собравшиеся стихли. Все с удовольствием слушают про рогатую лягушку. Чумбока кстати затеял такой разговор. Ведь все жители Онда с большим трудом добывают зверей, проводят целые зимы на промысле, спят кое-как, выбиваются из сил и получают за драгоценные шкурки горсть крупы или глоток водки. Поэтому каждый мечтает о том, как хорошо бы найти какое-нибудь чудодейственное средство, талисман или увидеть счастливый сон, чтобы сразу разбогатеть, а то нет иной надежды выбиться. Чумбока привез хорошие новости. Здесь еще не было слышно про рогатую лягушку. Хорошо бы, конечно, найти такую. Тогда можно пожить сытно и не работать.
Поговорили про злых духов. Старики поглядывали на тюки и узлы, привезенные братьями с охоты, и ощупывали их.
Удога знал, что все ждут, когда он развяжет мешок с пушниной. Хорошему охотнику так приятно бывает возвратиться домой с охоты, бросить мешок в угол и не спешить показывать свою добычу… Люди ждут с нетерпением, но молчат, не смеют попросить, чтобы не выказывать любопытства, а тем временем говоришь про рыбалку или о том, что в тайге весной сыро и от этого зябнешь сильней, чем зимой.
У очага сушится снасть, свисают крючки, каменные грузила, балберы из коры пробкового дерева.
Удога не торопясь разулся, снял кожаные наколенники. Его длинные ноги в белых меховых чулках. На нем кожаная рубашка с деревянными пуговицами и широкие штаны без разреза, подхваченные сыромятным ремнем.
Мать подала белое рысье мясо. Как хорошо дома! Кан горячий, ноги согрелись, в груди тепло. Старуха звенит в углу — подбирают талисманы для зыбки…
Поевши горячей рысятины, Удога за разговорами пододвинул и развязал мешок. Груда пушной рухляди вывалилась на кан.
— А-на-на! Как много мехов! — пропищал Уленда.
Гости обступили хозяина и его добычу.
— Иди в лавку, купи мне чего-нибудь! Ты должен любить своего дядю…
Все возбужденно засмеялись.
— Моей жене с удачи серьги купи! — заметил обычно молчавший Ногдима. Гао привез с нефритовым камнем.
— Хорошо бы теперь съездить к гилякам, купить у них русской водки и топоров, — зашамкал курносый и лохматый Падога, приглядываясь к мехам.
— Всем в роду с удачи надо купить подарки, — потихоньку говорит старая Ойга, подавая сыну горячий жир.
Удоге хотелось бы сейчас рассказать, как вот этот соболь сердился и кричал… Кричал, как человек, не уходил из дупла… Но теперь никто не захочет слушать. Чумбока пытается рассказать про русское ружье, как далеко и метко оно бьет, но старики заговорили, что надо теперь обязательно сделать поминки по Ла, да хорошенько угостить водяного, чтобы все лето рыба ловилась.
— Долг как-нибудь на тот год отдашь, — обращаясь к старшему сыну, бормочет Ойга. — Живи как люди. В роде живешь — уважай род! Все в долг живут, и ты должен.
«Хорошо еще, что Чумбока догадался, мешочек с лучшими соболями спрятал в амбаре так, что никто не видел», — думает Удога.
На другой день с утра в доме опять народ.
Братья, сидя на чистой циновке, потягивали ханшин из медных чашечек. Дюбака обмазывала глиной котел, чтобы печка не дымила, чтобы не болели глаза у Ойги.
— Не старайся, — говорят соседки, — никогда не бывает, чтобы дыма не было. Всегда дым в юрту идет. Терпи!
— Нет, мой отец делал такие печки, что дым не шел.
Дюбака не поленилась, перебрала камни очага, котел обмазала плотно, и, когда затопили, весь дым потянуло под кан и оттуда на улицу, в дуплистый ствол дерева.
Удога и Чумбока отобрали лучших соболей и отправились в лавку отдавать долги.
У дома Вангба шум и веселые крики. Старик Гао Цзо сидит на корточках, с петухом в руках. Старший сын щиплет живую курицу, заломив ей крылья. Курица в ужасе бьется, кричит.
Когда подошли гольды, сын торгаша кинул общипанную курицу на землю, и она, спотыкаясь, забегала.
Торговцы завизжали. Старик, вздрагивая от смеха и икая, подкинул рвущегося петуха на воздух. Тот взлетел с криком и, упав на землю, кинулся за курицей.
Глядя, как петух стал клевать ее в темя, торгаши запрыгали от удовольствия, подхватывая свои шелковые юбки.
Петух заклевал жертву. Гао-средний свернул курице голову и понес ее в котел.
«Так вот почему Гао любит этого петуха, — подумал Удога, — петух такой же разбойник, как хозяин».
Гао сладко улыбался. Он подставил Удоге щеку, забрал все меха, но смотреть не стал.
— Сегодня вас угощу хорошенько, а завтра посмотрим меха и сосчитаемся, — ласково сказал он.
Братьев посадили на теплый кан, дали им водки, свинины, гороху, угостили курицей…
Под вечер на реке раздался гул. Все стойбище высыпало на берег. Мангму тронулся. Ледяные горы поползли, громоздясь друг на друга. Рыба кинулась к берегу. Дети били ее палками, ловили руками и выбрасывали на берег щук, максунов…
Ночью светила луна. Лед быстро расходился, открывая широкие и блестящие водяные поля. Истаявшие льдины с шипением разваливались под берегом.
Остроносые куски льда, выброшенные на мель, казались в темноте огромными черными лодками, обступившими всю отмель у Онда.
* * *
— Купцы ныне плохо берут соболей. Соболей везде много, и цена на них упала, — сказал Гао Цзо, когда братья пришли к нему утром.
— Какие же меха в цене? — спросил Удога.
— Выдры! — ответил Гао.
— Так у меня есть и выдры! Вот! — вытащил Удога из-за пазухи длинную коричневую шкуру.
— Нет, нет. Отец забыл! — закричал старший сын. — В цене рыси! Рыси, он хотел сказать! Рыси, а не выдры. Рыси, отец!
— Рыси? — переспросил Чумбока.
— Да, да, рыси! — подтвердил Гао. — Я ошибся.
— Жалко! Рысей нет!
— Очень дороги, — тихо бормотал старик. — Три соболя дают за одну плохую рысь.
— Верно, что рыси? Вспомни хорошенько. Может, ты опять ошибся?
— Рыси, рыси… — отозвался Гао.
— А почем у тебя конская волосинка? — спросил Чумбока.
— Ну, это пустяки, — сделал вид Гао Цзо, что не понял насмешки.
Горбоносый маленький Чумбока зло оглядел торговца.
«Наверно, врет, что соболя нынче не в цене, — подумал он. — Рысь у нас только одна».
Гао велел подать вчерашние меха. Работник принес десяток рыжих соболей. Удога остолбенел.
— Это не мои меха, — сказал он.
— Как это не твои? — приоткрыл узкие глаза Гао.
— Мои были черные.
Гао съежился, вобрал глубже в плечи свою плоскую седокосую голову. Желтые морщины набежали на его лицо. У пожилого торгаша было такое выражение лица, как будто в рот ему попало что-то очень горькое.
— Да, парень… Мне тебя жаль… Были черные соболя, когда вы поймали их. А потом, наверно, их много показывали людям, когда приехали домой, держали их на солнце, и они выцвели. Вот и стали рыжими. Ты их вечером смотрел, когда приехал?
— Вечером.
— Вечером все соболя черные. Надо на солнце, на дневном свету смотреть. Но не беда, я возьму и таких! Я тебе помогу!
Удога недоумевал: как все это произошло? Скорей всего — не соболя выцвели, а купец их подменил. Но как-то не смел Удога твердо сказать об этом в лицо Гао.
— Я тебя люблю? Ты хороший человек! — говорил Гао. — Ты, наверно, мешок с мехами на солнце держал, когда ехал, — соболя и выцвели.
«Может быть, и верно говорит Гао, — размышлял Удога, — выцвели соболя. Или я не заметил, что они рыжие? Неужели Гао станет так нагло в глаза лгать?»
А похоже по лисьему выражению лица торгашей, по их сощуренным глазам, по хитрым улыбкам, что они лукавят.
Гао посчитал на маленьких счетах, заглянул в книгу. Оказалось, лишь небольшая часть долга покрылась соболями.
— Так много тебе принесли хороших мехов, а долг все еще большой? — с досадой сказал Чумбока.
Все торговцы быстро и как бы с неприятным удивлением взглянули на него.
— Не так много ты добыл, как тебе кажется! — воскликнул старший сын Гао. — Это ленивые ондинцы тебя похвалили, а ты уже и поверил им!
Гао Цзо подманил к себе Удогу и хотел потрепать его за ухо, но тот уклонился.
— Не бойся, не бойся! Я тебе подарок приготовил… Есть спирт. Пьяный будешь… Угостишь родственников…
Удога был так огорчен, что ничего не ответил, и братья, не прощаясь, ушли из лавки.
Дома Ойга угощала Уленду сохачьим жиром и рябчиками. Старик ел нехотя и поглядел на вошедших братьев с таким видом, словно ожидал от них чего-то другого.
Он теперь все время проводил в гостях у племянников, ел или курил трубку.
Выслушав рассказ Чумбоки о новом обмане Гао, старик взвизгнул насмешливо:
— Какой ты, Удога, дурак! Дождешься, что Гао отколотит тебя палкой! Хозяина надо слушаться! Напрасно ты не взял араки! Ты теперь женатый человек, скоро у тебя ребенок будет. Ты должен стать смирным, а то твоей семье плохо придется. Если будешь ссориться с торговцами, тебя погубят. Твой ребенок сиротой может остаться.
Удога сидел темнее тучи и молчал. Он понимал: его хотят запутать долгами, сделать из него раба, и что Уленда прав — теперь, ставши семейным человеком, он должен быть осторожнее.
— Надо терпеть, нельзя теперь драться тебе, — пищал Уленда.
Пришел дед Падека, Чумбоке пришлось рассказывать ему все сначала.
— Конечно, Гао Цзо хороший человек, — ответил дед, — веселый! Водка у него есть, а от водки весело. Сколько водки у него в ящиках! Полон амбар! Вот веселый амбар! Его амбар полон веселья, а наши амбары полны слез. Ты, Удога, умный парень! Если не берешь водку у Гао, — значит, не хочешь его веселья. Делай как знаешь, может быть, мы у тебя поучимся…
В дом вошел курносый Падога. Старикам подали угощение.
— Чего ты задумал? Почему в лавке водку не берешь? — приставал Уленда к Удоге.
Он был недоволен племянниками, полагая, что с удачи они должны угощать родственников.
— Торговцы идут, торговцы идут! — вбегая, закричали испуганные дети.
Старший и средний сыновья Гао принесли ящик водки.
— А-на-на! Сколько водки! — обрадовался Уленда.
— Отец послал подарок…
— Эта водка нам не нужна, — сказал Удога.
— Как это не нужна? — возмутился Уленда.
— Да нет, теперь уж надо выпить! — воскликнул Падека.
— Открывайте, открывайте! — заговорила старуха. — Угощайте людей… Не срамитесь, дети!
Старики живо сорвали бумагу с ящика, открыли отверстие, стали черпать водку и разливать по чашечкам.
К вечеру все стойбище было пьяно. Голодные гольды пьянели быстро и валились где попало.
Удога не пил.
«Родственники узнали, что охота удачная, и все идут ко мне, всех надо угощать. Получается, что совсем можно разориться из-за того, что была хорошая охота. Ладно еще, что у нас есть спрятанные меха. Гао знает — все меха можно у пьяного взять за водку. Они всегда так: спаивают, а потом отбирают все у пьяных».
Старший сын торговца, ухватив за ноги двух мертвецки пьяных гольдок жену Ногдимы и сестру Алчики, — выволок их из дома. А пьяный Ногдима смотрел и ничего не понимал.
— Ваше племя как собаки, — говорил старший сын Гао, подсаживаясь к Удоге, — с вашими можно делать все, что захочешь. Твою бабу можно тоже напоить пьяной и таскать по снегу за ноги.
Торгаши засмеялись. Старший сын Гао вдруг схватил Удогу двумя пальцами за нос. Парень оттолкнул его в грудь и выхватил нож. Кто-то ударил Удогу по глазам так, что брызнули искры. Удога вскочил, но торговцы, видя, что он трезв, один за другим выскакивали в дверь, хватаясь за свои ватные штаны, как бы ожидая ударов сзади. Чумбока схватил ружье и, выбежав за ними, выстрелил.
Гнев душил Удогу. Он понимал, что все подстроено, что не зря послан подарок, что его хотели напоить и избить. Он чувствовал в себе огромную силу, но сдерживался.
«У меня семья… Должен родиться ребенок… Нельзя драться… Надо послушать, что говорят старики…»
Где-то в глубине души у Удоги жила надежда, что со временем он освободится от долгов и заставит Гао признаться во лжи, но для этого надо было терпеть и ждать.
Прибежал Чумбока, бросил дымящееся ружье, схватил остатки водки и выплеснул на снег.
— Что, не попал в торгаша? — спрашивали Чумбоку.
Утром нечем было опохмеляться. Недовольные гости расходились по домам.
* * *
Амур очистился. Воды его тянулись голубыми и белыми полосами. Удога решил готовиться к рыбалке.
В дом вошел старик Гао Цзо.
Удога был вежливый человек. Он уважал стариков. Братья поклонились гостю. Чумбока встал на колени. Старика посадили на кан. Из-под приподнятых век Гао внимательно оглядел лачугу и увидел, что под крышей сушатся беличьи шкурки и среди них две собольи. Довольство мелькнуло в лице торгаша, он сморщился, высунул кончик языка, и лицо его стало похожим на рысью морду.
«Рысь ко мне подкрадывается, — подумал Удога, — но загрызть не удастся…»
— Вот сын ездил… Привез твоему будущему ребенку. Это талисман счастья, — протянул старик железку с выбитым на ней иероглифом. — Очень дорогая вещь. Стоит три соболя. Я дарю его тебе бесплатно. Знаменитый талисман!
Братья поблагодарили купца. Гао подставил Удоге щеку — пришлось целовать. Он был гость, а обижать гостя нельзя.
— Я своих парней избил за то, что они здесь вчера безобразничали. Я строг с ними. Ой-ой, как я строг!
Гао Цзо дал старухе кулечек муки и горсть сахару.
— Сделай лепешки… Угости всех… Всю деревню…
Ойга ласково кланялась. Она унесла подарки к очагу и уселась, обдумывая, как можно такой малой мерой муки накормить всю деревню.
— О-е-ха! — воскликнул старик. — И что вы вчера поссорились?
— Сам не знаю, почему мы вчера поссорились, — насмешливо отозвался Чумбока.
— Я больше к тебе в лавку не пойду, — сказал Удога. — Меха продавать не стану. Долг за мной совсем не такой большой, как ты говоришь. Ты обманываешь! Отец совсем не был тебе должен…
Гао всхлипнул. Он утер слезы и сидел понурив голову.
Вошел дед Падека.
— Чего плачешь? — спросил он лавочника.
— Обижают! Долги набрали и не отдают. Когда искали защиты от Бельды ко мне шли. А теперь не хотят вспомнить моих благодеяний. Что бы случилось с вами, если бы я не заплатил за вас выкупы? Бельды всех бы вас убили или отдали бы в рабство Дыгену.
— Ну, давай считаться! — воскликнул Чумбока.
— Давай… Или нет… Вот отдайте эти меха, — кивнул старик, показывая под крышу, — тогда рассчитаемся. А я сейчас пойду, велю принести вам кувшин араки.
Гао проворно поднялся и довольно быстро заковылял к лавке.
Вскоре явился старший сын Гао.
— Давай мириться, — заискивающе улыбаясь, сказал он, — не надо ссориться. Приходите в лавку. Отец ждет, будет считаться, хочет все правильно сделать. Если мы пьяные разодрались — забудем. Будем мудры. У нас в старину был один мудрец, он говорил: «Забудем наши обиды». Мы следуем его завету. Это и в книге написано, и я могу эту книгу показать.
Братья решили еще раз сходить в лавку, попытаться отдать долг. Они взяли еще десять соболей, всех белок, выдру и лису.
— Вот, всего двадцать соболей мы тебе дали, — сказал Удога в лавке, долга отца за нами больше нет.
— Долг стал еще больше! — нагло воскликнул старший сын Гао, радуясь в душе, что братья признали долг Ла.
— Ты неграмотный, — стал объяснять старик Удоге, — еще не понимаешь, не умеешь считать, не знаешь арифметики. Те соболя пошли в уплату процентов. Соболя плохие, дешевые. А вот эти получше… Вот еще я тебе дорого заплачу за рыжую лису.
Гао слабыми, дрожащими руками потянулся к счетам.
— Халат сколько стоит? — спросил Чумбока.
Долго перечислялись разные вещи, которые Ла якобы брал в лавке. Гао, подняв голову, вдруг скинул все со счетов и объявил, что долг еще так велик, что и говорить нечего.
— Как так? — опешил Чумбока.
— Шуба дорого стоит.
— Дорого? Сколько?
— Очень дорого… — Торгаш вдруг опять заплакал и стал оборачиваться то направо, то налево, как бы ища от Чумбоки заступничества у сыновей.
— Долга теперь совсем нет, — твердо сказал Удога.
— Еще больше долг! — тихо ответил Гао Цзо.
— Еще больше долг за нами?! — подскочил Чумбока.
— Да. — Гао поднял лицо и открыл влажные глаза. Они были лукавы и веселы.
Чумбока готов был плюнуть ему в лицо.
Удога долго и терпеливо торговался. Он внимательно слушал все возражения торгашей и убедился, что они всеми средствами будут стараться вытянуть меха, пообещают что угодно, будут хвалить его, лгать, обманывать и уклоняться от честного расчета. Они даже сказать не хотели, сколько он должен. Конечно, отец не был им должен.
Удога теперь, после нового обмана, глубоко убедился в этом.
— Вы живете, как все мы, — учил Уленда, когда братья возвратились домой. — Что за нами записано — нам все равно. Лавочник тянет с нас меха, а мы стараемся набрать у него побольше водки и крупы. Так и живем. Кто у кого вытянет побольше. И ты так старайся! А не дерись и не думай про подвиги. Не будь храбрым! А станешь подвиги делать — совсем пропадешь.
Но Удога не соглашался; он не хотел поддаваться хитрому Гао и не желал слушать трусливого Уленду.
* * *
А тайга уже зазвенела. Одака, которой, видимо, наскучило ждать, прислала Чумбоке привет со своей теткой, явившейся к Ойге за сушеной кожей черепахи.
— Желает, чтобы достали кожу черепахи! Лечиться хочет! Погнала меня на Амур, — жаловалась старуха.
После того как Чумбока получил привет с Горюна, ему так захотелось к дядюшке Дохсо, что он только про Горюн и думал.
«Брат в доме хозяин, и пусть он разделывается с долгами. Мне все это надоело, — решил Чумбока. Он стал собираться на Горюн. — Я парень молодой, мне погулять хочется».
Далекий путь предстоял Чумбоке. В берестяной лодке семь дней надо было подниматься против быстрого течения, по горной реке, в самые ее верховья, толкаясь шестиками о каменистое дно.
— А ты, брат, плюнь на Гао… Не давай ему мехов. Еще предстоит свадьба, да по отцу надо справлять поминки. Придется заплатить шаману…
Соболя для свадьбы были припрятаны.
Теперь оставалось уговорить дядюшку Дохсо…
— Нынче сделаем поминки по отцу, — сказала Ойга Чумбоке. — Долго не гости на Горюне.
