Это был дым. Едкий, залезающий во все дыры, заполняющий и человеческий рот, если он встречается на пути.

Это дым. Точено. Он почуял его. По первой связке молекул, достигнувших тех бугорков, которые отвечают за обоняние.

В отсеке – пожар. Но почему он не слышал тревоги? Почему никто не бежал, не хлопал дверьми, не кричал? При пожаре всегда так кричат. Не мог же он проспать все это?

Мог, Но только в одном случае: пожар возник так внезапно, что все слиняли без тревоги. Растворились в один миг. Так бывает при объемном возгорании.

Глупости, при таком возгорании в отсеке съедается сразу весь кислород. И никуда ты не убежишь.

Что же тогда? Непонятно.

Пока ясно одно – центральный пуст. Он один, и нужно выбираться.

Все это пронеслось в голове за четверть секунды, еще через четверть он был на ногах.

Спокойно. Тихо. Только без дерготни. Значит, так: нужно отступить вглубь каюты – дым уже лезет в щели, но вдыхать еще можно, – там вдохнуть поглубже, и вперед. Есть еще время. А вот ПДУ в каюте нет – уволокли, сволочи.

И тут он увидел, что на дерматиновом покрытии двери есть узоры – красивые цветы, – раньше не замечал, а теперь он вдруг захотел запомнить эти узоры. Запомнить, запомнить.

Ерунда! Нужно взять себя в руки. Нужно так: вдох – и дверь в сторону; и посмотреть – есть пламя сразу за дверью или нет, а то с закрытыми глазами не очень-то в него сунешься. Потом зажмурился, если все хорошо, и шагай в дым, справа по борту дотянул до поручней перемычки ВВД, а там – и до переборочной двери: и посмотрим, что у нас с дверью. В запасе – минута. Ровно на столько хватит воздуха в легких. Все! Полезли!

Ручка двери каюты холодная – значит, за дверью пламени нет. Только сейчас сообразил. Лишь бы дверь не заклинила. Рывок – поехала в сторону. За дверью стояло молоко – ни черта не видно, – и он, зажмурившись, шагнул в него. Дыхание он задержал уже вечность назад.

Ощупью до поручня, по нему дополз до двери. Вот она. Кремальера внизу – задраились. Он постучал по ней рукой – ему сразу ответили, – есть там люди, есть! Теперь вверх ее. Он нажал, но она не поддалась, мало того – обжалась, опустилась вниз. Не пускают, гады, не пускают. Ну, конечно, дым полезет к ним. Ну, теперь можно молотить в дверь руками и ногами, можно кричать, выпуская в этом бесполезном крике весь ненужный теперь воздух из легких!

И он закричал.

И проснулся. Тишина. Он лежит на верхней койке, в каюте, в отсеке. Это его каюта, его койка, его отсек, Он сразу узнал. Темно – в каюте нет света. Ни звука, если не считать ровного гудения вентиляторов и того, что он дышит как паровоз и в висках работают упрямые молоточки.

Господи, неужели приснилось?

Послышались голоса. Они там, за дверью. Это спокойные голоса – перекликаются вахтенные. Они словно кулики болотные, будто говорят друг другу: «Все хорошо».

А вот и узоры на двери. Красивые. И до всего можно дотронуться. На все хватит времени. И он коснулся, потрогал. Ему было нужно. И руки натыкались на бугорки, порезы, заусенцы. А потом он вышел, дотянул по стеночке до холодного поручня и до скользкой на ощупь кремальеры. Он долго стоял у двери. Все вспоминал, вспоминал.

Навстречу полезли люди, и он их пропустил. Хотя это они не пускали его в отсек тогда, и он их тогда ненавидел. И кажется, он их и сейчас ненавидит. Ну, конечно. Их же можно схватить теперь за грудки и душу из них вытрясти. Даже кулаки сжались. Фу ты, Господи!

– Ты чего? – спросили его.

– Да так, – сказал он и рассмеялся.