Иду я в субботу в 21 час по офицерскому коридору и вдруг слышу: звуки гармошки понеслись из каюты помощника, и вопли дикие вслед раздались. Подхожу – двери настежь.

Наш помощник – кличка Бес – сидит прямо на столе, кривой в корягу, в растерзанном кителе и без ботинок, в одних носках, па правом – дырища со стакан, сидит и шарит на гармошке, а мимо – матросы щляются.

– Бес! – говорю я ему. – Драть тебя некому! Ты чего, собака, творишь?

Бесу тридцать восемь лет, он пьянь невозможная и к тому же старший лейтенант. Его воспитывали-воспитывали и заколебались воспитывать. Комбриг в его сторону смотреть спокойно не может: его тошнит.

Бес перестает надрывать инструмент, показывает мне дырищу на носке и говорит:

– В о т  э т о – правда  ж и з н и… А драть меня – дральник тупить… Запомните… уволить меня в запас н е  в о з м о ж н о… Невозможно…

– Ну, Бес, – сказал я улыбаясь, потому что без улыбки на пего смотреть никак нельзя, – отольются вам слезы нашей боеготовности, отольются… у ч т и т е, вы доиграетесь.

После этого мы выпили с ним шила*, помочились в бутылки и выбросили их в иллюминатор.

Наутро я его не достучался: Бес – в штопоре, его теперь трое суток в живых не будет.