Школа находилась совсем рядом с домом. Она носила номер 22. Первого сентября 1960 года я жутко волновался – надо было идти в первый класс.

Там оказалось столько мальчиков и девочек – просто полно.

А классный руководитель у нас Раиса Николаевна – круглолицая красавица с косой.

Я её тут же полюбил. Даже однажды у доски выступил и сказал, что в школе нам маму заменяет она.

Сильно это её растрогало, у нее даже голос дрожал, а я нисколько не подлизывался, я свято в это верил.

Меня посадили за одну парту с Таней Погореловой и она мне не понравилась – некрасивая и вообще.

Я ещё не знал кто мне нравится, но то, что не нравилась она – это уж точно.

И потом она среди девочек была чем-то вроде вожака, а я вожаков в любом виде терпеть не мог.

У мальчишек никто не выделялся и не лез в начальники, хотя с Андреем Ростовым мы несколько раз просто так дрались.

Мы любили Женю Богданова – очень маленького, хрупкого мальчика. На переменах все почему-то старались постоять немного рядом с ним. Как-то хорошо становилось на душе. Девочки смущались, улыбались и несли всякую чушь.

Мальчишки ничего не несли – не так много у них всяких лишних слов.

Раиса Николаевна потом болела, а мы её навещали всем классом. Я тогда увидел где она живет: в общежитии с общей кухней, где в раковине скапливалась всякая размокшая мерзость: макароны, например.

Она занимала маленькую комнатку с низким потолком, на стенах – олени на коврах, на буфете – слоники.

Потом она родила.

А меня приняли в октябрята. Остальных тоже приняли.

Торжественно, и нам значки прикололи пионеры из третьего класса.

У каждого – персональный пионер.

Я почему-то немедленно проникся к своему пионеру замечательной любовью. Я решил, что теперь мы станем лучшими друзьями и начнем часто видеться.

Но мой пионер приколол и пропал. Я сильно все это переживал. Прием в октябрята на меня здорово подействовал. Потом меня принимали в пионеры, и я волновался гораздо меньше. То есть это волнение ощущалась как очень бледная тень того волнения.

А потом, когда меня принимали в комсомол, я вступал в него почти безо всякого трепета и подмечал чушь.

В школе мы праздновали «8 марта» и «23 февраля».

Чувствовали все себя приподнято, на партах лежали подарки.

Сперва нам, потом – девочкам. Там я впервые узнал, что я – «защитник страны».

В классе я сказал, что мой отец немец, и все в это тут же поверили, стали выискивать и говорить мне разные немецкие слова. Я кивал и уже жалел о том, что сказал. Чего это взбрело мне в голову?

Просто отец воевал, знал немецкий и даже переводил какую-то техническую литературу, но на этом его отношение к Германии и ограничивалось.

Но, может, мне хотелось, чтоб на меня обратили внимание?

В общем, соврал, а потом меня изобличили.

А на день рождения друг к другу мы являлись всем классом и если кто заболел – тоже.

У девочки Иночки, которая жутко мне симпатизировала, но побаивалась Таню Погорелову, мою соседку, которая, в силу своей со мной посадки, уже считала, что обладает некоторыми на меня правами, мы играли в фанты и бутылочку.

Я не знал, что это такое и играл, а потом выяснилось, что надо целоваться.

Девочки раскраснелись от одной только возможности подобного, а мальчишки держались молодцами и говорили, что все это барахло.

Я поцеловался с Иночкой, которая обставила все так, что вроде бы нам с ней это выпало.

Я ткнулся губами ей в щёку, отчего у неё даже уши воспламенели.

Нам было по восемь лет, и девочки немедленно хотели замуж.