Воскресенье. Сегодня воскресенье. А чем оно отличается от других дней недели? Всё равно с корабля схода нет. И сидят все по углам, а в кубрике идёт фильм, а завтра понедельник, и опять всё затянется на неделю. Вот так вот, лейтенант Петрухин. Стук в дверь.

— Да.

Входит рассыльный:

— Товарищ лейтенант, вас к старпому.

По дороге он думал: за что? Сосало под ложечкой.

Вроде бы не за что. Хотя кто его знает. Он уже год на корабле, а старпом только и делает, что дерёт его нещадно за всякую ерунду, а при встрече смотрит, как удав на кролика. Может, он опять в кубрике побывал и нашёл там что-нибудь?

— Разрешите?

Старпом сидел за столом, но, несмотря на массивный взгляд, лейтенант понял: драть не будут. Сразу отпустило.

Старпом пихнул через стол бумагу:

— На, лейтенант, читай и подписывай, ты у нас член комиссии.

Интересно, что это за комиссия? Акт на списание сорока литров спирта. За квартал. Из них три литра и ему, лейтенанту Петрухину, лично выдавали. Он их в глаза не видел. Ясно. Всё сожрано без нас.

Стараясь не смотреть на тяжкое лицо старпома, он подписал этот акт. После этого ему подсунули ещё один. О наличии продовольствия. Краем уха доходило: недостача девяноста килограммов масла, а здесь всё гладко, как в сказке; а на дежурстве в прошлый раз видел: интендант в несколько заходов выносил с корабля в вещмешках что-то до боли похожее на консервы. Выносил и укладывал в «уазик». Да чёрт с ними! Пусть подавятся. В конце концов, что творится в службе снабжения — не нашего ума дело. По акту всё сходится. Правда, матросы вторую неделю жрут только комбижир, а утренние порции масла тают, родимые; а вместо мяса давно в бачке какие-то волосатые лохмотья плавают, но на этом долбаном корабле есть, в конце концов, командир, зам и комсомольский работник (вот, кстати, и его подпись). Тебе что, больше всех надо? Да катись оно… закатись. Что там ещё? Акт о списании боезапаса. За полгода — сто пятьдесят сигнальных ракет! Вот это бабахнули! Куда ж столько? Друг в друга, что ли, стреляли?

Старпом проявляет нетерпение:

— Давай, лейтенант, подписывай быстрей. Чего читаешь по десять раз? Не боись, я сам проверил. Сам понимаешь, времени нет вас всех собирать. Время-то горячее.

Ладно. Оружие? Так его же каждый день считают. Куда оно денется? Боезапас? Так стрельбы же были. Любой подтвердит. А случись что — всегда можно сказать, что проверяли и тогда всё было на месте. Ладно.

Старпом кладёт бумаги в стол и достаёт оттуда ещё одну.

— На ещё.

Нужно списать один из двух новеньких морских биноклей, позавчера полученных. По этому поводу и составлен этот акт. А вот и административное расследование, приложенное к акту: матрос Кукин, вахтенный сигнальщик, уронил его за борт. Лопнул ремешок, и все усилия по спасению военного имущества оказались тщетны. Вахтенному офицеру — «строго указать», Кукину — воткнуть по самые уши, остальным — по выговору, а бинокль предлагается списать, так как условия были, прямо скажем, штормовые, приближенные к боевым, и вообще, спасибо, что никого при этом не смыло.

Старпом находит нужным объяснить:

— Нашему адмиралу исполняется пятьдесят лет. Сам понимаешь, нужен подарок. Нам эти бинокли и давались только с тем условием, что мы один спишем. Ну, ты лейтенант, службу уже понял. Вопросы есть? Нет? Вот и молодец, — бумаги в стол. — Ну, лейтенант, тащи свою бутылку.

Он вышел от старпома и подумал: при чём здесь бутылка? И тут до него дошло: он хочет мне спирт налить.

Бутылка нашлась в рундуке.

— Разрешите? Вот, товарищ капитан второго ранга.

Старпом берёт бутылку, и начинается священнодействие: он открывает дверь платяного шкафа и извлекает оттуда канистру. На двадцать литров. Потом появляются: воронка и тонкий шланг. Один конец шланга исчезает в канистре, другой — во рту у старпома. Сейчас будет сосать. Морда у старпома напрягается, краснеет, он зажмуривается от усердия — старпомовский засос, и — тьфу, зараза! — серебристая струйка чистейшего спирта побежала в бутылку.

Старпом морщится — ему не в то горло попало, — кашляет и хрипит сифилисно:

— Вот так и травимся… ежедневно… едри его… сука… в самый корень попало, — на глазах у старпома слёзы, он запивает приготовленной заранее водой и вздыхает с облегчением, — фу ты, блядь, подохнешь тут с вами. На, лейтенант, в следующий раз сам будешь сосать. А теперь давай, спрячь, чтоб никто не видел…

…Вечереет. «Звёзды небесные, звёзды далекие…» Город светится. Огоньки по воде. А люди сидят сейчас в теплых квартирах… От, сука…

Он вызвал рассыльного. Прислали молодого: низенький, взгляд бессмысленный, губы отвислые, руки грязнющие, сам — вонючий-вонючий, шинель прожжённая в десяти местах, брюки — заплата на заплате, прогары разбитые, дебил какой-то: вошёл и молчит.

— Чего молчишь, холера дохлая, где твоё представление?

— Матрос Кукин по вашему приказанию прибыл.

— А-а, старый знакомый. Ты старый знакомый? А? Понаберут на флот…

Этот и утопил бинокль, в соответствии с расследованием. А что, такой и голову свою может потерять совершенно свободно. Как нечего делать. А бинокль завтра подарят «великому флотоводцу». «От любящих подчиненных». И он примет и даже не спросит, откуда что взялось. Все всё знают. Курвы. Сидишь здесь, и рядом ни одного человека нет, все ублюдки. И это ещё, чмо, стоит. Уши оттопырены, рожа в прыщах. Чуча лаздренючая. А ресницы белёсые, как у свиньи. И бескозырка на два размера больше. Болтается на голове, как презерватив после употребления. Разве это человек?

— А ну, чмо болотное, подойти ближе. По сусалам хочешь?

Матрос подходит ближе, останавливается в нерешительности. Боится. Хоть кто-то тебя на этом корабле боится. Боится — значит уважает.

— В глаза надо смотреть при получении приказания! В глаза!

За подбородок вверх его.

— Может, ты чем-нибудь недоволен? А? Чем ты можешь быть недоволен, вирус гнойный. А ну, шнурок, пулей, разыскать мне комсомольца корабельного, и скажешь ему, чтоб оставил на мгновение свой комсомол и зашёл ко мне. Пять минут даю.

Через пятнадцать минут в каюте рядом уже сидел самый младший и самый несчастный из корабельных политработников — комсомолец — тот самый, которому доверяют все, кроме собственной жены.

Каюта заперта, иллюминатор задраен и занавешен; на столе — бутылка (та самая), хлеб, пара консервов, тяжёлый чугунный чайник с камбуза с тёмным горячим чаем (на камбузе тоже свои люди есть).

— Откуда? — комсомолец покосился на бутылку.

Небрежно:

— На протирку выдают. Положено.

— Хорошо живёшь, — комсомолец вздыхает, — а вот мне не выдают, протирать нечего.

— Ничего, ты у нас вырастешь, станешь замом, и тебе будут выдавать. На протирку. Протирать будешь… подчиненным…

После первых полстакана комсомолец расчувствовался и рассказал, как сегодня утром зам орал на него при матросах за незаполненные учётные карточки. Помолчали, поковыряли консервы. Потом пошло про службу, про службу…

А старпом сегодня какой ласковый. С актами. Бинокль им нужен был. Когда им нужно, они все сладкие…

Допили. Потом был чай, а потом комсомолец ушёл спать.

Он вызвал рассыльного. Подождал — не идёт. Где он, спрашивается, шляется? Он позвонил ещё раз, ему ответили: уже ушёл.

— Как это «ушёл»? А куда он ушёл? Да что вы мне там мозги пачкаете? Ушёл — давно бы был.

Вошёл рассыльный.

— Кукин, сука, ты где ходишь, скот? Как ты смеешь заходить к офицеру в таком виде зачуханном? Тобой что, заняться некому? Что ты там бормочешь? Ближе подойди. Где шлялся?

Матрос молчит. Подходит робко. Голову он держит так, чтоб легко можно было отшатнуться.

Его испуг бесит, просто бесит.

— Закрой дверь! Закрыл.

— И снимай ремень.

Снял. Штаны падают, и он их пытается подхватить.

— Дай сюда! — он сам сдёргивает с него бескозырку, нагибает за плечи, суёт его стриженую, дохлую голову себе между ног и с остервенением бьёт ремнем по оттопыренным ягодицам. Тот не сопротивляется. Скот потому что, скот!

— А теперь сделаешь здесь приборку!

Ползает, делает. Проходит минут десять.

— Сделал?

— Так точно.

— Пошёл вон отсюда…