Адмиралов у нас — как собак нерезаных. Есть даже специально натасканные, проверяющие адмиралы. Потомки Нахимовых и Корниловых. Инспектора.

Они проверяют у нас всё. Раз в неделю какая-нибудь сволочь приезжает, то есть комиссия, я хотел сказать. Правда, флот к ним привык, как зверь в зоопарке к жующей публике, и волнуются только верхи, но всё равно дышать не дают.

— А что, — спросите вы, — нельзя, что ли, капраза для проверки прислать?

Нельзя. У нас на флоте своих капразов навалом, и чужого у нас просто пошлют вдоль забора надписи читать, вот адмиралы и надрываются.

У всех проверяющих адмиралов мозги, от непрерывных проверок, несколько повернуты вокруг своей оси, с наклоном таким мозги, мальца с креном. А вот угадать этот самый угол, так сказать, наклона, с которым они набекрень, тем, кого он проверять собирается, никогда не удаётся: он каждый раз новый, этот наклон.

Конечно, можно вычислить отдельные эпизоды, фрагменты, если он ездит ежедневно, но полностью, так чтоб до конца вся картина, а потом спать спокойно, — вот это не получается.

Один, например, любит остановить машину, отловить офицера и проверить у него, не вынимая себя из машины, знание статей 82, 83 дисциплинарного устава. На всхожесть. Вот доложите, что изложено в статьях 82, 83 дисциплинарного устава.

Военнослужащего наблюдать интересно и полезно, а офицера — тем более. Народ вокруг бродит, а офицер тужится, как будто угорь на лбу давит усилием воли. И всё это с таким перекосом внешности. «82, 83?» — «Да». Ну заклинило. Ну просто затмение какое-то. Ну, хоть убей. Вот сейчас только помнил. Только что — и оторвалось. Начисто. А ведь читал же недавно. И именно эти вот статьи — 82, 83.

Пот течёт, жалкие потуги. Офицер, кстати, охотно потеет. Сердце у него бьётся охотно, у офицера: прикажешь — забьётся, прикажешь — не будет. У настоящего офицера.

А адмирал смотрит на него из машины и ждёт. У этого адмирала была только одна положительная эмоция — красная рыба, остальные были задушены в зачаточном состоянии.

Следующего проверяющего, из того же третичного периода, того, как приедет, сразу же вези на свалку. Приедет он на свалку и скажет:

— Да у вас же здесь залежи! — всё, можно увозить и предъявлять к оплате.

Слушали его, конечно, с трепетом, но никто так и не узнал: чего же у нас залежи. Эту тайну он унёс в могилу.

Был ещё один адмирал, такой же старый козёл, головенка трясется, а всё ещё служит, бедненький.

Он любил слово «бардак». «Бардак, — говорил он, — у вас». И ничего, кроме бардака, ему на флоте обнаружить не удалось.

А был такой адмирал, который любил болты. Это был ежегодный проверяющий. Ему специально болт из нержавейки вытачивали, никелировали, на подставку вертикально — и сверху колпак из оргстекла.

Но каждый год болт должен был быть на несколько миллиметров длиннее и толще. Где-то на плавзаводе даже валялись чертежи этого чудовища. Вытачивали народные умельцы «малахитовые шкатулки», а начальство подносило, слюнявя рукава.

Отслуживший болт он дарил окружающим. Позвонит, бывало, кому-нибудь из окружающих и спросит:

— Слушай, у тебя болт есть? Да нет, не такой. Сувенирный. На стол поставишь. — И дарил.

У него все были оболчены.

Но самый оригинальный адмирал, с самым большим комприветом, был тот, что нас в училище проверял. Маленький, седенький, толстенький, с белёсыми ресницами, по кличке «Свинья грязь найдёт».

Вот войдёт он в роту, за ним — свита, дежурный, отупевший от ответственности, к нему на полусогнутых: «Товарищ адмирал…» — с рапортом, доложит, а он выслушает рапорт, наклонится к дежурному, шёпотом скажет: «Свинья грязь найдёт» — и отправится в гальюн.

Все, конечно, что его туда потянет, знали и готовились, но всегда забывали там что-нибудь, а он лез — всегда — в разные места и находил. Ну разве уследишь?

Однажды двинулся он решительно в гальюн, а свита за ним, торопливо друг друга огибая, а он — прямо в кабину. Те за ним сунулись, но он дверь закрыл. Молчание. Стоят все, смотрят на дверь, ждут.

Вдруг, из-под двери, раздаётся сдавленное: «Тяните». Никто ничего не понимает, но на всякий случай все шеи вытянули, как индюки, наблюдают. Опять сдавленное: «Ну тяните же!». Тут кто-то прорывается — самый подающий надежды, рвёт на себя дверь кабины: шпингалет вырывается, дверь открывается и… перед свитой появляется на, пардон, дучке, пардон, адмирал, без, пардон, штатов. Орлом кочевряжится. И говорит адмирал умно: «Видите?» — те аж наклонились изо всех сил: «Где, где?» — аж вылезли все, а кому места не хватило, тот все на цыпочки, на цыпочки — и тянется, чтоб заглянуть.

Смотрели, смотрели и, кроме адмирала без трусов, ничего не увидели. Ну, зад у него морщинистый, как гармошка, со спаечным процессом. Ну и что?

— Вот! — говорит адмирал. — Сидит человек, а тут кто-то дёргает на себя дверь. А шпингалеты у вас дохлые, и дверь открывается, и у человека портится весь аппетит на это дело. Где же ваша забота о людях?

И тут все снова посмотрели на проблему со стороны двери, прочувствовали всё до конца и задвигались шумно.

А адмирал встаёт, счастливый, штаны натягивает и заправляет в них всё, что положено.

После этого нам такие засовы вставили вместо шпингалетов, что их можно было только вместе с очком вывернуть.