Солнце. В мире ничего нет, кроме солнца. Подводник, как приговоренный, любит солнце. Для него нет дороже награды, не придумали ещё.

Верный друг солнце. Оно розово греет сквозь полузакрытые веки, отражается от воды тысячью слепящих зайчиков, рассыпается в мягкой зелени трав, раскрывается улыбками цветов и щедро дарит покой размягшей подводной душе; душе бедной, подводной.

Штаб тоже любит солнце, но не так примитивно, конечно, как простой подводник — штаб любит его гораздо сложнее: ах, если б в базе не осталось ни одного корабля, выпихнуть бы их в море всех, как было бы хорошо, сколько бы было солнца; сколько бы было радости ежедневного штабного труда; сколько бы родилось порывов в порывистой штабной душе, сколько бы в ней всего улеглось.

Поэтому каждое новое выпихивание новой подводной лодки в море — это маленький штабной праздник, волнение которого сравнимо только с волнением птичьих перелетов и собачьих свадеб.

Наступит ли всеобщее выпихивание? Наступит ли праздник большого солнца? Хочется… хочется… и верится…

Штаб прощался с лодкой. Для этого он выстроился на пирсе в одну шеренгу и грел загривки: тепло расползалось по спине, как слеза по промокашке, и, продвигаясь к впадине меж ягодиц, цепляло мозг за подушку. В такие минуты хорошо стоится в строю.

Все штабные офицеры уже отпрощались с корабельными специалистами, и только командир дивизии всё никак не мог нацеловаться с командиром лодки; они всё гуляли и гуляли по пирсу.

— Матчасть?

— В строю, в строю…

— Личный состав?

— На борту, на борту…

— Смотри: бдительность, скрытность, безаварийность. Чтоб всё чётко. Понял? Отличного тебе выполнения боевой задачи. Семь футов под килем и спокойного моря.

Они подержались за руки, и адмирал позволил себе улыбнуться. Добрыми глазами. Не удержался и похлопал по плечу. И тепло адмиральских глаз, ну и похлопывание, разумеется, передалось командиру и разошлось у него по груди, и раздвинуло улыбку широко, как занавеску; грудь набрала побольше воздуха и упрямо обозначилась под рабочим платьем.

— По местам стоять, со швартовых сниматься!

В такие минуты хорошо глотается сладкий с горчинкой морской воздух.

«Отдать носовой…» Гложет, гложет… щипет, щемит, скребется… И в голову лезут самые неожиданные мысли, поражающие своей примитивностью. К примеру: а что будет, если с места, вот так, сейчас размахнуться и с отходящей лодки прыгнуть на пирс? Прыг — и нету. Допрыгнул бы. Интересно, какая будет физиономия у штаба? Они там тоже вроде за что-то отвечают. А что было бы потом? Потом, наверное, выяснят, что ты всегда носил в себе эту ненормальную склонность прыжкастую.

«Отдать кормовой…» Хорошо бы при этом что-нибудь крикнуть. Интересно, есть в медицине понятие: временное затмение?

— На буксире, на буксире…

Поехали… пропало солнце… не будет больше солнца…

Между телом лодки и пирсом уже образовался зазор метров пять-шесть зелёной портовой воды.

И вдруг размягчение сломалось: на нос выбежал командир. На лице у него — растерзанность. Он простёр руки к пирсу:

— Боцмана… боцмана на борту нет!!!

Так кричит убиваемое животное. Зарезали. Штаб скомкался. Адмирал зарыдал во всем адмиральском. А может, это он так зарычал:

— Да иди ты ввв… — полуприсел он, срываясь на крик.

Простите, хочется спросить: куда «иди ты»? А всё туда же: в то самое место, откуда, по индийской легенде, всё это и началось: ввв… пи-ззз-дууу!

А так хотелось солнца.