Бортовой журнал 5
* * *
Поскольку у меня никто не купил роман «Мертвые уши», который целиком посвящен миру чиновников, на стадии замысла, я начинаю публикацию романа отдельными главами.
Вот только некоторые.
Всех генералов надо подвергнуть испытанию на детекторе лжи.
* * *
Причем девяносто восемь часов подряд.
Вопрос только один: «Родину предал?» – на что генерал неизменно отвечает: «Нет!» – а ему опять: «Родину предал!!!» – а он опять: «Нет!!!» – и так все отведенное для испытания время.
Через пару часов у него начнутся бред и галлюцинации. Мама начнет идти к нему с раскрытыми объятиями и звать его в кустах по имени; а потом – мальчишечка на плацу, сжимая одной рукой автомат, зачитает присягу; а потом – серая степь до горизонта, и по ней лязг танковых гусениц; а потом – ракеты начинают взлетать с космодрома Пизсецк на манер праздничного фейерверка; а потом – консервы, много консервов, и он все время все это жрет и жрет, а по усам у него течет, течет; а потом – тишина, соловьи, дача, голоса на даче, корова, цветы, красивые, мычание; а потом – проданное врагам военное имущество; а потом– деньги, полученные за это военное имущество; а потом – должность, купленная на деньги, полученные от продажи врагам военного имущества, и эта должность в Москве; а потом – гимн Москвы: «Москва! Звонят колокола!» – а потом песня: «Дорогая моя столица!..» и «И врагу никогда не добиться!..».
Гарантирую: потом, когда бы генерал ни услышал слово «родина», он всегда ответит: «Нет!!!»
* * *
Чиновникам я бы устроил принудительное кормление мармеладом.
Берется чиновник, сажается в кресло, руки и ноги привязываются, открывается ему рот, вставляется в этот рот специальная распорка – глотать можно, а захлопывать – нет, чтоб, значит, ненароком не захлопнул, и дети из сиротского приюта кормят его мармеладом.
Они кладут ему мармелад в рот и щекочут ему поясницу, чтоб проглотил.
Так чиновник приучается к ненависти. Он ненавидит и детей, и мармелад.
И это хорошо!
Хоть какое-то чувство.
* * *
Гм! И далее я буду излагать роман «Мертвые уши», вставляя его главы между прочими повествованиями так усердно, что обнаружить их не составит труда пытливому человечеству.
* * *
Слово «руссы» или «русские» появилось совсем недавно. И нечего на Рюрика пенять. Во времена Рюрика, как и в более поздние времена, никто из тех, кого потом называли руссами, таковыми себя не считали. Они считали себя кем угодно, древлянами, например, а руссами их называли те, на кого они нападали. «Русс», или «росс» – это же прозвище. Сначала– по названию местности, из которой на Ладогу пришла эта стая с Рюриком, а потом – по цвету волос. Волосы у них были цвета лежалой соломы. Очень запоминающийся цвет, да и вид ужасный, особенно если эти волосы такой длины, что гривой на плечи спадают.
Так что «Руссы идут!» – это крики потерпевшей стороны. И татары себя поначалу татарами не считали. Татары – это же дети Тартара. Так их в Западной Европе называли.
* * *
Власть проверяет общество на вшивость. Народ не должен забывать о том, что у него есть правители. Поэтому все хорошо, что будит воображение.
* * *
Все без исключения состоим из чудаков. Чудаки от слова «чудной». Спрашиваем:
– Как вы отличаете, русский перед вами человек или нет?
Ответ:
– По внешности!
Нельзя судить о русскости по внешности.
Русские стали ощущать себя русскими не так давно. Этому двести, триста, пусть даже четыреста лет.
Этому не тысяча лет и не две тысячи.
Почему? Потому что тут все время что-то бурлило, варилось – лава на лаву, князь на князя, брат на брата. Победители переписывали историю.
Ее на Руси всегда переписывали, как, впрочем, и в остальных странах.
Переписывали, факты подтасовывали, и закон был «что дышло».
Но в других странах все это уже улеглось, и история там теперь есть, и закон появился – где двести, а где и семьсот лет тому назад, – а у нас это все продолжается. Еще не выстроилось, и культурный слой никак не может нарасти.
Смывает его все время чем-то.
Культурный слой должен же образоваться.
Он же должен сгрестись, слепиться. В одно место. Собраться. Как на совочек.
В нем – обряды, обычаи, песни, сказания, истории, былины.
В нем – музыка, музыкальные инструменты, одежда, оружие, орудия, еда, питье.
В нем – литература, язык, живопись, украшения, архитектура.
В нем – образование, здравоохранение, законы, власть, градостроительство и черт-те что. В нем много чего еще. И все это называется – культура, слой.
Только культура и определяет, русский перед нами или же швед.
Пушкин, «наше всё», был маленького роста и весь-весь черненький, и когда он пришел просить руки Натальи Николаевны в первый раз, то маленький мальчик, увидев его, бросился из прихожей с криками: «К нам обезьянка пришла!»
И это было сказано о Пушкине, у которого уже предки Ганнибалы истребили бы на дуэли любого, кто сказал бы им, что они не русские дворяне.
Внешность – это же как костюм, одежда. Она висит в шкафу и что-то напоминает. Одень в нее датчанина, и он какое-то время будет напоминать русского, но как только заговорит – нет, подделка, не так говорит, не так ходит, не так поворачивается, не так останавливается.
Все же от речи. А речь – от культуры. Не придумали еще ничего взамен.
Другое дело, что на сегодняшний день Министерство культуры является министерством того, чего нет.
Почему? Потому что все, что перечислено выше, находится в плачевном состоянии.
Ничего страшного.
Мало ли что у нас находится в таком же состоянии. У нас еще есть и другие министерства, и они тоже министерства «того, чего нет».
И при этом все озабочены поисками национальной идеи.
Культура – нет другой объединяющей национальной идеи. Нет. Не придумали.
И никогда не было.
Так что все без исключения – чудаки.
* * *
О чиновниках.
Хочется украсить чем-нибудь их быт. Подозреваю, он до сих пор не украшен. Ветка бузины, полагаю, подойдет лучше всего.
И потом, это же удобно. Ходишь с бузиной в быту – значит, свой.
* * *
Я вам расскажу о пыли.
Не о той пыли, что ветром приносит на улицы моего города из самой пустыни Сахары, а о другой пыли.
Эту мы рассыпаем сами.
Зимой на улицах рассыпают песок с солью, чтоб никто не скользил. Борются со снегом.
Со снегом во всех северных городах борются.
По-разному это все происходит – где-то асфальт подогревают, благо, что термальные воды можно использовать – вулканы рядом; где-то просто греют тротуары, безо всяких вулканов, а заодно и крыши подогревают, чтоб сосульки потом гражданам в темечко не втыкались; а где-то просто посыпают улицы гранитной крошкой, а потом – по весне – собирают это все и везут в то место, откуда взяли, чтобы в следующий раз снова взять.
А у нас посыпают зимой песком с солью, как уже говорилось.
Всю долгую зиму (месяцев шесть, не менее) ногами и колесами машин мы делам из этого песка мельчайшую пыль, а потом ждем, чтобы дождь спустил ее с улиц в канализацию и притом не забил ее окончательно.
Песок, а вернее, то, во что он превратился, в конце своего пути попадает в Финский залив, из которого мы песок снова добываем, чтоб опять использовать его зимой.
Зимой все повторяется. Вот такой долгий круговорот.
Вот такая пыль.
Но это не совсем пыль из песка. Там же соль имеется, как вы все помните.
Она может быть поваренной или может быть нитратами с нитритами.
А потом – на тротуаре под ногами – происходят некоторые химические превращения этой самой соли, и она прочно входит в состав различных комплексных соединений.
Резина наших подошв, резина колес машин и все, что мы выбрасываем в воздух, образуют с этой солью сложные химические соединения, очень трудно поддающиеся идентификации и потому называемые комплексными соединениями. Они на каждой улице будут разными, потому что на каждой улице нашего горячо любимого города что-то да добавляется – где-то пахнет жареным кофе или семечками, где-то по воздуху тянется запах карамели – все это потом войдет в те комплексы, о которых мы уже говорили.
И они перемешаны с пылью – составляют с ней единое целое.
И пыль в ожидании непрерывных дождей, коими когда-то были славны эти места, надолго повисает над городом. Малейшее колебание воздуха приводит ее в движение.
Еще раз – это химическая пыль.
Попадая в организм человека, она в лучшем случае вызывает легкое раздражение верхних дыхательных путей. И это (я все время повторяюсь) в лучшем случае.
В худшем – сильное раздражение, кашель, зуд кожи, астма (хроническая и эпизодическая) и аллергия – говорят, что на цветущие растения.
И еще рак.
Некоторые клетки от всей этой химии получают сказочные способности к росту. Они растут, пронзая все остальные органы. Эта их способность носит название «метастазирование».
Вот и все.
И никто не застрахован. Химия вездесуща.
Дворник и дорожный рабочий получают ее чуть больше, конечно, чем, скажем, член Законодательного собрания Санкт-Петербурга или житель бывшего Смольного института, но, готов успокоить, эта разница невелика.
Мы все в этом бульоне плаваем – даже если не выходим из дома.
Даже если в основном сидим в машине. Мы все в ней, в этой пыли, живем. Просто некоторые ближе к раздаче.
* * *
О флаге.
Тут один повесил у себя на полуразвалившейся даче Государственный флаг. Так его чуть не съели. Приехали, взобрались и сняли так, руками трясущимися, с глазами навыкате, что чуть не пополам порвали.
А почему?
А потому что без команды повесил. Вот была бы команда: всем вешать, то ходили бы – и пожарные, и милиция, и налоговая инспекция, и санэпидемстанция – и проверяли бы: хорошо ли висит.
* * *
Я опять ни с того ни с сего прочитал народу лекцию о том, кто считается русским человеком.
Я долго, сбивчиво, невпопад, но вдохновенно говорил, что только мысль, только мышление человеческое свидетельствует о том, кто перед нами – русский человек или не русский.
Я говорил, что это все придумал не я, что это сказали и до меня, и тысячу раз уже сказали.
Я говорил о том, что если уж человек числит себя славянофилом, то он хотя бы должен владеть собственным, родным языком и культурой, интересоваться историей и литературой.
Я говорил о том, что русский язык еще очень молод, что вплоть до начала девятнадцатого века в русском языке господствовали церковно-славянские элементы, но с появлением на сцене Жуковского, Карамзина, Крылова, Пушкина обстановка начала быстро меняться. Язык получил свое дальнейшее развитие.
Из него ушла тяжеловесность.
И первыми эту работу начали Ломоносов и Державин.
Я говорил, что во времена Петра Великого в русском языке стали появляться иностранные слова, и против этого всю жизнь боролся Владимир Иванович Даль, составитель «Толкового словаря живого великорусского языка», который, кроме того, составил словарь русских пословиц и поговорок, куда вошли 30 тысяч пословиц и поговорок.
Он же передал Афанасьеву свыше тысячи записанных им русских народных сказок.
Я говорил, что о русскости нельзя судить по крови, что, например, в оренбургском казачьем войске в начале девятнадцатого века были казаки из Уфы, Самары, Челябинска, но, кроме того, в нем служили татары, башкиры, мордва, черемисы, калмыки, казахи и прочие, общим числом до двадцати народностей; и все они говорили на многочисленных русских говорах и числились казаками.
А в войне 1914 года на германском фронте ужас наводили атаки калмыцкой конницы, которую немцы тоже считали казачьей.
Я говорил о том, что Пушкин имел в родственниках выходца из самого сердца Африки (чернее просто не бывает), и это не мешало и ему, и этому выходцу ощущать себя только русским человеком.
А у Жуковского, например, мама была турчанкой, обращенной в православие.
А отец Владимира Ивановича Даля был выписан Екатериной Второй из Дании и занял должность библиотекаря. И звали его – Иоганн Христиан (в православии Иван Матвеевич), и знал он пять языков.
И мать Владимира Ивановича тоже была из семьи «выходцев», и языков знала ничуть не меньше, но в семье их всегда говорили только по-русски, и отец Даля всегда говорил: «Мы – русские люди!»
А когда самого Даля, в прошлом офицера Черноморского флота, тоже владевшего немалым количеством иноземных наречий, уже после того как он стал писателем и его сочинения появились в журналах «Славянин», «Москвитянин», «Отечественные записки» и в «Московском телеграфе» и когда Общество любителей российской словесности помогло издать ему его словарь, спросили, кем же он себя ощущает – русским или не русским, Даль ответил: «Ни прозвание, ни вероисповедание, ни сама кровь не делает человека принадлежностью той или иной народности. Дух, душа человека – вот где надо искать принадлежности его тому или иному народу. Чем же нужно определить принадлежность духа? Конечно, проявлением его – мыслью. Кто на каком языке думает, тот к тому народу и принадлежит. Я думаю по-русски».
Так что все, кто думает по-русски, по-русски и ведет себя. Они ощущают себя русскими людьми, пусть даже по крови они принадлежат к татарам, башкирам, бурятам, казахам, мордве, карелам, уграм, курдам, калмыкам и так далее.
Вот и все.
И все это я выпалил в запале, почти скороговоркой, потому что не могу уже – достали.
* * *
О транспортных развязках.
Предлагаю для начальников сделать специальные прозрачные транспортные развязки.
Этакие рукава из благородного пластика. И повестить их над дорогами. Тогда можно будет увидеть скрытые части проезжающего начальства.
* * *
Надо запретить нашим людям ездить на отдых в Турцию.
Почему?
Потому что немедленно замечаешь разницу между нашими и турецкими аэропортами, дорогами и светофорами.
Аэропорт в Анталии – это огромный современный механизм, в сравнении с которым наше Пулково-2 выглядит будильником, забытым на чердаке дачи в деревне Романовка.
Турецкие дороги только добавляют мрачности. Наш Невский проспект уже давно пошел волнами, а тут – ну село селом, а асфальт не плавится даже при нагревании до шестидесяти градусов, волнами не идет и не трескается, хоть и землетрясения тут случаются просто как по расписанию.
Ничего с этими дорогами не происходит – вот ведь какая беда.
И теперь о светофорах. У нас в Петербурге при подъезде к светофору нужно угадывать, какой там горит свет – и что у них там за лампочки стоят, я не знаю. И потом, если солнечный свет, не дай бог, на него, на тот несчастный наш светофор, падает, то кажется, что светятся сразу все три огня, а у них, у турок, хоть тебе день, хоть ночь, хоть солнце в глаз – светятся так, что ошибиться может только незрячий.
И о появлении светофоров предупреждают – за двести метров и за сто.
И еще я заметил – полиции нигде нет. Нет такого количества полицейских на дорогах. Ехали два часа – ни одного. Просто поразительно. Никто не сидит с радаром в кустах, никто не караулит водителей у недавно, внезапно выставленного на повороте «кирпича». Огромное количество развязок, поворотов, указателей.
И пробок никаких – ну не сволочи, а?
А тут еще на соседнем кресле тетка коротает время за разговором с другой теткой. Та, другая, из Киева.
Разговор называется «А как у вас?».
Через тридцать минут становится ясно, что «у них», в Киеве, все просто отлично. Пенсия у полковника четыреста баксов, такая же и у шахтеров, милиции, а у генерала гораздо больше. У остальных – «как у нас». Что цены на продукты питания (продукты перечислены с особым тщанием) – «как у нас», а вот один киловатт электроэнергии стоит на наши деньги один рубль ноль четыре копейки (у нас рубль шестьдесят три).
– Это кто ж кого электричеством снабжает?!!
Не знаю я, кто кого снабжает электричеством, не знаю!!!
А заодно я не знаю, почему метро в Киеве стоит два с половиной рубля на наши деньги, а проезд на маршрутке – семь. Черт знает что такое!
Потом соседка восклицает:
– Так мы же газ добываем и нефть и полмира снабжаем! Почему же они живут лучше?
Вот тут я и сказал ей, что Россия – это не Объединенные Арабские Эмираты. Газ и нефть у нас, может быть, и добывают, но народ здесь совершенно ни при чем.
Это можно даже большими буквами выделить: НАРОД ЗДЕСЬ НИ ПРИ ЧЕМ!
И точка. Это в Эмиратах он при чем. Народ эмиратский. А у нас – извините!
Да! За всеми этими речами чуть не забыл сказать про турецкое образование.
К примеру, экономическое образование в Турции стоит 800 долларов в год. Учишься четыре года, потом – еще два, получаешь дополнительное образование (цена не меняется), после чего – на работу.
К ним даже из Франции народ едет экономике обучаться.
Может, и наших руководителей всех послать к туркам?
Как считаете?
Ну, чтоб у них все на место встало – с нефтью, с газом, с дорогами, с аэропортами, со светофорами, с асфальтом и вообще с экономикой?
А вот полеты в Турцию для обычных граждан я бы запретил.
Чтоб не было расстройства.
* * *
О настоящей радости.
Настоящая радость – это когда единственный раз все до конца не распиздили и по всей стране снабдили все отделения «Скорой помощи» новыми машинами.
* * *
Вы помните, как наполняется влагой капля дождя перед тем, как сорваться с карниза проржавевшей металлической кровли? В какой-то момент самый кончик у нее начинает дрожать, метаться – кажется, в нем все подвергается торопливому сомнению – отрываться сейчас или через мгновение, сейчас или когда?
Невольно ловишь себя на том, что начинаешь переживать за эту капельку – хочется, чтоб у нее все было хорошо.
Это пришло мне на ум, когда я сидел за пустым листом бумаги и все ждал, когда же явятся ко мне какие-либо мысли относительно наших финансовых проблем – налогообложения, прибыли, убыли, рентабельности производства. Но увы!
Наша экономика для меня самая непостижимая вещь. Я не пронимаю, например, как можно заплатить государству за неполученную еще прибыль, и что такое НДС, как не двойное налогообложение?
И что такое «возврат НДС от государства»? Вы никогда не пробовали что-либо вернуть от государства?
Или вот: почему платежи из банка в банк идут несколько дней?
А еще есть строгое указание насчет того, что за рубеж можно вывезти только такое-то количество валюты.
Она твоя, но на нее еще нужно получить разрешение. А если нужно получать разрешение, то точно ли она твоя?
А налогов-то, господи, и налог такой, и налог этакий.
Вот монастырская десятина равнялась десятой части и послужила поводом для нескольких бунтов.
Знал ли я, что это когда-нибудь будет меня интересовать?
Раньше слово «налог» для меня ровным счетом ничего не значило, хотя во времена прошлые с меня брали подоходный налог и еще «налог на бездетность», но все равно – это было так же далеко, как и звон колоколов где-то там, в Москве или же Тамбове.
Но теперь… теперь, как оказалось, это меня интересует, волнует, и я могу об этом говорить без умолку, часами могу говорить, не понимаю, но говорю и не могу остановиться – сам на себя гляжу со стороны и не могу, – потому что сама остановка в тот момент, кажется, сопряжена с чем-то ужасным, с какой-то катастрофой, – кажется, остановись, и что-то лопнет.
* * *
Как только приезжаю куда-нибудь, так сразу бросаюсь к телевизору и смотрю новости – как там Россия.
Это просто болезнь какая-то. Я же каждый раз обещаю себе не смотреть. Но всякий раз, побросав чемоданы, впериваюсь в этот проклятый ящик – ВВС, CNN и все прочее, местное.
И тут – то же самое: прилетел в Турцию на ежегодное морское плавание, и вместо этого – бегом к телевизору.
Ну прилетел ты плавать, ну и плавай! Так нет же – ну как там?
И мне показали, «как там». По местному телеканалу идет какая-то ерунда, потом показывают Путина – он говорит о том, что возобновляются рейды нашей стратегической авиации, потом еще какая-то чушь и вдруг… показывают кадры о том, как русские наци перед телекамерой казнят кого-то, отрезая голову.
– Кого? – спросил я у окружающих, потому что таких, как и я, жаждущих вестей с родины, набралось несколько человек.
– Дагестанца, кажется, – был мне мрачный ответ.
Черт бы их побрал!
Потом все это еще раз повторяли на разных телеканалах других стран.
Настроение – самое поганое.
Теперь можно сколько угодно говорить о росте престижа чего-то там за рубежом и всем рассказывать про наш светлый облик. Они показывают нас в одном блоке с взрывами в Ираке и казнями заложников в Афганистане.
Черт бы их побрал!
Теперь никому не нужны ни наши успехи, ни достижения, ни золото, ни валюта, ни рост ВВП, ни Дума, ни президент, ни национальные программы. Мы для них дикари, и этих дикарей надо держать за забором.
И это из раза в раз – приезжаю в любую страну, и там мне сначала показывают моего президента, а потом тут же какой-нибудь блок с наци, ужасами в армии, погромами, милицией, дубинками, ОМОН.
По-другому просто не бывает.
И чем дальше, тем всего этого все больше и больше.
Я, конечно, понимаю – информационная война, но отношение к русским за границей нашей горячо любимой родины хорошо если просто прохладное.
А то и вовсе к нам никакого отношения.
Весь мир будут сотрясать межэтнические столкновения, но как только появляемся мы, про все другое забывают мгновенно.
Так что полеты нашей стратегической авиации можно, конечно, и возобновлять.
А можно и не возобновлять – все едино.
* * *
О том, как мы перегнали Америку.
Недавно американцы отметили у себя пик цен на бензин. За три доллара почти четыре литра.
На наши деньги у них литр стоит 19,5 рубля. У нас как минимум на рубль дороже.
Так что мы теперь впереди.
Предлагаю объявить общенациональный праздник и назвать его «День Перегона».
* * *
Кстати, об авиации.
Тут в Жуковском авиасалон проходит, и я вспомнил одну историю, как я как-то жаловался одному знакомому авиатору, что в Самару летал за двенадцать тысяч рублей.
– Чего ж так дорого-то? – спросил я его тогда. – За такие деньги можно до Мадрида слетать и обратно.
– За такие деньги можно и до Бостона слетать и обратно! – был мне ответ. – А вообще-то, как посчитал один хороший человек, между прочим, владелец частной английской авиакомпании, тридцать шесть фунтов – это красная цена перелета из Лондона в Нью-Йорк. И на рейсах его авиакомпании именно такие цены.
– В чем же дело?
– Дело? В подходе к делу.
– То есть?
– У нас разный подход. Вот прилетает самолет «Lufthansa» в наше Пулково, выходит из него хрупкая девица, открывает она свой ноутбук, а к самолету тем временем со всех сторон подсоединяются датчики. Послушали – записали. Девушка глянула – параметры в норме. Если они не в норме, то заменили деталь. Все просто.
– И что?
– А теперь прилетает наш самолет, и подходят к нему пять человек с окладом в три тысячи баксов каждый, и начинают они слушать собственными ушами: как там все работает. А потом они еще и расспросят у всех кругом: не слышали ли они чего-то подозрительного. Вот вам и разница в подходе. Диагностика у нас по-разному происходит. Отсюда и цена на внутренних рейсах такая, будто мы в Бостон все летаем. Понятно?
– Понятно! Не видать нам удачи.
Так что салон в Жуковском – это очень хорошо.
Салон – это здорово, прекрасно, чудесно, превосходно, отлично, классно – молодцы!
А договоров там назаключают – аж на тридцать миллиардов.
И совместные предприятия пооткрывают – просто тьму-тьмущую.
И будут вам новые идеи, и новые принципы, и двигатели новые, и еще будет много чего-то черт-те чего!
А уж «Стрижи» с «Витязями» – то! Эти-то! Эти-то, родненькие, налетаются! Ух и налетаются, ух! Туда-сюда, с поворотами, виражами и элементами высшего пилотажа под названием «кобра». И это будет одна сплошная красота.
Но только в Самару мы на следующий год за четырнадцать тысяч полетим. Вот так.
* * *
О ровном месте.
Коррупцию не преодолеть. Так все переплетено, переплетено, вживлено, врублено – никак.
Самое время перенести куда-нибудь столицу. Здесь мы уже нагадили. Начнем все с ровного места.
* * *
Плавание в бассейне отличается от плавания в море. В бассейне больше работают ноги, чем руки.
Там можно делать длинные гребки или частые, короткие, или можно уделит внимание только скольжению. В море все зависит от ветра. Если он в лицо, то какое тут скольжение.
Ноги работают так, что кажется, они живут своей отдельной жизнью, в которой они сошли с ума. Это молочение в разные стороны, и все ради того, чтоб тебя не перевернуло. Ты плывешь на боку, на животе, потом на другом боку. Ты отчаянно стараешься удержаться. Тебя выносит на волну, ты выскакиваешь из воды по пояс, а потом опять в ней скрываешься. Ты дерешься, ты гребешь, ты вертишь головой во все стороны, потому что мало ли что может быть под тобой, сбоку от тебя или впереди тебя.
Может быть, полупогруженное в воду бревно или отмель, кусок скалы. Однажды меня испугал черный полиэтиленовый пакет – я резко бросился в сторону, потому что не знал, что это.
Вода во время ветра мутная, видно плохо.
В бассейне мимо тебя проносятся вихрем мастера спорта, и ты не должен увязываться за ними. Они плывут быстро, технично, но так они плывут только двадцать минут подряд. Потом они отдыхают, стоят у стенки, пускают пузыри, а потом они опять плывут.
А ты плывешь без отдыха – час, два, три. Ты должен привыкнуть – в море нет отдыха.
Особенно если ветер в лицо. А гребок должен быть длинный и сильный. Плечи потом деревянные, руки потом деревянные, грудь, спина – все это деревянное, но это потом, когда ты выйдешь из воды, через час после того как ты выйдешь, потому что еще целый час после моря ты бродишь и никак не можешь успокоиться.
Морское плавание – это жуткий прилив сил. Ориентир – береговая черта. Плывем от мыса до мыса.
Против ветра можно плыть час, два, десять. Берег неторопливо движется мимо.
Если ты плывешь от берега, то тогда ты плывешь, как в гору. Из-за поверхностного натяжения.
Море не плоское, оно как великий холм. В километре от берега ты смотришь на береговую черту, будто с вершины горы на дорогу, пролегающую далеко внизу. Так что, если плыть прямо от берега, – это словно на гору карабкаться – всегда гребок будет чуть вверх.
Зато возвращаться на берег – это бежать с горы.
А по ветру можно плыть очень быстро, хоть и здорово кидает тебя из стороны в сторону.
Главное, под удар волны не попадать.
Они у берега самые сильные. Могут сломать спину. Волна – это сотни тонн. Для нее человеческое тело ничто. Свернет. Она железо ломает, не то что кости.
Поэтому и плывем от берега не прямо, а вбок, медленно уходя вправо, если, конечно, надо отплыть от берега подальше.
Подальше от берега не такая высокая волна.
Рябь на воде – это полметра. Она хорошо тебя валяет.
Через час плавания разминка заканчивается, ты уже привык к воде, можно плыть.
Через час появляются дополнительные силы – тело просыпается. Теперь тело будет плыть само.
Главное, ему не мешать и успевать хватать ртом воздух.
Через час плавания руки привыкают к ритму, они будут его держать до самого конца.
Ты должен сказать телу: плывем четыре часа. И оно поплывет.
Тело вырабатывает свои собственные вещества, помогающие преодолевать усталость.
Ты гребешь изо всех сил, но усталости нет. Зато появляется раздвоение. Ты смотришь на себя вроде бы со стороны. И еще ты можешь спать, глаза сами закрываются, ты вроде в такой дреме, точно дремлешь на солнце, – глаза полуоткрыты.
В этом состоянии пропадает время – можно плыть несколько часов, а покажется, что плыл несколько минут.
И усталости нет. Вернее, так: про нее вообще нельзя думать. Надо бубнить про себя, что у тебя очень сильные руки, ноги, грудь, спина. Свои мышцы надо все время хвалить.
Или придумать себе что-то вроде поговорки, скороговорки.
Самое лучшее представлять себя частью моря. Тогда движения твои будут подсказаны волнами, ветром. Ты же с ними заодно, вы – одно целое. Это очень важно. Так плавают тюлени. Они заодно с водой.
Морских пловцов мало. Не все могут плыть в море.
Мастера спорта плывут в море не больше часа.
К морю надо привыкнуть. Это другое. Ты привыкаешь к нему руками, ногами, телом, ртом, который сам по себе делает вдох, не особенно тебя беспокоя.
В море ты плывешь не руками и ногами, ты плывешь весь, и прежде всего головой. Плывешь умом.
Ум тебя освобождает. Он освобождает тело, а сам в это время занимается какой-нибудь ерундой.
Дай ему что-то, например мысль о том, что ты – часть этого мира, и он включит кожу. Ты будешь чувствовать этот мир кожей. Давление воды или движение рыб.
Рыбы любопытны, некоторые подплывают.
Рывок в их строну, и они исчезают – кто ж тебя знает, вдруг ядовитый.
Рыб я пугаю так, для порядка.
Самое сладкое в плавании – это путь домой. Сам себе говоришь: домой. Поворот – и ты пошел назад.
Обратно плывешь всегда быстрее. Берег надвигается, и люди на пляже вырастают в размерах.
Сначала они еле различимы.
Вышел из воды – теперь можно узнать, сколько же ты плыл.
Это может быть и три часа, и шесть.
А потом ходишь среди людей, будто ты из другого мира. В том мире все не так. Другие ценности.
Там – ветер, волны, солнце.
Там ты – морской пловец, а тут – один из людей.
* * *
О хрустале.
Я бы награждал чиновников хрустальной розой. Каждому дал бы по розе.
Большому чиновнику – большую, маленькому– малую. Розу в петлицу.
Это за то, что оправдал доверие.
А если не оправдал – это тоже удобно, вытащил из него розу – и по роже его, и по роже!
* * *
Логики и комментаторы! Вам! Вам хочу воздать по заслугам, направив в вашу сторону свой благоговейный крик.
Вы ли не создаете нас? Вы ли не внушаете нам ум и благодарение?
А сколько правдивых историй вы нам рассказываете! Сколько чувств при этом вы нам возрождаете и сколько их вы лелеете, сохраняя в приятном виде! Я бы поставил вам памятники по всей Руси, найдись у меня на то силы и кое-что еще.
Потому что вы нам отцы.
* * *
Писатели моего склада держатся общего с живописцами правила.
В тех случаях, когда рабское копирование вредит эффективности наших картин, мы избираем меньшее зло, считая более извинительным погрешить против истины, чем против красоты.
* * *
Насчет награждения главкома ВМФ России наградой США.
Чем бы дитя ни тешилось. Я к наградам отношусь спокойно. Ну, может, нравится ему.
Мне, к примеру, они не нравятся.
Но кому-то же они нравятся.
* * *
Россия возрождает флот? Неужели? Базы в Сирии? Да ну? Это же все деньги, а деньги лучше поделить.
Так что объявят, что к такому-то году мы тут возрождаем…
И США поймаются, начнут награждать наших главкомов.
* * *
Россия защищает свои коммуникации? Вранье.
Ой вранье! Ой! Ой! Ой! Ой какое вранье!
* * *
Об украшениях.
Хочется украсить здания предвыборными лозунгами, чтобы потом, проезжая мимо них по нашим кудлатым дорогам, никто не смог бы их от дроби зубной прочитать.
* * *
Наше присутствие возрастает? Интересно было бы посмотреть, как оно возрастает, каким местом.
От флота СССР осталось хорошо если 10 процентов.
И те постоянно стареют. Не понимаю, что тут может возрастать.
Это ж огромные деньги – возрождение флота.
Так что все болтовня. Реляции. Заявления. Маневры дипломатические. Чушь чушевая.
Но Запад верит. Так без денег и дело делается. Вернее, Запад не верит нам ни на грош, но боится – а вдруг они перестанут воровать и начнут империю создавать.
Глупые. Не перестанут они воровать.
* * *
О малом.
Где б найти тех лихоимцев, что довольствуются только малым?
Триста московских спартанцев прилетели и взяли одного нашего. Этакий богатырский приезд.
* * *
Триста на одного.
То ли богатыри московские измельчали, то ли наш богатырь вырос.
Вот если б это случилось лет четырнадцать назад, я бы аплодировал стоя.
А лет семь назад я бы спел Государственный гимн.
Но сегодня я уже многое из чего понимаю. Не все, конечно, но многое.
Вот почему я тут же рассказал сам себе рассказ из жизни эскимосских лаек.
Ездовые эскимосские лайки легко скрещиваются с волком, вот почему в характере их присутствуют черты и собак, и волков. Они могут сутками тянуть нарты с эскимосом, выносить стужу и прочие удары судьбы.
Они считают эскимоса своим вожаком, и они будут выполнять все, что он им скажет, но с одним условием: он должен иногда приносить тюленя. Нет тюленя – и лайки грызутся друг с другом, а когда они почувствуют, что Акела ослабел, то могут и на него наброситься.
То есть все хорошо, пока вожак кормит.
А вообще-то все это игра.
Игра.
Здесь же все играют. Государство играет в государство, и отдельные его части играют сами в себя. Милиция представляет всем, что она милиция, армия – что она армия, Дума – что она Дума, суд играет в суд, а закон находит букву закона и играет с ней.
На манер шахмат. Причем конь внутри страны может ходить, как ферзь, и менять правила задним числом.
А можно и вне страны играть. Например, убиваешь им там слона и называешь его пешкой.
Или можно придумать другую игру. Объявить: «Вот мы изобретем сейчас новый паровоз и его на вас напустим!» – все сейчас же скажут: «Только не паровоз!» – и оставят нас в покое за нашим забором.
Но за забором все хотят закона – вот в нем беда. Все, абсолютно все его хотят.
Но чем больше все его хотят, тем меньше его становится. Не хватает его на всех.
Поэтому нужны тюлени.
* * *
О двигателе прогресса.
Взятка является двигателем прогресса. Иначе никто б тут ничего не делал.
Без взятки нет мотивации.
А теперь посмотрите, как у нас все заработало-то! Как все везде делается!
Так что «ура» откату!
* * *
Приятели мне переслали доклад, который, по их словам, прозвучал чуть ли не в Конгрессе США.
Это доклад об обороноспособности России. В нем перечислено все наше невеликое военное обмундирование и снаряжение, а потом сказано, что лодки наши в количестве восьми штук, чуть чего, гасятся у пирса, все имеемые ракеты с ядерными боеголовками уничтожаются в момент запуска, а самолеты стратегической авиации после принятых мер вообще не взлетят.
Я спросил у приятелей, уверены ли они в том, что это не чушь собачья, на что мне ответили, что они очень уверены.
Ну, в принципе, подумал я, все же воюют против всех, и чего бы такому докладу не появиться. Везде же ведутся штабные игры, и если Конгресс запросил, то ему могли предоставить часть такой игры.
Мне кажется, что ничего страшного в этом нет, потому что на самом деле никто никому не нужен. Территория не нужна никому уже давно. Разве что Япония все еще страдает по Курилам, но и то все больше гипотетически.
Вот если мы куда-то полезем, например, начнем доказывать, что Северный полюс, в общем-то, наш, то тогда мы можем накликать на себя большую стратегическую беду, а так– вряд ли.
Но и в этом случае – в случае большой беды – зачем же пользоваться такими словами, как «погасятся у пирса». Все же можно решить гораздо проще.
В одночасье арестовываются все счета всех наших чиновников за рубежом. А заодно и все счета их бесчисленных родственников. Объявляется, что они отмывают деньги, потому как не может чиновник любого ранга заработать такие залежи валюты. Дети чиновников, учащиеся, скажем так, в Англии, объявляются их пособниками, их извлекают из иностранных учебных заведений и сажают в лагерь для перемещенных лиц вместе с их матерями, которые почему-то иногда живут в купленных на подставные лица виллах.
А наш Стабилизационный фонд, давно проживающий в США, объявляется Фондом поддержки международного терроризма.
Вот и все.
Уверяю вас, наши чиновники сами, сейчас же, на открытых и демократичных выборах выберут самого открытого и демократичного президента, а потом уже он примет ряд срочных мер…
В общем, «чего изволите» будет организованно мгновенно.
Только тронь счета чиновников за рубежом, и власть они поменяют.
Не думаю, что американцам это все до сих пор не пришло на ум.
Думаю, пришло. Просто команды не было. Дадут команду, и… и не надо будет никого «гасить у пирса».
* * *
О методе проб и ошибок.
Мы тут попробовали установить, что Северный полюс весь-весь полностью наш, а нам нервно сказали: «Идите вы на хер!»
Не оценили нашу любовь к научным исканиям.
* * *
Говорят, в Бельгии политический кризис. Лидер фламандских христианских демократов Ив Летерм заявил, что слагает с себя полномочия по формированию правительства страны.
Король Бельгии Альберт Второй поручил ему сформировать правительственную коалицию, после того как его партия победила в июне на парламентских выборах. Двухмесячные переговоры представителей фламандских и франкоязычных политических сил закончились ничем.
В деле участвовали четыре партии: фламандские и франкоязычные либералы, входившие и в прошлую коалицию, а также христианские демократы – фландрские и валлонские.
Главный вопрос– федеральное устройство страны. Фламандские партии отстаивают идею большей самостоятельности регионов, а валлонские партии устраивает сохранение нынешнего положения дел.
То есть общество раскололось, правительство никак не сформировать, жизнь замерла.
– Да ничего там не замерло. Ну нет у них теперь правительства, но все же работает. Люди живут и без правительства, – заявил мне приятель, большой дока в бельгийских делах. – Главное же, чтоб законы работали, а они у них работают. Так что все при деле. И в обществе раскола нет. Терпимость друг к другу невероятная. Это политические элиты никак не договорятся, но на то они и элиты, чтоб всюду гадить.
Люди же, как и планета Земля, в основной своей массе разумны. Поэтому все на уровне здравого смысла. Законы же, в общем-то, всюду принимаются правильные. Их только не везде соблюдают.
– То есть для управления страной нужно, чтоб во главе ее стоял судья?
– Да! Во главе должен быть судья. Король, например, для этой роли очень даже подойдет. Остальное – исполнение закона. Вот поэтому в Бельгии дворец юстиции выше всех остальных зданий. Не Министерство юстиции, а именно дворец – то место, где располагается кухня закона. Там все и происходит.
– А у нас выше всех будет здание Газпрома.
– Ну, значит, у нас Газпром – главный судья.
* * *
О возобновлении полетов.
Чувствую, счетам наших народных деятелей за рубежом чего-то угрожает.
Отсюда и возобновление полетов стратегической авиации.
А если еще будет что-то угрожать, то пустим в море подводные лодки.
* * *
Милиция – это народ внутри народа.
Причем этот народ ненавидит тот народ, внутри которого он и располагается.
Вот такая меня посетила мысль.
И родилась она в переходе станции метро «Площадь Мира» 8 сентября сего года ровно в 11.35.
Я ехал на книжную ярмарку. Она проходила в Москве с 5-го по 10-е. Я спешил – на 12.00 было назначено мое выступление перед читателями. Правительство Санкт-Петербурга было представлено на этой выставке, а я входил в группу «Морской Петербург» и должен был говорить о море, моряках, России, долге.
Я очень спешил, просто летел, летел…
Но в переходе меня остановили. Три милиционера – старшина лет сорока пяти и два капитана.
Старшина двинулся навстречу:
– Подойдите сюда! Я подошел.
Знаете, когда тебя собираются потрошить перед всем народом, то выглядит это, будто ты раздеваешься на площади.
Приехав как-то погостить в Киев, я, выходя из дома, забыл свой паспорт. Я тут же засуетился, попытался вернуться.
– Чего ты дергаешься? – остановили меня друзья.
– Так как же! Я же паспорт забыл!
– Ну и что?
– А вдруг милиция, спросят.
– Какая милиция? Кто тебя спросит?
– Ну, проверят. документы.
– А с чего они будут проверять документы? Это у вас проверяют документы, чтоб в основном деньги стырить у прохожих, а у нас никто ничего не проверяет! Так что успокойся!
И я успокоился.
Но тут, в Москве, дело другое. Тут– родина. На родине все возможно. Поэтому… «Ваши документы».
Вообще-то, в соответствии с законом о милиции милиционер, подходя к гражданину своей страны, должен отдать честь и представиться. Так прописано в законе.
Представления я не услышал, потому и сказал старшине:
– Представляемся.
– Че-го? – сказал старшина.
– Представляемся, – сказал я, – и показываем свое удостоверение, после чего я демонстрирую вам свой паспорт!
После этого со стороны милиции почему-то последовали такие слова, из которых можно было выделить часть, гласящую: «А ты кто такой?». На что я сказал, что он у нас старшина, а я, вообще-то, по воинскому званию капитан второго ранга, и служил я на подводных лодках, так что очень хочу, чтоб старшина милиции мне представился, и потом я предъявлю ему свой паспорт.
И тут я услышал от родной милиции следующую фразу:
– Вот я много видел офицеров флота, и среди них не было мудаков. Вы – первый! – после чего старшина помахал перед моим носом своим удостоверением.
И вдруг я почувствовал, что еще секунда, и я в него вцеплюсь. Сил у меня хватит, чтоб свернуть ему шею одним махом.
Но я отступил. Медленно, сохраняя в перекрестии прицела его горло.
Все-таки хорошо, что я ничего не сделал.
Еще немного, и забрало бы упало. Так что я отступил, говоря себе: «Тихо, Саня, тихо!»
А документы у меня так и не проверили.
Видимо, не в них было дело.
* * *
Если б все политики вдруг стали прозрачными – и тут я имею в виду, что они сделались бы вроде как из стекла, – то мы увидели бы внутри них движение жизненных соков, отмечая при этом быстроту их движения или же заторы, и смогли бы соотнести эти движения с теми речами, которые они призносят.
Пафосным речам, относящимся к страданиям любимого Отечества, соответствовало бы, на мой взгляд, некоторое замедление, падение скорости движения в области печени, но затем – миновав столь опасный участок – соки устремились бы, так мне кажется, в область таза с радостным урчанием.
Речи же нежные, например об образовании и питании, рождали бы разжижение оных соков, и их движение в области груди сделалось бы веселым, но покойным.
И в то же время мысли об обороне, о различных посягательствах и врагах сделали бы течение этих соков упругим, на манер огнегасительной жидкости в пожарных шлангах.
В любом случае, наблюдать за внутренностями политиков было бы забавно, случись им стать прозрачными нашим взорам.
* * *
О дорогах.
ОЙ, БЛИН!
* * *
А может, немцам города сдадим?
А когда они дороги сделают, пустим танки и назад все отвоюем?
* * *
– Хочешь взять интервью у Степашина? – спросили меня, и я, конечно же, ответил, что хочу, после чего друзья договорились о том, что он такое интервью мне даст.
Дело в том, что в те времена я собирал материал для книги, где были интервью с разными людьми. Так что в «разные люди» вполне мог попасть и Степашин – почему бы нет?
И вот я уже беру интервью у самого Степашина.
Глава нашей Счетной палаты очень неглупый человек и интересный собеседник. Говорили мы о всяком, хорошее получилось интервью, я был доволен.
Потом я поехал согласовывать интервью. Степашин прочитал написанное, поправил свое отчество («Мой отец Вадим, а не Владимир») и сказал: «Печатай!»
Я хотел напечатать это интервью прежде всего в книге, а поскольку в нем прозвучала критика «Новой газеты», то и в «Новой газете», о чем я и сказал Степашину. Он не возражал.
С тем, что он не возражает, и с двумя его пометками на полях (как же я, дубина, мог перепутать его отчество), я и отправился в «Новую».
– А где его подпись на каждой странице? – спросил меня Дима Муратов, главный редактор этого замечательного печатного органа.
– На каждой? – спросил я.
– Да. Ты берешь интервью у чиновника категории «А», и он не визирует тебе каждую страницу?
– Но. есть же пометки, сделанные его рукой!
После этого Дима сказал мне все, что он думает о таких пометках. Кажется, его речь о пометках заняла минут пять. Были не забыты все отцы и все матери. После этого я отправился добывать у Степашина подписи на каждой странице.
Я позвонил секретарю Степашина и долго рассказывал ей, что «он читал», и что «он согласен», и что теперь надо, чтоб «он подписал», причем «на каждой странице».
Секретарь сперва вообще ничего не понимала и задавала такие вопросы, из которых было ясно, что она прежде всего интересуется моим здоровьем, потом она почти все поняла, но попросила повторить мой рассказ. Я повторил. Потом она сказала, что оригинал интервью с пометками ее шефа на полях надо срочно переслать ей по факсу, потом очень долго не проходил факс, потом он прошел, но ничего там было не разобрать, поскольку у них такой факс.
В этих заботах мы провели еще какое-то время, после чего наступили сумерки, и мы договорились с ней, что я пришлю еще текст по электронной почте, для чего она назвала адрес. Я послал – она не получила. Мы уточнили адрес. Адрес она дала (как выяснилось тут же), но не тот. Потом она дала тот. Я послал – она получила и попросила связаться через какое-то время с самым главным секретарем (назовем ее для краткости Е.Б.П.).
Прошло какое-то время, и я начал связываться с тем секретарем, а ее на месте не оказалось.
Тогда я снова перезвонил обычному секретарю, но там уже сидела другая девушка, которая сказала, что прошлая девушка была недостаточно опытна в этих вопросах, поэтому будет лучше, если я изложу всю историю еще раз, только теперь ей.
И я изложил всю историю. Напоминала она плач Ярославны.
Потом я еще множество раз излагал одну и ту же историю всем подряд в этой Счетной палате, потому что в деле участвовали все подряд. Я, кажется, только уборщице тамошней не излагал своей истории, потому что она не брала трубку. А так – кто бы ни брал телефонную трубку тогда, когда я искал главного секретаря Е.Б.П., – всем я излагал свою историю. Длилось это все недели полторы.
Наконец я нарвался на самого главного секретаря. Изложение наших бед заняло минуты три, потом она сказала, что они это обсудят.
– Да чего там обсуждать! – говорил я ей в совершенном запале. – Он же все видел! Он читал! Он согласился! Теперь надо всего лишь завизировать!
За что я люблю всех секретарей, так это за их не частичную, но полную глухоту. Она сказала, что дело так просто не делается, и придется подождать. При этом она говорила, как настоящий солдат. Она говорила: «Да!
Нет! Да! Нет!»
И я сдался. Я пошел и уничтожил интервью. Но сначала я снял шляпу перед Димой Муратовым, сказал при этом несколько слов насчет того, какой он все-таки гений, а потом вытащил интервью из книги. И книга поменяла название. Раньше было «12 встреч», а теперь на одну встречу стало меньше.
Пошло еще недельки две-три, и в моей квартире раздался звонок. Звонила сама Е.Б.П.
Голос ее был необычайно мил. Она сказала, что они обсудили, но сама идея публикации интервью в книге им показалась не совсем удачной, и им бы хотелось.
Я прервал ее мучения и сказал, что я сам снял это интервью, так что беспокоиться не о чем. Теперь я был солдатом и говорил так: «Да! Нет! Да! Нет!»
– Так вам уже звонили? – в голосе главного секретаря прозвучала досада на то, что ее кто-то смог опередить в таком непростом деле.
– Нет, не звонили. У меня свое чутье! – сказал я самую длинную фразу за весь этот разговор.
– Но мы надеемся на дальнейшее сотрудничество… – начала было она.
– Не думаю, что у нас это получится, – сказал я и повесил трубку.
* * *
Ну вот, опять никто ничего не помнит.
Все считают, что помнит сосед, стоящий рядом.
* * *
Тут некоторые делают свои замечания о состоянии нашего родного Военно-морского флота.
Что тут можно сказать? «Он перенял все причуды своего хозяина и сделал немалые успехи в фортификации, по причине чего в глазах кухарки и горничной слыл сведущим человеком», – вот что напишут на его могиле.
* * *
О сосательном рефлексе.
Он ведь врожденный, а фраза: «Все! Насосались!» – приобретается с годами.
* * *
Книжная ярмарка – это всегда праздник, волнение и слезы радости. Они выступают на глазах тогда, когда мы видим руководителей фракций Государственной думы. Они появились, потому что гостями этой книжной ярмарки в этот раз были китайцы, так что радость, слезы, Дума и китайцы – это большие части одного целого.
И это целое – ярмарка.
Она орала, как стадо верблюдов на восточном базаре.
Там стояло внизу несколько микрофонов, в них-то она и орала.
То есть наша ярмарка – это верблюды и изюм. Все на продажу. Причем там, где верблюды, – там крупнейшие издательства «АСТ» и «Эксмо» – это с их смотровых площадок оглушительно льется вечное от различных авторов, а изюм – это все остальные издательства – тихо лежат и ждут, когда их купят.
На втором этаже опять ни черта не слышно из-за ора на первом. В закутке города Санкт-Петербурга почти никого. Гладь, как на Лебяжьей канавке у Летнего сада. Там и помещается делегация Санкт-Петербурга, что привезла писателей на встречу с читателями. Одним из писателей был и я.
Опять для встречи выделен «зал номер 3» – проход между двумя стендами может заметить только тот, кто когда-то бывал внутри седых пирамид – никаких обозначений, только небольшая бумажка с надписью «зал 3».
Объявлений о том, что где-то проходит встреча с настоящими хранителями традиций Военно-морского флота, тоже не делается, потому что все продают только себя (о чем и крики), так что на встречу к хранителям пришло человек пять.
Один микрофон не работает, другой работает только тогда, когда он смотрит прямо тебе в рот.
Чуть в сторону– и уже скрежет, не нравится ему.
С микрофоном или без него все равно шум стоит такой, что и читатели, и писатели общаются с трудом.
Флотские писатели говорят о флоте – погиб, погиб, и поэт Борис Орлов на каждый вздох имеет стих.
А вообще-то посетителей много. Народ валит, народ жаждет, народ хочет читать. Разный народ. Кто-то хочет дорваться до Донцовой, кто-то – до Гришковца.
До Гришковца дорвались при мне.
Я бы здесь не нашел Гришковца ни за что, а они нашли. Не самого маэстро, понятно, но его книги.
А хорошо, что люди читают.
Пусть они читают, эти люди, пусть. Люблю, когда глаза наполняются мыслью. От чтения, конечно.
Вот за этим народ и давится в очередях на улице перед павильоном «57» Московской книжной ярмарки.
* * *
О крабе.
Чем отличается власть в России от краба?
У краба все органы и члены действуют очень согласованно – членик за члеником, членик за члеником.
* * *
Эту историю мне рассказал мой приятель Иджран Рустамзаде.
Иджран был начальником химической службы атомной подводной лодки. Служил он, как я, на Крайнем Севере.
Теперь он в Баку, служит в Министерстве обороны Азербайджана.
Как-то он оказался в Вашингтоне прямо перед Белым Домом. Собственно, об этом и рассказ.
Стоит он у самых ворот, тут же экскурсии одна за другой, а рядом, на травке, лежит на газетке бездомный.
Бездомный – черный американец, спит, а над ним стоит полицейский – тоже черный, невозмутимый, огромный. Полицейский стоит и смотрит на то, как спит бездомный.
Длится это довольно долго, наконец Иджран не выдерживает, подходит к полицейскому и спрашивает:
– Прошу прошения, сэр! Мне кажется, что этот человек здесь совершенно ни к месту. Не кажется ли вам, что его надо отсюда убрать?
– Видите ли, сэр, – отвечает ему полицейский, – я не могу его трогать, пока он спит. Я жду, пока он проснется, потому что если я его сейчас разбужу, то он скажет, что он только что во сне видел свою родную покойную тетю, и та называла ему точный номер лотерейного билета, по которому он должен выиграть миллион долларов. А я разбудил его именно в тот момент, не дав запомнить этот счастливый номер. Любой суд будет на его стороне. Вот поэтому я и жду, когда он проснется.
Мой Иджран подумал: «Е-мое! Вот это страна! Вот это полицейский! Вот это законы! Вот это суд!»
Когда он мне все это отписал, я подумал все то же самое.
* * *
О светлом образе.
Созданию светлого образа нашего госаппаратчика за рубежом мешает тот блеск глаз, который появляется, когда он входит в заграничный банк.
И еще ноздри.
Они у него в банке раздуваются.
* * *
Меня спросили, что я думаю о замене премьера, и я сказал, что ничего особенного не происходит.
Смена белья. Нельзя же все время ходить в одном и том же белье. Надо менять, а то воняет.
Причем все это относится к любому белью – парадному, верхнему, нижнему, исподнему.
Оно все со временем ворсится, портится.
И еще я подумал о вертикали.
Она в какой-то период тоже начинает ворситься, обрастает какими-то ветками, что ли.
Нужна полная смена караула.
И это надо делать своевременно, чтобы не услышать когда-нибудь: «Караул устал!»
Птенчики вырастают в огромных уродливых птиц. Того и гляди заклюют папу.
А вообще, сначала экономика, а потом – политика. Поэтому можно сменить премьера – хоть какое-то движение.
Промежуточный реактор на жидкометаллическом теплоносителе и на быстрых нейтронах мы, похоже, уже проворонили – шли впереди планеты всей, а теперь это сделают или французы, или японцы.
И управляемый термоядерный синтез от нас тоже уйдет.
А кому нужны будут нефть и газ, если электричество ничего не будет стоить?
Так что – двадцать лет.
А затем – тайга.
А старость они будут встречать в Англии, на травке, с бокалом кефира. И дети все проедят.
И имена их потом отряхнет со своих штанов великий пешеход – история.
Так что можно, конечно, менять премьера.
* * *
О вечном.
Каждый год – паводок, затопило, а потом жара и леса горят.
И школы не готовы к началу учебного года. А на север – уголь не вовремя завезут.
* * *
24 октября 2007 года – пять лет тому назад случился «Норд-Ост».
Помню то ощущение беспомощности.
Позвонили мне с телевидения и сказали: «Дали газ!»
Тогда я спросил о том, какой это газ, чисто машинально – я ж химик.
Мне ответили, что не знают.
Потом погибнет 130 человек.
Я видел в телевизоре эти тела. Они лежали, как ветошь, как надутые матрасы. Тогда еще подумал, что газ-то удушающий.
* * *
А потом Министерство здравоохранения России отказалось отвечать на запрос думского комитета по охране здоровья о том газе.
«Министерство здравоохранения не вправе сообщать какие-либо сведения о свойствах газа, примененного во время проведения контртеррористической операции в Москве по освобождению заложников 26 октября, поскольку эти сведения относятся к государственной тайне», – это ответ министра здравоохранения Юрия Шевченко на запрос из Госдумы.
Государственная тайна.
Все боевые отравляющие вещества хорошо известны. Применение их оговорено в международном праве. По этому самому праву они и запрещены.
А тут – нашли то, что разрешено?
Потом немецкие врачи, занимающиеся лечением двоих своих соотечественников, оказавшихся заложниками в Театральном центре в Москве, заявят, что им удалось идентифицировать тот таинственный газ. После обследования 18-летней студентки и 43-летнего бизнесмена, пострадавших от действия газа, эксперты мюнхенской клиники пришли к выводу, что причиной смерти террористов и заложников стало наркотическое вещество фентанил.
Немцам верю. Это хорошие химики и медики, и им нет резона прятаться за «государственную тайну».
А нашим есть.
Справка: фентанил является синтетическим наркотиком, созданным в Бельгии в конце 1950-х годов. Он относится к группе опиоидов, веществ, подобных морфию и героину. Обычно его применяют во время хирургических операций для обеспечения обезболивания. Помимо прямого действия (обезболивания) фентанил угнетает дыхание, вплоть до остановки, он вызывает спазм дыхательных путей. А еще он замедляет работу сердца, вызывает тошноту и рвоту. Возможно еще и развитие печеночной колики, задержки мочи и кала, косоглазия.
По своим свойствам фентанил сходен с морфием, однако в чистом виде он обладает значительно более сильным действием.
Вот вам и разгадка волнений медиков по поводу газа. Газ-то применяется в медицине.
Это означает, что применить его предложил медик.
И не просто медик, а врач, облеченный властью, потому что в кратчайшие сроки надо найти огромное количество этого вещества.
И где ж такое количество этого добра можно было взять и привезти в центр Москвы в самые короткие сроки? Ответ: на медицинских складах.
Вот поэтому ведомство господина Шевченко так рьяно настаивало на том, что по международным делам у нас все в полном порядке. Применили в полном соответствии с буквой международного права.
Да. Но одно дело усыпить человека на операционном столе, другое – целый зал.
Это ж в каких объемах все это должно было быть?
В больших. В гигантских. Баллонами. О концентрации, видимо, никто не думал.
Дали с запасом. И этот запас– гора трупов.
Потом помощник министра здравоохранения России Александр Жаров сообщит, что «причиной гибели многих заложников после штурма явилось ослабленное состояние их здоровья и хронические болезни. Заложники находились в закрытом помещении, у них ощущался недостаток кислорода. Организм был обезвожен и не получал необходимой медикаментозной поддержки. Кроме того, стрессовая ситуация крайне отрицательно повлияла на иммунитет людей».
Но ведь это было ясно еще до начала операции. Было известно, что среди заложников немало людей, страдавших бронхиальной астмой, нарушением ритма сердца, ишемической болезнью сердца, сахарным диабетом. Почему им не оказали элементарную помощь на месте?
Потом Александр Жаров скажет, что «освобожденных из Театрального центра на улице Мельникова заложников реанимировали с помощью препарата налоксон.
Этот препарат является универсальным средством, применяемым для выведения людей из-под действия наркоза, а также для снятия состояния глубокого алкогольного или наркотического опьянения. По словам Жарова, «недостатка в препарате не было».
Вот видите, и недостатка в препарате не было.
Был один недостаток– в организации.
Всего-то надо было вынести всех из зала, положить на бок, чтоб язык не запал, и вколоть всем антидот налоксон, «недостатка в котором не было». И все. И не пришлось бы потом рассуждать об их «ослабленном здоровье».
* * *
На телеэкране опять дискуссия – армия должна быть профессиональной или по призыву.
Мне иногда задают тот же вопрос. Звонит какая-нибудь девушка и спрашивает.
И всякий раз я ей говорю:
– Вы понимаете, вы спросили меня сейчас: можно ли построить Вавилонскую башню? На что я отвечаю: можно, но только надо, чтоб все люди говорили на одном языке. Но будет ли она в этом случае Вавилонской? И еще: строительство башни предполагает наличие некого алгоритма, программы действий. Все должно быть подготовлено. Это не готовится на ходу. А у нас пока еще даже место не расчищено, но бетон готовы подвезти хоть завтра. Вы понимаете, о чем я?
– Кажется, да, – говорит девушка, и потом долгое время никто ни о чем не спрашивает.
Но через какое-то время звонят снова.
Ребята, армия – это очень много. Я даже не буду говорить о вершинах айсберга, об экономике, политике, развитии общества.
Армия всегда с чего-то начинается. Например, армия Македонского начиналась с фаланги. И здесь я не говорю о строе или размере копья. Я говорю о братстве. Армия – это братство. И над созданием этого братства надо работать. Каждый день.
Да, это Вавилонская башня, но строят ее даже не по кирпичику. Ее строят по песчинке.
Значит ли это, что России не видать своей армии еще тысячу лет?
Если все идет, как идет, то, может, и тысячи лет мало.
А то, что есть, – это не армия. Начнись что – и одна половина прежде всего перестреляет другую.
Какая ж это армия?
Армия – это Суворов. «Сдача в плен или смерть на скалах?» – спросил он как-то у своих ветеранов, и они выбрали смерть. Вот вам и переход через Альпы.
Солдаты не просто верили Суворову, они знали, что он готов грудью защитить новобранца.
Вот это армия. Офицер защищает солдата. И солдат знает, что офицер именно так и поступит.
А если офицер бьет своего солдата палкой, то назавтра он уже не офицер – ему офицеры руки не подадут.
В 1991 году в апреле месяце я ушел в запас. Подал рапорт и ушел. Начались сокращения. Нас вызвал к себе начальник и сказал:
– Подумайте. Никого не принуждаю, но, чтоб не резать по живым людям, те, кто уже выслужил пенсию, могут подавать рапорт!
Я вышел из его кабинета вместе с другими офицерами отдела, постоял в коридоре и снова к нему зашел. Я написал рапорт. В тридцать восемь лет у меня было тридцать лет выслуги. Подводные лодки. Год за два. А потом мне говорили:
– Саня, ты же боевой офицер, зачем уходишь?
На что я отвечал:
– Не хочу стрелять в своих!
К этому времени уже произошли события в Карабахе, Прибалтике, Грузии, уже был Сумгаит.
А своими я считал всех – прибалтов, узбеков, таджиков, грузин, армян, азербайджанцев, чеченцев, татар – всех. Потому что я присягу давал в Советском Союзе.
В 1970 году я поступил в Каспийское высшее военно-морское училище имени С. М. Кирова в городе Баку.
У нас там был устав. Через несколько лет в училище я понял, что устав – это не только правильно, это единственное, что может быть в армии, и что если поступает команда «Газы!» – то противогазы надевают все – и командиры прежде всего.
А капитаны первого ранга по тревоге бежали бегом.
Мы в четыре часа утра делали марш-бросок – пять километров туда и пять назад, приходили в ротное помещение в шесть часов двадцать минут, падали в койки (форму перед этим заправляли, как будто укладываемся на ночь), и спали до семи утра. В семь утра: «Рота, подъем!» – и на физзарядку.
И старший обращался к младшему только на «вы» и «товарищ курсант».
Я на третьем курсе был командиром отделения на первом курсе. И каждый курсант из моего отделения знал, что я всегда приду ему на помощь. Я мог его наказать, но только по уставу:
– Равняйсь! Смирно! Курсант Смирнов!
– Я!
– Выйти из строя!
– Есть!
Но тот же курсант Смирнов знал, что командир отделения прикроет его собой в любую минуту. Не задумываясь. Вот это армия.
И когда нас подняли однажды ночью, для того чтобы отправить в Ливан, мы готовы были отправиться в Ливан – такая система.
А в первый же день службы лейтенантской я сказал матросу:
– Товарищ матрос! Вы давали присягу! Вы служите не мне, а стране! Я тоже служу этой стране. Рядом с вами!
Должен вам сказать, что матрос при этом выпрямился и встал по стойке «смирно». Похоже, кроме меня, ему никто этого не говорил. Шел уже 1975 год, и в это время я уже услышал, как адмиралы при матросах переходят на мат.
До этого не слышал. На флоте все было не так, как в училище.
Но я старался. И мои матросики знали, что если случится какое-нибудь пекло, то я не пошлю в пекло его, пока сам туда не схожу.
Я не потомственный офицер, мне не рассказывали о том, как прапрадедушка пулям не кланялся в Бородинском сражении, но я знал, как должен себя вести офицер.
И я знал, что унижение от старших офицеров младшие не должны сносить.
Да, мне попадало. Да, мне стоило это многих нервных клеток, но иначе я не мог.
Меня так научили. Я считал это не просто правильным, я считал это единственно верным.
Без этого нет армии.
И когда ко мне на лодке пришел мичман, и у него тряслись губы, потому что мы в море, на семидесяти процентах мощности обоими бортами должны были снимать картограмму гамма-нейтронных полей, а прострелы в биологической защите были такие, что при замерах у него шкалы прибора не хватало, то я, видя, что он это сделать не сможет по душевной слабости, взял у него прибор и сказал:
– Хорошо! Я все сделаю сам!
И я пошел в отсек. Я должен был пойти, потому что подчиненный должен видеть, что ты не боишься и не прячешься за его спину.
И тогда твой подчиненный пойдет за тобой хоть на край света.
* * *
О боевых походах. Да, я участник боевых походов. У меня их двенадцать.
Что такое боевой поход, или автономное плавание, автономка? Весь Мировой океан поделен на квадраты. Внутри каждого квадрата на глубине почти в 100 метров от поверхности воды ходит лодка. Она ждет сигнала. Каждый день она подвсплывает на глубину семнадцать метров и вытаскивает из-под воды антенну. На нее принимается сигнал.
Это сигнал о начале боевых действий, о начале войны.
Вот так десять лет подряд мы ждали начала войны. Вот это и есть боевая служба.
Мы ее не дождались. И слава богу. А если б дождались, то земной шар ждали бы большие неприятности. У нас ракетная лодка. В ней – шестнадцать ракет. Все с ядерными боеголовками. Все боеголовки разделяющегося типа. В залпе – одна, две, четыре, восемь ракет. Потом – все повторяется. Каждая боеголовка делится на несколько боевых частей. Каждая часть способна стереть с лица земли город.
Вот это называется «холодная война». Я застал двадцать лет такой войны, из них десять – на подводных лодках.
* * *
Почему мои книги называют «инструкцией по выживанию»? Потому что на флоте к человеку относятся как к вещи. Офицера могут всячески унизить.
Кто унижает? Начальство. Любое начальство может тебя унизить.
Зачем это нужно начальству? Так оно нами управляет. Оно управляет, унижая твое человеческое достоинство. Оно не может по-другому. Не научено.
Оно унижает наше достоинство, а его достоинство унижает вышестоящее начальство.
Это давно повелось. В Советской армии очень боялись возрождения кастовости.
Офицеры – это же каста. Офицер – этот тот, кто готов к смерти. К смерти готова только каста. Это особые люди. Без них нет армии. Офицер должен в любую минуту показать, как надо умирать. А это предполагает наличие огромного человеческого достоинства.
Готовность к смерти – это достоинство, честь. А имея достоинство, офицер может покуситься на власть.
В советские времена этого боялись больше всего. Поэтому унижали, оскорбляли. Ты должен был сносить оскорбления от начальства. Тут без инструкции по выживанию не обойтись.
Я ужасное превращал в смешное. Меня иногда спрашивают: неужели все это правда, и я говорю: что вы, я все смягчил.
* * *
Вы спрашиваете: существует ли такое в других странах, на других флотах? Нет. Не существует. Там офицеры – каста, поэтому наш флот или наша армия всегда проигрывают начало войны.
* * *
О трубах.
Все живут в своих трубах.
Жители из одной трубы никогда не сойдутся с жителями из другой.
Вот только на время выборов в междутрубье появляются ходы от одной трубы к другой для проведения предвыборной агитации.
* * *
Главная составляющая чиновников – невинность. У министров честные глаза кондукторов.
Где-то я такое слышал. Жаль, что не я это придумал.
И еще одна отличительная черта чиновника – кипение, причем бурное. Чиновник всегда чем-то занят, куда-то спешит и что-то делает.
Это как водопроводчики в нашем ЖЭКе. Они все время работают с нашей канализацией. Все время.
Как к ним ни зайдешь, они заняты только ею.
А она течет в подвал нашего дома уже лет десять.
Не верите? Сами посмотрите. Я и адрес скажу: Культурная столица (Петроградская ее сторона), улица Рыбацкая, дом 10, правый подвал, если стоять лицом во двор.
Не перепутайте с левым, потому что в левый подвал у нас поступает совершенно чистая вода совершенно неизвестно откуда. Все время качают. И все заняты так, что и крышу нам починить абсолютно некому.
Так что я знаю, где через миллион лет откроют новое, нетронутое месторождение высококачественной нефти.
Его откроют под нашим домом.
Вот и получается, что наш дом уже сейчас должен охраняться государством – как будущее всей страны.
Я бы на него даже памятную табличку повесил, мол, дерьмо течет в подвал совершенно правильно и является по сути своей не дерьмом, а нашим с вами грядущим.
И явится оно к нам обязательно.
Всенепременнейше.
Предстанет перед очами.
Встречать его всегда лучше со свежими лицами, вот потому и меняют правительство.
Я и лозунг придумал: «В грядущее со свежими лицами!».
* * *
Если вам в чем-то удалось достичь совершенства, остановитесь в тот самый момент и заорите во всю свою глотку, иначе это обстоятельство рискует остаться незамеченным.
* * *
О нарождении новых партий.
У муравьев тоже бывает роение.
В этот период организаторы обзаводятся крыльями и показывают всем свой полет.
* * *
Как только все уляжется, они сбросят свои крылышки и заживут, как все.
Как только попадаешь в отдел социального обеспечения Петроградской стороны, так сейчас же и охватывает тебя чувство стыда.
– Вы последний на девятый участок?
Я последний. Такое впечатление, что тут все последние.
Узкий коридор, тесно, вдоль стен – люди, люди.
И прием граждан пенсионных не каждый день. Комнатки маленькие, загроможденные, в каждой по три тетеньки.
И проверяют те тетеньки каждую буковку в каждой бумажке. А бумажек много.
И в том, что вывешено на двери, как правило, не хватает той парочки, что должен предоставить именно ты.
А люди после пятидесяти не отличаются гибким умом и свежей памятью, так что забывают принести какую-то очень важную документину, и должны они отправляться в обратный путь с криком: «О господи!»
И еще…
И еще нужны сведения с последнего места работы.
– Но вам же все посылалось. У вас оно должно же быть!
– Оно у нас есть, но и вы должны нам принести.
Человек принесет, а они сравнят – не врет ли. И еще долго он будет тут ходить по кабинетам. Все доносить будет и доносить. Бумажки.
– А зачем? Для чего? У них же есть все! Вот если чего-то не хватает, тогда пусть и ищут! Но зачем же сравнивать, сличать, уличать?
Действительно, зачем?
Зачем гонять стариков-то? Они же свое отработали и явились сюда за своим стыдом. Это ж не пенсия. Это же что-то другое. Позор, например. И никто меня не убедит, что «предприятия перечисляют мало, потому что серые зарплаты!..».
Перечисляют предприятия. Уверяю вас. Очень даже. С самого первого своего дня.
Отдать государству пенсионные – это святое.
Но вот получить у государства – вот тут начинаются проблемы.
У нас же по статистике жизнь стариков длится до шестидесяти пяти. Так что пенсию в принципе мужчины получают только пять лет, женщины – десять. А стаж у некоторых – сорок лет и более. И эти сорок лет предприятия перечисляют и перечисляют деньги в пенсионный фонд. И этих сорока лет не хватает потом ни на десять, ни на пять?
Нет денег – добавьте. И нечего на советские времена пенять. В советские времена (в самый расцвет) пенсия была 132 рубля, а мясо стоило 2 рубля. То есть на 132 можно было купить 66 килограммов мяса. То есть чтоб сегодня достичь того, советского, уровня пенсии, надо просто 66 умножить на 160 рублей (минимальная цена). И получится – 10 560 рублей. А если ту пенсию пересчитать не на мясо, а на проезд в метро (5 копеек), то получится, что пенсия должна быть 36 960 рублей на каждого.
И все это в СССР было тогда, когда мы участвовали в обалденной гонке вооружений, кормили братские компартии по всему миру и содержали свое среднеазиатское подбрюшье.
Сейчас нет братских компартий и нет гонки вооружений. И Средняя Азия теперь существует на свои кровные.
А денег у вас почему-то не хватает? Именно на пенсии?
Что же у вас там с совестью?
У вас же нефтедоллары рекой льются. И будут они литься еще лет двадцать всяко.
Так что на пять и на десять – тем, кто сейчас тут в коридорах собеса остатки здоровья своего кладет, – этих денег хватит. Уверяю вас! Сотой доли хватит. За глаза. Добавьте людям! И не по двести рублей!
И потом, что это такое: каждый год надо прийти и написать заявление на отказ от лекарств, чтобы на следующий год эта сумма прибавилась к пенсии.
Что это такое, как не издевательство? Старики должны притащиться, отстоять очередь в тесноте и духоте и написать-таки это проклятое заявление.
Ну если человек уже один раз отказался, то логичнее было бы и на следующий год перенести этот его отказ, а вот если он захочет этих ваших бесплатных лекарств, вот тогда пускай и пишет заявление.
И очередь сразу поредеет, и работы у тех тетечек, что здесь за очень небольшие деньги мучаются со всеми этими стариками, станет меньше.
Нет! Такое впечатление, что тут все должны страдать и выхаживать свои копейки.
И тетеньки, что на приеме документов сидят, тоже должны страдать.
Тут все, похоже, должны страдать. Не будут страдать – задумаются. Задумаются – решатся. Решатся – пойдут на власть с вилами и никакого ОМОНа не побоятся.
Наверное, поэтому и должны все страдать и стоять в очередях.
– Вы последний на девятый участок?
– Я!
* * *
О душе чиновника.
У чиновника нет души.
Душу чиновнику заменяет нюх.
Прежде всего он развит в отношении подчиненных (они отвратительно смердят) и начальства (оно восхитительно пахнет).
Умереть чиновник не может. Это не человек. Это механизм. Сложный, как будильник.
Поэтому про него не говорят «умер», говорят «сломался».
* * *
Премьеры располагаются в одну линию.
По степени дремучести.
И дремучесть эта только возрастает.
Это что-то вроде общей энтропии – она тоже лезет во все стороны, как перезревшее тесто из кадушки.
То есть премьер у нас сродни тесту – перезревает и прет.
Потому и меняют. Им бы еще язык каким-то образом наладить.
Беда у них с русским языком. То есть я хотел сказать, что если это – настоящий русский язык, то что же тогда языковая немочь?
Интересно, а есть ли у них вообще внутренняя речь? Ведь люди стали людьми именно из-за того, что сами с собой начали разговаривать. Мычанье сменилось. Его заменили иные звуки. Звуки обрели устойчивость. Устойчивые звуки – слова. Порядок слов – предложение. Несколько предложений – речь.
Есть еще такое понятие – родная речь. Вслух произносится – разговорная речь. Про себя – внутренняя.
Или их внутренняя речь все время находится в противоречии с внешней?
Я понимаю, конечно, что в уме надо держать как минимум три правды и только одну из них можно озвучить. Трудно все это. Но все равно, хочется же получить от премьера не валежник русской словесности, а нечто иное.
Мысль, к примеру, а не только глаз сверканье.
Не знаю, снились ли кошмары деревянным солдатам Урфина Джюса?
Наверное, нет. Все это приходит мне на ум, когда я вижу очередного премьера.
Прежде всего я вижу строгость. Видно, ради этой строгости все и затевалось.
Но возможно, все еще и раззадорится.
А? Как вы думаете?
* * *
О выборах.
Сама процедура избрания должна быть организована, на мой взгляд, следующим образом: всей милиции следует получить на избирательных участках открепительные талоны, потом эти талоны следует сдать своим начальникам, которые сдадут их следующим начальникам, которые передадут их еще одним начальникам, а те уже опустят их в нужные урны.
То же самое надо сделать оленеводам, которых у нас по всей стране невиданное множество.
Потом – рабочим с буровых установок.
Потом – вся армия с флотом должны в правильном месте правильно проголосовать.
Потом – сознательные рабочие на предприятиях промышленности должны сделать то же самое на своих рабочих местах.
Потом – работники социальной сферы должны так же проголосовать без отрыва от своей сферы.
Потом – все чиновники должны отдать свои голоса там, где скажут.
Потом – работники медицины – им тоже недосуг по избирательным участкам шляться.
Потом – учителя проголосуют в кабинетах директоров школ.
Дальше – высшие учебные заведения.
После – отсталые колхозы и забытые совхозы.
И наконец, все то же самое сделают служащие банков.
Все! Теперь можно приглашать иностранных наблюдателей – пусть наблюдают.
* * *
О праве канализации.
Канализация имеет право течь. Тут назначили кого-то, кто отвечает за канализацию в масштабах страны.
Не справился.
Не верите?
Это ваше право, потому что из права канализации течь вытекает наше несомненное право: не верить в то, что она течет.
* * *
Я слушал выступление одного очень крупного чиновника до тех пор, пока он не сказал слово «нравственность».
Как только я услышал это слово, я сейчас же позабыл, о чем же вообще тот чиновник говорил.
Так меня это поразило.
Заговори рядом со мной собака на чистейшем русском языке, и это произвело бы на меня куда меньшее впечатление.
Нравственность!
Знаете, я даже вздрогнул, на меня пахнуло холодком, как в сыромятном детстве, когда ты не выучил урок, а учитель ищет в журнале фамилию, чтоб вызвать несчастного к доске, и этим несчастным, по всей видимости, будешь именно ты.
Я бы точно так же вздрогнул, если б в картинной галерее я рассматривал старинный голландский натюрморт со свиной головой на блюде, с бокалом вина и виноградом, и та голова взяла бы и мне подмигнула.
Я застыл, и, казалось, время вокруг меня тоже замедлило свой сумасшедший бег, а само слово «НРАВСТВЕННОСТЬ» превратилось в длинный зловещий звук, ощутимый каждой моей клеткой, кожей, одеждой, волосами.
А в пустотах, между клетками моего тела, между прочим, он отозвался горным эхом.
Причем сначала звук начинался с буквы «Н» – н-н-ныыыы – ноющий, тревожный, протяжный, а потом он передал эстафету горести букве «Р» – и та уж зарокотала, заклокотала диким рыком – р-р-р! – и все это закончилось лающим «АВ», после чего вступили шелестящие, как опавшие листья, буквы «С» и «Т», а потом началось скольжение – «ВЕННО» – и опять шелест листьев – «СТЬ»!
О как!
* * *
О чинах.
Чиновник должен воровать по чину. А чинов нет. Как быть? Надо вводить чины.
И каждому чину должны соответствовать награды и звания – Владимир на грудь или Анна на шею.
Так же легче.
И потом, это выражение «не по чину берешь» снова обрело бы право на существование.
И это хорошо.
Люблю, когда старина возвращается.
* * *
Не знаю, что еще можно добавить к тому, что «он согласен все тут возглавить», если только вместо него будет «выбран человек порядочный».
Это как в анекдоте. В колхозе меняется председатель. Есть только одно место, освободившееся только что. Это место доярки. Председатель согласен стать дояркой, с одним только условием: чтоб на его место, в председатели, был выбран порядочный человек.
– А вот насчет этого как раз и не извольте беспокоиться, – говорят ему, – на ваше место хочет идти та доярка, должность которой вы только что заняли!
Это какой-то разговор знаков. Все знают о чем, но ждут знаков, потому что то, что он говорит, неважно. Важно другое – интонация, рукой махнул в конце или нет, долго ли лицо держал у микрофона.
Россия страна поз. Позы можно нумеровать. Эта поза, например, номер пять. Та – шесть.
Все примитивно, отстало и стыдно.
Но этим все равно. Они Западу покажут, что могут у себя на дворе в исподнем ходить. Но они будут сильно обижаться, когда Запад укажет им на то место, которое у него, у Запада, отведено для полных идиотов.
Западу и так все было ясно, но оказалось, что мы его еще и развеселить способны.
* * *
Если б я был некрофилом, то я бы устроился обмывать тела умерших чиновников. Я б их погружал в теплую воду и там гладил бы, гладил бы, гладил бы.
Если б я был каннибалом, я бы сначала наполнил их густой кровью старинные бокалы из драгоценного нефрита, а потом пил бы из них, пил бы, смакуя каждый глоток и закусывая их же сырой печенью.
К счастью, я ни то и ни другое.
* * *
О «Курске» я уже устал писать. Я все написал. В книге «Люди, лодки, море» и в «Бортовых журналах».
Где правда?
Правда в том, что «Курск» все равно взорвался бы и утонул, потому что нельзя относиться к людям как к скотине. Это срабатывает сто раз, но не срабатывает в сто первый.
Про то, что нас «потопили американцы, которым показалось… они испугались… и от испуга выстрелили.»
Когда это говорят журналисты – это понятно. Судьба у них такая. Сенсации хочется.
Когда говорят наши, хочется сказать о том, что они или лукавят, или эти офицеры всю службу где-то прослужили и ничего не видели там и не слышали.
Существует куча, ну просто куча блокировок от дурака. И на нашем флоте, и на американском.
На американском, кстати, их больше, чем на нашем.
В наши воды во время учения полезет или круглый идиот, или ему приказали полезть, чтоб, значит, спровоцировать.
Но такие провокации очень опасны. И опасны они прежде всего для тех, кто лезет. Ведь мы же не просто говорим: «Покиньте район!» – мы ж еще и бомбы глубинные можем бросить, что и делалось неоднократно. И американцы обо всем этом прекрасно осведомлены. Потому и стоят они на границе района и никуда не лезут. И все знают, где они стоят, потому что над ними маячит разведывательное судно «Марьята».
Маневры, столкновение, торпедирование могли устроить только самоубийцы. Или им приказали начать Третью мировую войну.
Поймите, наши, с точки зрения американцев, непредсказуемы.
У них даже есть поговорка: «В море Иван!» – это значит: все, приехали, «Иван» обнаружен, с этого момента ведем себя очень аккуратно.
Мы же лихие. Мы напасть можем. Причем совершенно бескорыстно.
Это у них– дом в Майями, семьи, страховки, пенсии, а у нас– ни кола ни двора, семьи живут в курятнике вместе с курами, и пенсии с гулькин орган.
Им есть что терять, а вот нам-то – нет.
Торпедировать нас мог только очень больной экипаж.
Почему экипаж? Потому что не бывает торпедной стрельбы мгновенной. А это работа для многих людей. Надо снять кучу блокировок. Вот если ты пришел специально стрелять, то тогда это займет минуты три (а не просто так – «столкнулись и выстрелили»), и это займет минут двадцать, если ты вообще пришел только послушать да понюхать, а потом вдруг решил выстрелить.
А они пришли именно послушать и понюхать. Чего ради им начинать войну, когда мы и так им не угрожаем?
И потом, современные торпеды не ударяют в бок лодке. Они взрываются под ней, убирая взрывом всю воду, и лодка просто переламывается давлением окружающей воды. Пополам.
«Курск» переломился пополам? Нет.
У него же там не просто пробоина. У него НОСА нет. До четвертого отсека. Там одни обломки.
Взрыв это. Такое уже было на лодке в Полярном. Сначала один взрыв, потом объемный пожар в течение двух минут, а затем рванул боезапас. Он по-другому не взрывается.
Могли бы спасти людей в корме? Могли.
Уверен.
Почему не спасли? Потому что начальство жопу свою спасало. Она у него большего размера, и спасать эту жопу надо примерно неделю. Потом можно пойти, конечно, и изобразить спасение людей.
Вот только через неделю спасать некого. Ребята сами начали спасаться. Они затопили кормовой отсек и попытались выйти через люк. Вот только когда они воду дали, то у них масло из цистерны поперло, а регенерация уже была снаряжена. Произошел пожар. Объемный. Ребята сгорели. У некоторых тело сгорело до кости, но только выше пояса. То есть они стояли в воде по пояс – так стоят перед выходом из лодки – готовится люк, растягивается тубус, и вода впускается до нижней кромки тубуса – как раз по пояс.
На третьи сутки это произошло, а не «через шесть часов». Через шесть часов никто записок не пишет, сумасшедших нет. Подводник или гибнет сразу, или живет долго. Неделю может жить, если не две.
У них же там избыточного давления почти не было. Так что от избыточного давления они не могли умереть.
А если б они не стали выходить самостоятельно? Пожара бы не было. Досидели б они до спасателей.
Они же стали выходить от безысходности! Они же поняли, что их перестали спасать!
Они стучали трое суток! О чем и записи имеются. Только их стыдливо именуют «технологическими стуками». Можно было их спасти. Уверен. Но…
Но в этот момент начальство занималось совсем другими делами.
* * *
Еще раз: книга «Люди, лодки, море» написана как ответ на письма. После гибели «Куска» мне приходило очень много писем. Приходилось отвечать на каждое. Вот тогда я и подумал, что надо выпустить такую книгу – книгу-ответ. Это книга-ответ.
Моя собственная версия? Вы знаете, мне кажется, что что-то там у них произошло в первом отсеке. Почему-то произошел взрыв. Официальная версия – торпеда. Может быть, не буду спорить, потому что столько было вранья, что тут трудно что-то выстроить.
После взрыва, скорее всего, был пожар. Очень сильный пожар, потому что второй взрыв произошел через две минуты после первого. Боезапас может сдетонировать, и пожар – самая реальная причина такой детонации.
Почему это произошло? «Курск», насколько я помню, только что прибыл из автономки (это дальний поход – примерно 78 суток). Загонять лодку после автономки сразу в море не рекомендуется – люди устали, им нужен отдых, они неадекватны. Видите ли, под водой, в лодке, создается искусственная атмосфера для дыхания. Человек к ней привыкает, а потом он приходит домой, в базу, лодка же идет в надводном положении – люди получают возможность дышать свежим воздухом. Сначала – это эйфория, счастье, а потом начинается совершенно другой обмен веществ. Организм перестраивается. И перестраивается он на ходу. Человек сразу же худеет на несколько килограммов. Это выдерживают только молодые организмы. Сон. Все время тянет в сон.
Я тоже так приходил с моря, и меня и весь наш экипаж снова загоняли в море. Это проходит один раз, десять раз, сто раз, а на сто первый случается трагедия. Люди неадекватны. Они устали. Они могут совершить все что угодно.
Особенно страшны рваные режимы, когда лодка то всплывает, то погружается.
Я так ходил. Иногда в море заходишь в центральный пост – а там все спят, как в сказке о «Спящей царевне». Лодка идет в надводном положении – на месте командира спит старпом, боцман спит на рулях, кто-то лег грудью на панель – это вахтенный трюмный спит. Это страшно, но это жизнь. Начальство должно относиться к людям бережно.
Очень много лодок погибло только из-за того, что их или сразу после похода выпихнули в море, или отозвали экипаж из отпуска, укомплектовали людьми из других экипажей и выпихнули на выполнение боевой задачи.
Начальство торопится. Результат – гибель. Всегда? Не всегда. В том-то все и дело. Иногда такое сходит с рук, оттого и отношение такое – авось сойдет.
С приходом с боевой службы выгружается весь боезапас. А здесь вышли в море с боевыми торпедами. Почему? Торопились? Вот они и рванули. Торпеды.
И такое отношение – обычное дело.
Повторюсь: те, что остались в корме «Курска», жили несколько дней. Не несколько часов, а дней. Вот здесь я никогда не соглашусь с официальной версией. Почему? Потому что подводник или умирает сразу, или живет несколько дней и умирает мучительно. Вот когда он умирает мучительно, вот тогда он и пишет записки. Иначе не бывает. Никто не пишет записки через шесть часов после трагедии. Плохая примета. У нас верят в плохие приметы. Никто заранее не пишет записки. Все надеются. А вот когда уже нет надежды, тогда и пишут. Или пишут тогда, когда хотят что-то предпринять, например, решают выйти самостоятельно из лодки. Тогда – да. Мало ли. Можно и не выйти. Вот перед выходом и пишут записку. Но самостоятельно не выходят сразу. Все ждут, когда их спасут. Тем более что глубина небольшая – сто метров. Ждут, стучат. Эти стуки слышали. О них есть упоминание в материалах расследования, но там их называют «технологическими стуками».
Через трое суток помощь не пришла, они решили выходить сами.
Почему через трое суток? Почему не через четверо? Психика человека устроена так, что в стрессовой ситуации человек на что-то решается только через трое суток. (Возьмите Беслан или «Норд-Ост». Там все началось именно через это время). Трое суток человек привыкает к своему положению, надеется на помощь извне, а потом, когда она не приходит, он принимает решение.
Они решили выходить самостоятельно. Они перешли все в 9-й отсек, начали его затапливать. И тут случилась трагедия. Видимо, при затапливании отсека на поверхность выдавилось турбинное масло из цистерны. Оно плавало по поверхности, а здесь же имелась и химическая регенерация – она выделяет кислород – может быть, ее снарядили, может быть, комплекты были негерметичны. Масло и химическая регенерация – это всегда взрыв или пожар. Большой, быстротечный пожар.
Возник пожар. Их тела сгорели. Многие обгорели до кости, но только в верхней части. Они вспыхнули. А почему сгорела только верхняя часть туловища? Потому что нижняя была в воде. Не все, конечно, сгорели, у некоторых сохранились лица. Они были розового цвета. Это от окиси углерода. Вся кровь в легких прореагировала с окисью углерода – получается соединение ярко-алого цвета. У задохнувшихся розовые лица.
Это говорит о том, что пожар был быстрым, объемным – как взрыв.
* * *
О семьях? Что можно сказать о семьях. Они пережили большое горе. Это на годы, если не на всю жизнь.
* * *
Я много раз говорил, повторю еще раз: в деле «Курска» столько вранья, что, наверное, каждый имеет право на свою версию.
Версия «столкновение» не нова. Не надо забывать, что район охранялся ОВРой. Движение «Мемфиса» должны были фиксировать акустики нескольких кораблей, как, впрочем, и торпедный залп аж двумя торпедами.
То есть втихаря столкнуться, потом торпеды выпустить, а потом на дно лечь?
Это что такое? Современные лодки не могут лечь на дно, циркуляционные трассы забиваются и реактор гаснет. Не знаю, как «Мемфис», но наша бы лодка так на дне и осталась. И это несмотря на 30 % запас плавучести, который у американцев всего 8.
На любую версию вопросов море, потому что, повторюсь, вранья было море.
И потом, «нас толкнули, а мы взорвались, да нас еще и торпедировали» – это что за светопреставление там было? Об этом «Мемфисе» знали бы все до последнего матроса. И информация просочилась бы мгновенно. Эту лавину не сдержать. А наши сдержали?
Вот это организация! Аплодирую.
«Курск» – махина в 24 тысячи тонн. «Мемфис» в три раза легче. И скорость у «Курска» была не более трех узлов. Это с какой же скоростью должен был двигаться «Мемфис», чтоб «Жигули», как правильно было где-то сказано, разворотило «КамАЗ»? И при такой скорости его никто не слышал в районе?
Он по воздуху летал? А теперь представь себе, что «Жигули» не только врезаются в «КамАЗ», но они еще и стрельнуть успевают! Не просто так от столкновения все на «Мемфисе» летят вверх тормашками, но на лету они еще и залп делают, аж двумя торпедами!
Кто-нибудь когда-нибудь попадал на «Жигулях» в «КамАЗ»? Ну и как самочувствие?
Наверное, с «Курском» все было непросто, но такое – это хоть детектив снимай.
Да не может лодка, записывающая шумы другой лодки, произвести залп за то время, которое тут отвели для залпа «Мемфису». Физически. Не успевает. Надо блокировки снять. А их там куча.
А ты их попробуй снять при столкновении! Я бы хотел на это посмотреть. Летаешь вперемешку с ящиками ЗИПа и снимаешь блокировки, а потом как дал – и веером две торпеды, а потом на дно – бульк! – буй отдал, а потом полежал-полежал, пришел в себя и айда в базу – на ремонт пора.
Красиво. Ничего не скажешь. Хочу верить, но что-то мешает.
* * *
Виталий Александрович Люлин очень порядочный человек, настоящий командир и подводник. Я его люблю и уважаю. Любовь подчиненного – самый дорогой орден для командира. И Люлин знает о моем к нему отношении.
Но в обсуждении трагедии с «Курском» готов с ним спорить. Точнее, это даже не спор. Это разговор двух людей, у которых при слове «флот» болит в одном и том же месте.
Нужна ли нам правда о «Курске»? Нужна. Очень. И даже если она никому не нужна, то пусть она будет необходима только мне. Я готов быть самым последним человеком, сомневающимся во всем.
Есть ли у меня своя версия? Сначала мне казалось, что есть, но потом пошел такой вал всяких небылиц и домыслов, что я и в своей версии засомневался, отложил ее в сторону и забыл о ней до той поры, пока я не выслушаю и не выскажу свое мнение относительно всех других версий.
Тут говорят, что «Мемфис» следил за «Курском», записывал его шумы, шумы новой торпеды, которая, по заявлениям одних, испытывалась, по заявлениям других, – только готовилась к испытанию. Находился он за кормой «Курска» и потому не был ему слышен, а потом подскочил, чтоб получше расслышать, да врезался.
«Курск» готовился к торпедной стрельбе. Выполняется она на сближении. То есть корабли («Петр Великий» и прочие, немалым числом) входят в район и с расстояния в 20 миль начинают сходиться с подводной лодкой. При этом обычно они находятся в состоянии радиообмена (все же договариваются, стрельба-то показушная, никто не хочет терять ни торпеду учебную, ни свое лицо).
На «Курске» подняты выдвижные – еще одно тому свидетельство. Потом, после доклада «Курска» о готовности к стрельбе, следует радиомолчание и собственно стрельба, после которой «Курск» выполняет маневр по глубине и отрывается от возможного преследования.
Но «Курск» – махина, а глубина только 100 метров. Какой там маневр по глубине! В дно можно воткнуться с таким маневром. Вот то, что «Курск» воткнулся в дно, и было в свое время версией Люлина.
И тут появляется фильм – нас «Мемфис» забодал.
Перед торпедной стрельбой скорость лодки минимальная. Три узла максимум, а может, и два узла или вообще один узел. Почему? Потому что движением лодки можно оторвать открытую крышку торпедного аппарата. Но если «Курск» двигался с такой скоростью, то и «Мемфис», скрываясь за его кормой в акустической тени, двигался с такой же. «Курск» не знал, что за ним движется «Мемфис», но тот-то знал. И о дистанции между ними он знал.
Столкнулись? Хорошо. Но любое ускорение «Мемфиса» выводит его из акустической тени, и он – как на ладони для ВСЕХ, подчеркнем, участников учения. И при этом он не просто сталкивается, он еще и торпедой стреляет?
Хорошо, предположим и это. Не забудем при этом, что торпедой он бьет «Курск» почти в упор.
Современные торпеды – это не пули из автомата. На их движение к цели влияет все – состояние моря, глубина объекта, его шумность и черт-те что. Все влияет. Поэтому торпедное оружие не высокоточное.
Зато оно мощное.
То есть взрывается оно, как правило, не воткнувшись в борт, а рядом. Почему? Потому что задача торпедной атаки – это не попадание белке в глаз, а разориентирование этой самой белки.
Торпеда должна помешать ракетной подводной лодке (или торпедной лодке) выполнить ракетный (или торпедный) залп. Взрыв торпеды должен сорвать стрельбу противника. Вот цель. Не уничтожение противника торпедой (этим займется авиация, надводные корабли, то есть те, у кого это лучше получается), а срыв боевой задачи. Нельзя допустить ракетный залп. От него погибнут миллионы. Ракеты-то с ядерной боеголовкой, кассетного типа. Нельзя дать им разлететься.
Вот для чего нужны торпеды.
Повторимся, они очень мощные.
В свое время в Полярном произошел взрыв торпедного боезапаса на лодке. Так там утонула не только эта лодка, но и две соседние получили такие повреждения, что впору говорить об их гибели.
Хорошо, что все тогда у пирса происходило.
А если б в море? То есть «Мемфис» – камикадзе?
От такого взрыва, понимая, что он делает, находясь рядом, корпус к корпусу, он не смог бы оправиться. Он лег бы рядом с «Курском» навсегда. Вспомните его размеры. Он меньше «Курска» в три раза.
«Курск» лег, а «Мемфис» лег бы перед ним. Он первым бы лег. Уверяю вас.
Возможно, он находился рядом при взрыве «Курска». Возможно, допускаю (оттого и получил повреждения), но он не находился «корпус в корпус» – иначе б никогда он не нарисовался потом на ремонте в доке. Там нечего было бы ремонтировать.
И еще о торпеде. Пусть даже она попала в легкий корпус «Курска». Предположим, что злодеи, потеряв свой разум, выстрелили в нас торпедой. Учтем при этом, что на наших лодках есть легкий и прочный корпус, а у американцев легкого корпуса нет. У них сразу внутренности. А у нас не сразу.
Взрыв торпеды снял бы весь легкий корпус «Курска» и повредил бы «Мемфис», но вот добрался бы он до прочного корпуса «Курска»? Сомневаюсь. Пусть меня переубедят.
Взрывная волна распространяется по линии наименьшего сопротивления. То есть она уйдет в воду вокруг «Курска». Повредив «Мемфис» и в пространство между корпусами «Курска», сорвав с него легкий корпус, как скорлупу с яйца.
Вы били когда-нибудь сваренные вкрутую яйца? Часто при этом повреждалось само яйцо?
От столкновения наших подводных лодок почти всегда страдает легкий корпус.
От взрыва торпеды пострадает он же. Я не прав? Пожалуйста, возражайте. Готов выслушать.
* * *
Телевидение – жвачка. Замена разума. Ум связан со словом. Напрямую. Какое слово, таков и ум. Слово должно звучать внутри. Если внутренняя речь невнятная, то и внешняя его речь находится в том же состоянии. То есть перед нами недоумок.
Внутреннюю речь формирует книга. Не всякая, но та, что написана вкусными словами.
Берем девять томов Белинского и…
У него очень вкусная русская речь. И неважно при этом, о чем он пишет.
В прошлом веке внутренняя речь формировалась еще и письмами. Эпистолярный жанр был в чести.
Отсюда и богатая речь наших предшественников.
Достаточно почитать их переписку. Было такое время, когда я читал только это.
Я прочитал письма Достоевского, Чехова, Пушкина. Мне очень нравилось.
Читает ли нынешнее поколение? А кто его знает? Читает, наверное. Но…
Нас, по всей видимости, ждет технический прогресс и… скудоумие.
* * *
О зернышке.
Чиновник должен клевать по зернышку. Тем, кто именно так и клюет, я бы ежегодно вешал на грудь специальную награду– небольшие серебряные птичьи клювы.
* * *
О гибели.
Гибель чиновника – повод наполнить бокалы. Братьям по цеху при этом к лицу неуемная скорбь, народу– смех и улыбки. В конце дня хорошо бы устроить кулачные бои.
* * *
Опять на улицах Петербурга милицейские облавы.
Ловят призывников.
Молодые люди не торопятся выполнить свой конституционный долг, и милиция помогает им в этом непростом деле как может.
Так в Европе в Средние века набирали рекрутов. Хватали кого ни попадя.
Почему-то это считается законным. Не знаю ни одного судебного процесса против этих действий милиции.
Может, и были они, вот только я не слышал.
Такое впечатление, что все сами по себе: закон сам по себе, милиция сама по себе, призывник сам по себе и армия сама по себе. Насилие, насилие, насилие.
Почему в этой стране все начинается и заканчивается насилием? Насилие как принцип. Насилие как основной закон. Могут схватить, сломать, связать.
Одного взгляда на этих призывников достаточно для того, чтоб возмечтать о профессиональной армии – худые, мелкие, и головы на тонкой шее раскачиваются.
Какие ж это защитники? Их самих защищать надо. Мне на это обычно говорят: во многих странах Европы сохраняется армия по призыву. На что я отвечаю, что призыв призыву рознь.
В Швеции, например, часть армии формируется по призыву. Но там не ловят на улицах и на станциях метро.
Потому что служить по призыву там престижно. Там больше желающих служить, чем требуется. Поэтому призывников отбирают очень тщательно. Там они в очереди стоят, чтоб отслужить. Некоторые несколько лет добиваются своей очереди.
Там другая армия. Служат они рядом с домом, ночуют не в казарме.
В казарме на ночь остается только наряд. Остальные – переоделись вечером, сели в свои машины и отправились ночевать домой. Утром – опять в машину и на службу.
Отпуска, увольнения, занятия спортом и всякими военными премудростями.
Там больше учебы, чем тех мучений, которые у нас считаются службой. А некоторых наших мучений, дедовщины, например, там просто нет. И не может быть. Исключено. Не существует.
Выполняет эта часть армии различные караульные обязанности. Например, охраняет королевский дворец, чему долго учится. Смена караула – целое представление. На него съезжаются родители, друзья, знакомые, все это празднично, все фотографируются, смеются, гордятся своими чадами. Отцы ходят с глупыми улыбками с фотоаппаратами, мамаши воркуют. Там служба призывника – праздник. А у нас – облава.
* * *
Корпоративной правды не бывает. Общество должно знать, куда оно движется.
Все наши беды оттого, что мы все время вляпываемся в одно и то же.
Сор-то все время в избе.
* * *
О замыслах.
Тайные замыслы – от самого их зарождения до полного созревания – должны быть видны.
Для этого в организм чиновника хорошо бы вживлять специальный прибор, отслеживающий и записывающий весь процесс вынашивания идей. Работы по его созданию уже ведутся в обстановке абсолютной секретности.
Все, что удалось узнать, – без нанотехнологий тут не обошлось.
* * *
О хорошем.
Народ должен тянуться к хорошему, поэтому в обиход должны быть немедленно введены лапти, потом следуют армяки и кокошники, а там и до мундира недалеко.
* * *
По поводу националистов. Есть специальность, есть дело, а национализм от недоумия, и он разрушает дело. Мне на лодке было все равно, кто какой национальности. Главное – могу положиться на человека или нет. Нормальный или дерьмо.
А дерьмо, пусть оно хоть все-все будет насквозь русским, дерьмом и останется. Конечный продукт.
Я рос в Баку. Самый интернациональный город. Там все были бакинцы, а не азербайджанцы, армяне, русские. Потом, с перестройкой, все это и поперло.
Я видел разный национализм. Результат всегда один: прикрывание воров. Воруют под этим замечательным прикрытием у представителей собственной нации.
А раз воруют, значит, и идея ложная.
Поэтому когда я слышу о националистах, то думаю, что это или люди недалекие, или насквозь лживые.
Тут я опубликовал материал «Моя страна». Это по поводу теста. Оказывается, среди националистов существует следующий тест: если в разговоре человек говорит «моя страна», – значит, свой, если говорит «эта страна», – чужой. Причем этот принцип соблюдается вне зависимости от грамматики и контекста. Я попробовал возразить. «Моя» – это владение, принадлежность, по всем словарям.
«Моя» – это можно разделить, пропить, продать.
Про страну я так сказать не могу. Она мне не принадлежит. Это я принадлежу этой стане. Я ее часть. Вот вкратце.
Что тут поднялось! На форуме по этому поводу столько всего.
Люди безграмотны. Вопиюще! Они не слышат другого, не приемлют иного мнения.
Жуткое бескультурье. И это национализм? Они даже писателей русских не читали. О чем говорить. У нас языки разные. Я говорю по-русски, а они – на собственном языке, который они считают русским. Они выдумывают правила, потом эти правила объявляют единственно верными. Все, кто пытается возразить, – враги. Я встречался с националистами. Я сказал им: надо учиться, и учиться надо русскому языку и русской культуре.
А они мне:
– Жене тоже говоришь «эта»?
Что за бедлам? Жена «моя», потому что само понятие моя жена – древнее. Древнее любого национализма.
Моя – владею, мне принадлежит. Да, давным-давно жена принадлежала мужу. Он мог ее поменять, обменять, продать, заточить, убить. И дети – «мои дети». Могли быть проданы в рабство и заложены. Заложниками (детьми) племена обменивались при заключении перемирия. Детей еще и в жертву приносили. По жребию. Богу Перуну. И что из того? Многие понятия пришли из древности.
А понятие «моя страна» или «дорогая моя столица» пришли из песни, из поэзии.
Нельзя то, что пришло из поэзии, превращать в подобие закона, в проверку, в тест.
Поэзия, она потому и поэзия, что допускает выход за рамки языка. Это ей разрешено.
Для всего остального существуют словарь и правила.
* * *
Я размышляю. То есть я занимаюсь опасным занятием. Сократ за это поплатился. Он размышлял. Все остальные жевали. А вот он отважился думать. Это очень опасно.
Ум же свободен. Он свободен везде и всюду. 24 часа в сутки.
* * *
На западе «умные» деньги. Это деньги от бирж, банков, финансовых корпораций, заводов, автоматических линий, компьютерных и иных технологий, технологий, технологий.
Нет у них нефти и газа, поэтому их деньги от ума.
А у нас – от газа, нефти и всего того, что помогает их из земли доставать.
Они у нас тоже от ума, но невеликого. Невеликий ум означает глупость. То есть у нас «глупые» деньги.
Запад покупает наши нефть и газ на свои «умные» деньги, чтоб и дальше умнеть.
Эти деньги приходят к нам и проходят у нас стадию оглупления. Мы оглупляем любые «умные» деньги.
Как? Что-то мы просто проедаем, что-то тратим на их новейшие станки и технологии, а на оставшуюся часть мы покупаем бумаги для Стабилизационного фонда – то есть делаем свои деньги еще глупее.
Почему? Потому что купили мы эти бумаги когда-то за доллары по тридцать рублей за штучку, полежали они у нас немножко, и стал доллар стоить уже двадцать пять рублей.
Потери при обратной конвертации – ровно пятая часть.
Вот это называется сделать свои деньги еще глупее, чем они есть.
А если он упадет до двадцати двух рублей?
А если он упадает до двадцати двух, это будет означать, что оглупление наших денег идет лавинообразно. То есть его не сдержать.
Вывод? «Глупые» деньги не превращаются в «умные». Они продолжают глупеть.
* * *
Хочется, чтоб все президенты испытали клиническую смерть.
Хочется, чтоб они испытали восхитительное состояние свободы и полета, когда собственное тело– там, внизу– воспринимается как полная чушь, как ненужная бредедень, как что-то тяжелое, неповоротливое, как намокшая, грубая одежда, как путы на ногах, как обуза, как хлам.
И полное ощущение сохранения своего я, и первое слово: «Наконец-то!» – И назад, в тело, – ни за что, никогда, фигушки, не заманите, не хочется, нет!
Не хочется предвыборной борьбы, встреч, успешных переговоров, партий, самих выборов, побед, коррупции, борьбы с ней, денег, электората, зарубежных счетов, гольфа, яхт, дач, вилл и Центробанка с его золотовалютным запасом.
Не хочется еды – устриц, крабов, лобстеров, пива, сала, мартини, кокосов, ананасов, земляники.
Не хочется костюмов от Гуччи и Версаче, туфель, трусов, маек и часов «Ролекс» на каждой из выступающих конечностей.
Не хочется отдыха в горах, лыж, пляжа, солнца, моря, секьюрити, ласкового ветерка, теплого вечера, ночной прохлады и понятливых красавиц. Ты легок, быстр, тебе все можется.
А впереди упоительный, манящий свет, и ты идешь, идешь и идешь к нему, ты предвкушаешь и грезишь, и какие-то красивейшие, белейшие птицы подлетают к тебе, шепчут тебе ласково на ушко: «ЕЩ-Щ-ЩЕ НЕ ВРЕМЯ-Я-Я…» – и поворачивают тебя назад к твоему хламу, к одежде, к твоему телу.
И ты противишься их вкрадчивому уговору, ты пытаешься вырваться – но увы! – они такие, такие. И уже поволокли, поволокли и втолкнули; и вот ты с треском, с грохотом рухнувших в музее лат сбоку втискиваешься в свою мокрую, грязную, тупую оболочку, после чего ты испытываешь боль во всем, боль везде, боль в каждой клетке своего необжитого тела, как в свой первый день.
Говорят, после этого люди меняются.
* * *
Еще одно обращение ко всем, всем, всем!
Иди сюда, дурашка.
Иди сюда, глупенький.
Я расскажу тебе о том, чего ты до сих пор не знаешь.
Я расскажу тебе о том, что ты не вечен (да, да, не вечен), о том, что ты умрешь, умрешь – и не когда-нибудь, а прямо сейчас.
Ты не успел? Ты не понял? Ты против? Ты возражаешь? Ты не готов?
А когда же ты будешь готов, потненький? Когда? Когда это случится?
Когда ты перестанешь делать глупости, подлости, гадости?
Когда ты перестанешь грести и грести, под себя, под себя, для себя, для себя?
Когда ты перестанешь набивать свое брюхо? А? Ты видел свое брюхо? Нет? Внутри. Оно же лопнет. Не когда-то, а прямо здесь и тут же. Что? Что ты там лопочешь? А? Ты только что победил? Где ты победил? На выборах? На каких выборах?
Господи! Что у тебя в голове? Какие-то выборы, партии! Что ты несешь?
Ты готовишься? К чему ты готовишься? Ты готовишься к новым свершениям? Ты к смерти никак не подготовишься! Иди, готовься к смерти. Приведи в порядок лицо и дела, потому что сегодня, потому что тотчас!
Тебе все это подарили. Дали подержать. Разрешили поносить. А ты подумал, что все это твое? Да? Навсегда? Маленький! Это же просто шанс. Тебе дали шанс. Тебе позволили. Хотели посмотреть, как ты себя поведешь, а ты повел себя ты сам знаешь как.
А ты подумал, что ты избран? Что ты! Прошло твое время. Шанс кончился. Ты не оправдал. Теперь он дается другим.
А ты иди, готовься.
И хватит тут сопли размазывать, миллиардер.
Подумаешь, смерть.
* * *
О характерах.
Воистину! Многообразны пути, по которым вынужден был направиться человеческий ум, чтобы дать задаче точное решение. При выявлении характера какого-либо представителя власти хорошо бы воспользоваться его свежими анализами. Наличие в выделениях свинца говорит о твердости характера, присутствие цинка – о цинизме, кадмия – о подлости.
* * *
О музыке.
Музыка должна постоянно ласкать слух. Однако не слушайте долго Вагнера. Говорят, что от этого возникает желание напасть на Польшу.
* * *
Мне позвонили и спросили, могу ли я рассказать о своих впечатления от просмотра фильма Никиты Михалкова «Двенадцать». Я сказал, что фильм не смотрел, но впечатлениями поделиться могу.
Мне кажется, что фильм замечателен, прекрасен, что он великолепен, дивен, чуден.
Хорошие актеры, все-все на своих местах, видна умная, умелая режиссерская работа.
Фильм не оставляет равнодушным, в самой его середине хочется встать и аплодировать до самого конца. Под занавес нелишними будут и крики «Браво!».
Я не очень понимаю, как Никите Сергеевичу это удается, но он в каждом фильме разный как режиссер – то лиричный, то меланхоличный, то вдумчивый, то страстный, то чувствительный, то смелый, то мужественный.
Мужественность я бы отметил особенно.
И потом, эта необыкновенная точность передачи материала. Такое впечатление, что впервые название «Двенадцать» использовал именно он, а поэт Александр Блок у него потом это просто переписал.
И правильно, что его наградили в Венеции. Его надо наградить и во Флоренции, если там что-то кинематографическое будет происходить. Не знаю, будет ли, но надеюсь. И «Оскар» – самое малое, чего этот фильм достоин. Он достоин пройти через века, посрамив нашу обыденность.
Если б существовали какие-то космические награды, то и их не стыдно было бы ему присвоить.
Этот фильм – событие. Это фильм – победа России, русскости. Это фильм на все времена.
Появись он во времена Чингисхана, его смотрели бы не с меньшим воодушевлением.
В этом фильме собраны все оттенки, все тонкости русской души. Отмечена ее непредсказуемость, порывистость, буйный нрав.
Словом, фильм удивительный.
Сам я его смотреть не буду, потому что не хочу портить то мнение, которое я про него уже себе составил.
Потому что – а вдруг не совпадет.
* * *
Аллах здесь ни при чем. Он же един. Бог-то. Остальное – трудности перевода.
Некоторые поклоны бьют, кто-то в пояс кланяется.
Неприятие чужого. Разные воззрения. То, что у нас считается подлостью, в их случае не считается таковой. К ним, главное, спиной не поворачиваться и на договоры не полагаться. Для них договоры – временная передышка. Как только понимаешь, как себя вести, национализм пропадает.
* * *
Опять повышение цен.
На что у нас повышение?
А на все!
Как только Родина дает пенсионерам аж двести рублей, то все, начиная с коммунальных наших безобразных служб, стараются это отобрать.
Теперь вот молоко старается. Не само молоко, конечно, а те, кто его продает.
Правда, они кивают на тех, кто его делает, а те кивают.
В общем, в России это называется рынок.
Только он немного отличается от того, что на Западе считается рынком.
Там всегда перерасход, а у нас всегда недород.
Своего нет – везем из-за рубежа.
А чтоб защитить нашего производителя, которого нет, пошлины таможенные повышаем.
Вот и получается: все повышают всё, а когда доходит до выплат пенсий, – скачок цен, за что вызывает начальство всякие магазины и хлопает им по попке.
Таким образом дело и делается. Вот потому наши, не те, которые в «движении», а те, которые сами по себе, давно уже в Финляндию за продуктами ездят и всех знакомых своих снабжают. Посылается народ в Финляндию (500 рублей на автобусе), и везет он оттуда мясо, рыбу, сыр и прочее.
Цены меньше.
То есть поезда, что в пору моей юности в Москву за колбасой ездили, впору опять пускать.
Только Москва у нас теперь в Хельсинки будет. И вот это называется у нас экономикой.
И еще это называется «повышением реальных доходов населения».
И еще это называется пенсией. И еще – заботой о людях.
А как оно все на Западе делается? Ну, например, однажды в Швеции куры перестали нестись. Возникла реальная угроза того, что цены на яйца сейчас подскочат.
А в Швеции это очень серьезно. Там никогда не было крепостного права. Там ОМОН не поможет, потому что шведский ОМОН состоит из такого же шведского населения и своих людей палками не бьет.
Это люди могут побить шведский ОМОН, а он только будет стоять и щитами закрываться, то есть страдать.
И вот, чтоб никто не страдал, знаете, что эти неповоротливые тугодумные шведы мгновенно придумали? Они отменили пошлины на яйца вообще и одновременно выплатили своим производителям яиц компенсацию за случившийся недород.
И им Дания яйца завезла.
Дания им завезла столько яиц, что вы себе представить этого не можете.
Это был какой-то яичный праздник. Ими кидаться можно было. И стоили они – тьфу и еще раз тьфу!
А у нас вот никак.
У нас другой праздник.
У нас только докладывают вовремя, что в закрома Родины заложили это и это.
М-да! Чиновнички. Люди, думающие о…
Знаете, чем чиновник отличается от попугая?
Тем, что попугай говорит, как человек, а чиновник говорит, как попугай.
Причем не умолкая.
Вот поэтому Русь у нас и отличается от дикой африканской лошади зебры.
У той зебры (блин!) после черной полосы всегда следует белая.
* * *
Очень сочувствую Богу. Бедняга, столько людей, и всех надо выслушать, во все вникнуть.
Шесть миллиардов детей. Неразумных, глупых.
* * *
Земля живая. Это понимаешь сразу, как только отходишь от берега. Море выпуклое, дышит.
У Земли и у людей разные скорости. Люди проживают быстрее.
Если они будут мешать Земле, она их просто с себя смоет. Ураганы успокоят человечество.
Сделали потепление – получите ураганы. Раз в месяц, раз в неделю. Очень сильно беспокоите – через день будут ураганы, наводнения, землетрясения, засухи. Как вы к Земле, так и она к вам. Уничтожаете посредников между людьми и Землей – животных– напустим на вас мор.
* * *
Человечество не скоро поумнеет. У вызревания ума и у прогресса разные скорости.
Запаздывание неизбежно. Конфликт еще впереди. Все меньше логики. Ее меньше в деяниях, в рассуждениях.
Иногда кажется, что время осмысленности, осмысления происходящего прошло. Человечество движется куда-то, используя закон накопления собственной массы и гравитации.
* * *
Когда-то обезьяна получила кость в горло, и поэтому звуки у нее сложились в слова.
Словами она смогла выразить свои страхи. Люди научились говорить от страха. Человек сам себе объяснял свой страх.
Но сначала обезьяна рисовала свои страхи на стенах. Получались мамонты, пещерные медведи. Никто не рисовал крыс – их не боялись. Боялись мамонтов.
Не хватало слов, вот рисунок и помогал избыть страх.
Проговоренный страх терял свою силу. Так появилась внутренняя речь. Если она невкусная, нелогичная, то нарушается плотность между словами. Невкусная речь не плотна. В ней можно заменять слова или между словами вставлять еще слова. В невкусной речи всегда есть зазоры. В эти зазоры проникает страх. Он входит между словами, он разлагает речь.
Речь повинна в возникновении ума. Рассуждая, человек искал логику. Точное слово. Эти поиски продолжаются. Ум должен сохранить жизнь.
И Землю. Так мне кажется.
* * *
«По продуктам питания Россия на семьдесят процентов зависит от экспорта».
Здорово. Ай да сукины дети! Вот это достижение! В наши времена это называлось потерей экономической самостоятельности.
Небось в каждом кабинете сейчас портрет Петра Великого висит?
Вот Петр бы вас за такие художества как минимум палкой по спине отходил. Лично ручку приложил бы.
Ему-то было известно, что такое национальный позор, а вам это слово, видно, неведомо.
Петр, если надо, своего производителя мог вообще от налогов освободить.
И технологию он бы из Голландии завез.
И коров. И доильные аппараты. И форель с семгой.
У нас же просторы дивные.
Вот только ума нет.
Или ум под другое заточен.
Чего ж у нас все это не развивается? А? Великие хозяева земли Русской?
* * *
О выдумках.
Некоторые испытывают презрение к выдумкам. Им отвратительны любые муки творчества. А я вот без творчества не могу. Меня давно привлекает создание меморандумов.
Если б меня пустили во власть, я бы, к примеру, ежемесячно издавал бы манускрипт о независимости Грузии.
* * *
К мои текстам все относятся по-разному.
Для кого-то это стеб, для кого-то моя боль, для кого-то просто размышления, разминка для ума.
Так я разминаю свой ум? Наверное.
* * *
Рассказываю со слов бывшего офицера КГБ СССР.
В конце августа 1991 года в одном провинциальном городе ждали комиссию из Москвы.
Приезжие генералы должны были разобраться, кто что делал или, наоборот, не делал в «горячие августовские денечки». К приезду комиссии местные офицеры устроили субботник.
Под утро, выйдя из дежурной комнаты, где звуки пьянки уже затихали, один из офицеров узрел на плацу здоровенного котяру. Тот не спеша шел к зданию в гости к кошке, которая проживала при казенном буфете. Котик попытался обогнуть пьяного, но тот, пораженный наглостью животного, швырнул в него бутылку из-под пива. Кот легко увернулся от посудины, однако бежать и не думал. На шум выскочили все, кто мог еще ходить. Покискискав и не добившись от виновника переполоха заметной реакции, народ уже начал было расходиться, но тут кто-то вспомнил про грядущую комиссию. Решение созрело быстро: если кот не дается в руки и, следовательно, его нельзя запереть в карцере на время визита, остается последнее средство – пристрелить. Дежурный достал ПМ, тщательно прицелился и нажал на спусковой курок. Пуля выбила искры в нескольких метрах от кота. Кот укрылся за контейнерами с мусором.
– Не, из ПМ этого зверя не возьмешь, – заключил один из собутыльников. Немного посовещавшись, пьяная команда открыла оружейную комнату и извлекла автоматы Калашникова и пару Стечкиных (благо это стреляет часто и кучно).
Чтоб заглушить звуки выстрелов, один из «охотников» завел двигатель резервной дизельной электростанции. Брошенный в контейнеры кирпич выгнал несчастного кота из укрытия, однако когда раздались первые выстрелы, он нырнул обратно. Выстрелы звучали минут пять. Расстреляв весь боезапас и переведя дух, решили посмотреть, что же стало с котом. Один из них, подсвечивая себе зажигалкой, заглянул между контейнеров. Между стенок из земли торчала труба водостока, откуда блестели кошачьи глаза.
Засунув руку в щель и не успев ничего там нашарить, любитель меха взревел благим матом. На руке зубами и всеми четырьмя лапами висел котяра и пытался добраться до мяса. Вся компания бросилась к своему другу на помощь, но кот, видя такой оборот событий, прыснул под ворота и был таков.
Утром внутренний двор конторы представлял собой ужасное зрелище: на плацу везде блестели гильзины, мусорные контейнеры были одной сплошной дыркой, а на свежепо-беленном бетонном заборе красовалось множество сколов от пуль. Рикошетом ухитрились повредить даже кабеля связи. Убрать к приезду комиссии успели только пустые бутылки. Приезжие генералы, выйдя из машины, пешочком направились через внутренний двор в здание.
– Милейший – один из генералов обернулся к начальнику, – а что это с забором?
– Да мои ребята кота ночью расстреливали, – ответил бедолага.
Свита остановилась.
– А в подвале нельзя было? – тихо спросил начальник комиссии.
– В подвал тащить времени не было, товарищ генерал, – из-за спины начальника управления вякнул ночной дежурный, который до сих пор не мог совладать с похмельным синдромом. – Мы его на воздухе решили стрельнуть.
– Так думать надо! – перешел на крик генерал. – Здание в центре города, стрельба ночью, наверное, весь район разбудила.
– Да мы двигатель включили! Кто поймет, что тут делалось? – заканючили местные.
– Ну, хрен с вами, дураков лечить – только уколы изводить.
И, повернувшись к начальнику управления, генерал спросил:
– А этот, как его, КОТ, по суду под вышак пошел, или вы его по собственному почину?
– По собственному почину, товарищ генерал, да и вон он как моего за руку покусал! – кивнул начальник на своего подчиненного.
– Ну, этих сволочей стрелять надо, совсем распоясались. Всю страну разворовали. А ты правильно делаешь, что с ними не церемонишься. Молодец.
И оставив обалдевшего начальника управления, который только сейчас осознал всю глубину заблуждения гостей, комиссия заспешила дальше.
P.S.
В скором времени начальника управления перевели с повышением в Москву, а многих офицеров, участвовавших в ночной охоте, повысили по чину «за решительную борьбу с чуждым элементом». А по городу долго гуляли слухи о расстреле местных гэкачепистов органами ГБ.
* * *
«Умом Россию не понять!»
Блядь! А вы пробовали?
* * *
Что роднит чиновников с саранчой? Их роднит нежелание добровольно сокращать свое поголовье. Оттого и коррупция.
Как избавиться от коррупции? Так же, как и от саранчи, – сменить климат.
Вот поэтому я давно предлагаю перенести столицу нашей Родины в Туру – середина нашей необъятной карты, а потому и до концов ее не так далеко, по телефону можно дозвониться.
И еще, там климат очень подходящий для тех, кто по-настоящему любит свою Родину – Россию – и готов ради нее по-чиновничьи, то есть до последней капли крови, страдать.
Перенесли же свои столицы такие страны, как США, Бразилия, Турция.
Последним это сделал Казахстан, после чего расцвел экономически.
Черт его знает, может, и мы расцветем? Перенесем столицу в вечную мерзлоту, а все здания там, чтоб не тревожить местный ягель, построим на сваях, и сделаем эти здания из прозрачного пластика, чтоб, значит, редкие лучи солнца не только его пронзали насквозь, но и чтоб они до земли доходили, помогая выжить окружающим цветочкам.
А все прочие цветы нашей цивилизации – чиновники – были бы вознесены над нашей грешной землей, и все их действия стали бы тоже прозрачны, всем видны и очевидны.
Представляете? И поехали бы туда, в Туру, они, захватив с собой все наши представления об одной нашей общей матери.
Там бы сразу стало ясно, кто готов служить хоть на Луне, а кто – только рядом с финансовыми корпорациями.
Это же так естественно: любишь Родину – вот тебе ягель.
Опять же, край расцветет, передовые технологии внедрятся, народ заулыбается и чиновников полюбит.
И не будет сравнивать их с саранчой.
* * *
Политикам всегда надо помнить о реинкарнации, ведь следующую жизнь можно начать слизняком, а уж потом превратиться в какого-нибудь мелкого ползучего гада, после чего преобразиться в гада покрупнее – в крокодила, например, – затем уже можно стать млекопитающим – хорек подойдет, – потом пойдут лисы и волки, а затем вершина всех превращений – шимпанзе.
И только после обезьяны открывается прямая дорога в премьеры.
* * *
Терпеть не могу предвыборное роение.
Все возбуждены и крутятся вокруг матки.
Дела нет, но при нем всегда кто-то есть.
Выборы, встречи, вопросы, опросы.
Вопросы всегда одни и те же: пенсии, продукты, подъезды, канализация, дороги.
Есть, правда, и идиотские: «На кого вы нас покинете?», «Как ваше здоровье?» и «Что там в Ираке?». И количество вопросов с годами только растет. Почему-то это обстоятельство опрашивающих радует.
Знаете, чем Россия отличается от паровоза? Тот пары спускает, а Россия пары перепускает.
И бродят они по внутренним лабиринтам. Так что задача тут только одна: вырыть новые лабиринты. И поглубже.
Чтоб лет на десять хватило. Никто же не хочет остаться в памяти потомков.
Наоборот, все хотят из этой памяти как можно быстрей исчезнуть. Чтоб даже лица забыли.
Вот она – новейшая история.
* * *
Ах, если б не мое богатое воображение! Оно меня переносит то туда, то сюда, и я вижу то то, то это. И у этого я вижу то, а у того – это. К примеру, я вижу генеалогическое древо, источенное червями. Или я вижу обезумевших повитух, пустившихся в пляс. И все это в связи с нарождением нового. У нас так нарождается новое. У него уже есть голова и ладони. Скоро нам покажут и задние ноги.
А потом у него отвалится хвост.
* * *
Мне понравилось выражение «положить охулки».
Не наложить, а именно положить – то есть опустить нежно, аккуратно.
Что оно означает? Оно означает охулить что-либо, подвергнуть хуле.
И насколько оно лучше выражения «я на вас положил»? Намного. «Я на вас положил охулки».
Маленькие такие. Так и хочется их на кого-нибудь положить, а потом сказать:
– Господа! Я на вас положил… (выждать паузу, оглядеть все вокруг, а затем закончить) охулки!
Назад: Александр Покровский Бортовой журнал 5
На главную: Предисловие
