Бортовой журнал 2
* * *
Это записи из «Бортового журнала». Есть у меня такой «Бортовой журнал», где я все пишу. Все, что приходит на ум. Такие маленькие штучки. Пришло – записал, и жить легче. Мне же легче жить, чем всем, кто не пишет. Я же одной ногой в этой реальности, а другой – там, где моя писанина живет.
* * *
Частенько я пребываю в ином расположении духа, недоступном соблазнам ложного остроумия, когда все окружающее воспринимается мною во благо, не столько в собственное, сколько во благо общее. Именно тогда-то я и ощущаю в себе силы быть беспристрастным в отношении каждой твари, выведенной на сцену этого драматического произведения под названием жизнь.
* * *
Как я пишу? Я пишу по утрам, когда рассвет разве только забрезжит, когда лучи восходящего солнца коснутся стекол моего окошка едва, а дыхание пробуждающейся природы еще только начинает наливаться.
* * *
Все написанное мною написано в глубоком уединении, на берегу непорочного горного ручья, в домике с соломенной крышей, пронизываемом случившимися звуками настолько усердно, что порой слышны капли дождя на поверхности почвы, листвы или же луж, и все это на краю нашего огромного королевства, где я живу в постоянных усилиях игривой веселостью оградить себя от всяческих жизненных зол и волнений.
Мне кажется, что так же писал Лоренс Стерн, иначе откуда у нас всему этому взяться.
* * *
Биография
Родился я в 1952 году. По свидетельству очевидцев, это было лучшее событие того года.
С 1970 года в Военно-морском флоте, где до 1991 года развивал ум.
В 1991-м закончил его развивать и уволился в запас.
Начал писать в 1983-м. Впервые напечатался в 1989-м в газете «Литератор».
Написал 14 книг.
Сейчас их сосчитаем.
Значит, так: «Мерлезонский балет», «Расстрелять», «Расстрелять-2», «Бегемот», «Кот», «72 метра», «Каюта», «Корабль отстоя», «Система», «Люди, лодки, море», «Мангушев и молния», «Калямбра», «Иногда мне ночью снится лодка», «Бортовой журнал» – точно, четырнадцать.
Патриот. О чем свидетельствует письмо на имя сэра Чарльза, приведенное ниже.
* * *
«Отец родной! Сэр досточтимый!
Не будем взвешивать все на весах обыденности.
Я не доверяю этому предмету, так усердно пятнавшему себя на волнах времени.
Вот как, скажите на милость, на них взвесить патриотизм и Отечество? А?
Граны и корпускулы двух этих понятий – а как известно философам, и понятия имеют свои граны и корпускулы – так вот, они не то чтобы способны к воспроизведению себе подобных – о нет, о нет! – но, как и всякие знания, они подобны материи, то бишь они делимы до самой что ни на есть бесконечности.
То есть на нашем пути нам и далее будут открываться все более и более мелкие зерна патриотизма и Отечества.
Засим я погружаюсь в дремоту.
Ибо! Это лучшее, что я могу сделать сразу же после открытия того, что такие понятия, как патриотизм и Отчество, еще не раз удивят нас размерами своих первокирпичиков».
* * *
Инвалиды, смейтесь!
Всякий раз, когда мы смеемся, мы прибавляем кое-какие детали к этой нашей недолгой, но вкусной жизни.
* * *
А хорошо бы, если б наша коррупция разрослась до того, чтоб ею уже занимались не наши органы.
* * *
Мою первую книгу «Мерлезонский балет» выпустило издательство «Советский писатель», за что всем членам этого заведения, всем, до последнего грузчика, я надеюсь, воздастся на небесах.
* * *
Меня тут чиновники собираются чем-то награждать. Я даже не дослушал чем.
Подарок от чиновника, что укус вампира, – превращение в своего.
* * *
Государство – это танк, который ездит по цветочной поляне.
* * *
Мне написали, что один православный священник переложил рассказ «Офицера можно» на свой лад. Получилось «Священника можно». Это переложение теперь ходит в ксерокопиях по приходам. Оно необычайно утешило всех священников.
* * *
Писатель – это человек своего будущего, живущий в своем прошлом.
* * *
Из современных люблю Колю Кононова. Он мой друг, и мы с ним договорились, что из современных писателей он любит меня, а я – его.
К прозе Гришковца отношусь очень хорошо (не читал и спектакль не смотрел, но все, кто мне симпатичен, его хвалят, значит, и мне понравится). Мостовщикова не знаю, тоже не читал, и мне его не хвалили, поэтому воздержусь от каких-либо характеристик.
* * *
Человека далеко не пускают и не награждают его умом.
Все это лишний раз доказывает существование Бога.
* * *
Смех – глубокая составляющая языка.
* * *
«Поелику уж!» – хорошее словосочетание. Славно было бы куда-нибудь его вставить. Пока не придумал куда. Найду, само собой. «Поелику уж!» – хорошо, черт побери!
* * *
На вопрос: «Кто у нас в России вообще тут литературообразующий?» – можно ответить: «Я», а можно: «Только не я» – выбирайте сами, какой ответ больше нравится.
* * *
Утро. За окнами мороз под тридцать. Я проснулся и запел под одеялом: «Когда б имел златые горы и реки, полные вина, все отдал бы за ласки, взоры1… – остановился и добавил: – за солнце, воздух и вода!»
* * *
Книги я читаю. Вернее, читал. Не так много, но было когда-то.
Тогда еще было принято читать полными собраниями сочинений.
Прочитал: Пушкина, Лермонтова, Тютчева, Грина, Пришвина, Паустовского, Чехова, Достоевского (кроме «Бесов»), Лескова, всех Толстых, Гоголя, Белинского (9 томов), Бианки (4 тома). Может, кого и упустил из русских.
Это все я читал собраниями сочинений и писем. Ну там Бальзак, Гюго и прочее тоже опускаем – давно это все было. Детских Фениморов Куперов, Рабле, Свифтов и Майн Ридов с Марками Твенами, О. Генри и т. д. тоже опускаем – это до десятого класса.
Сегодня – Эмма Герштейн «Мемуары» и «Память писателя» (прочитал эту книгу два раза подряд – редкий случай), Бруно Шульц «Трактат о манекенах» (перевод Леонида Цывьяна, прошу не путать с другими), Пруст «Пленница», «Обретенное время» (перевод А. Смирновой) и все другие тома, только в переводе Франковского и Федорова (не путать с прочим барахлом, а не переводчиками).
Хватит или еще вспоминать?
Из современных (кроме Коли) неплохой Сорокин, но на меня он не очень действует.
* * *
Когда я описываю человека, то там все равно не он. Взята какая-то его черта, особенность – а потом раздуваю все, конечно.
* * *
Ненавидят меня или нет? А кто их знает! Может, и ненавидят.
Я-то не интересуюсь. Времени нет.
Бит за рассказы? Так эта… рожа-то у меня зверская – кто ж полезет?
Обещал меня, по слухам, побить мой старпом, но он весит 70 кило, пьет и на полголовы меньше. Даже не знаю. Готов встретиться с ним, что я и передал тем, кто мне передал, что он хочет меня побить. Меня бы это развлекло и, может, даже взволновало.
* * *
Про любовь. Есть такая книга у меня – «Каюта». Там есть такая поэма «Пурга». Вот она про любовь.
Как у меня с этим в жизни? В жизни у меня с этим все в порядке. Жена.
Мы с ней в шестого класса знакомы. Влюблен ли я в нее был? Гм! Мы с ней с детства приятели. Это сильно сначала мешало, потом – ничего.
У нас сын. Парень как парень. Девятнадцать лет.
* * *
Историй любви у меня было ой как много, жизнь это мне попортило, но не перевернуло. Флирт? Да сколько угодно. Так что флиртуем напропалую.
Доходим ли до постели? Ну какой же настоящий бабник вам это скажет!
* * *
Если скажет, то он не настоящий бабник.
Настоящие молчаливы.
Флиртует ли моя жена? Ну, может, и флиртует. Я ей как-то сказал: только заразу не принеси. И еще я ей сказал, что она у меня первая и последняя: первая утром и последняя вечером. Не знаю, поверила или нет.
А вообще-то я ленив (читай, разумен) с семнадцати лет.
Представьте: уговариваем девушку, потом полночи не спим, потом утро раннее, потом придумать что-то дома, потом угрызения совести (как же без них?). То есть флирта больше, чем постели. Гораздо. Ну как? С искушениями разобрались?
* * *
Как говорил наш тренер на тренировках: «Бабу хотите?» Мы все хором: «Хотим!!!» – «Тогда плывем еще часик!»
У меня после заплывов по нескольку часов кряду болели все мышцы – руки, ноги, спина, пресс, шея. У меня даже мышцы на роже болели, а вы говорите – любовь.
* * *
Некоторые глупцы утверждают, что я не люблю свое Отечество.
Выспренние идиоты, убогие недоумки, недалекие сквалыги, безнадежные лизоблюды, отпетые негодяи, неудачливые шавки, шакалы пархатые, шелудивые псы – вот вы все после этого кто!
* * *
У нас на перила балкона сел ястреб-тетеревятник. Во дворе сразу куда-то подевались все вороны, скрылись голуби. Ястреб сидел неподвижно. Он – птичья смерть, появляется ниоткуда. Бесшумный убийца. Ворону он хватает двумя лапами. Берет ее на ветке, на земле. Убивает мгновенно. Просто сжимает грудь, и ворона умирает от шока. Так что ястреб-тетеревятник – это летающий удав.
* * *
Чем дальше от Москвы, тем лучше у людей глаза. Будто умыты они, что ли. И улыбки. Хорошо они улыбаются. А еще они смотрят вдаль так, словно прислушиваются к чему-то. Точно слышат они что-то, только им одним ведомое.
И вот говоришь им: «Деньги», – а они тебе говорят: «Да, да, да, хорошо. молочка выпейте. Сейчас крыночку принесу. У нас хорошее молочко. Трава нынче вон какая, опять же, дожди. Дожди-то полосой шли. И всё-то через нас.
Вот трава и поднялась, в силу вошла. А уж как ее живность вся любит-то. Вам еще молочка принесть?» – вот так выпьешь тут молока и становится тебе понятно, что не играют тут деньги совершенно никакой роли.
Ах ты, Русь, Русь! Кто же тобой управлять-то сможет? Кто решится на такое? Всех ты переживешь, всех утянешь к себе и в себя. Вон монголы пришли. Они скакали и скакали на своих косматых конях. Всё в Европу норовили попасть, сердешные, всё мечтали коней поить где-то там, за Дунаем, но чем дольше они скакали по Руси, тем меньше становились – то в вершок величиной, а то и в полвершка вместе с лошадью, а потом и вовсе затерялись среди травы, средь полей да лесов. Все как в землю ушли. Поглотила их Русь. Умыкнула.
А она всех поглощает. Кто-нибудь видел тут монголов? Может, вам и обры встречались? Или викинги? Скифы, хазары, печенеги, булгары? Все они теперь русичи. И говорят они на русском языке. Хотя есть, конечно, особенности. Есть народности, татары например, и свой татарский язык они сильно блюдут.
Но у них у всех русские лица.
А у русских – лица татарские, а то и печенеги среди них мелькают или хазары, угры и мордва.
А язык? Русский язык. Сколько раз он менялся! Он живой, он лоснится, он упругий, он, как змея, сбрасывает кожу только затем, чтоб покрасоваться или стремительным бегом проскользнуть меж камней и уйти. Только был – и уж нет его. Вымолвил – не поймаешь. Все полюбят его. Все станут на нем говорить и думать, стоит им только ступить на эту землю. Стоит им только попасть хоть один раз на Русь, и она уже не отпустит, затянет, на манер дремучих болот. Нет, не вырваться от нее ни французу или даже германцу, ни удмурту, корейцу, китайцу– все-то здесь они лягут и исконно русскими людьми.
* * *
Мечта всех времен: чтоб за Емелю щука работала.
* * *
Надпись на надгробии: «Россия-мать, когда б таких людей ты вовсе бы не посылала миру, давно бы все тут расцвело!»
* * *
Есть такая история.
Жил-был однажды такой парень – Иисус Христос. Он всюду говорил о любви.
А евреи ждали прихода человека, который возглавил бы восстание против римлян. Причем евреи тех времен ничем от римлян не отличались. И те и другие отлично резали друг другу головы.
В те годы люди были отменными головорезами. И вот среди этих головорезов бродит человек, который говорит о терпимости к ближнему.
После того как евреи поняли, что толку от него не будет, они объединились с римлянами. То есть головорезы на время забыли свои распри и прониклись общей ненавистью к человеку любви.
* * *
Что такое политика? Ой, ребята, ну и вопросы! Я-то, грешный, думал, что всем все давно известно. Ложь, конечно. Маленькая, большая, повседневная, крупная, мелкая. Политика лишена совести. Нет там такого института – института совести. Совесть – прочитай по слогам: «со», а потом – «весть». Это значит, как говорит наш Коля, что ты с вестью заодно. А весть – это не твое. Это тебе послали, дали, вручили – пользуйся.
* * *
Этого цыпленка нам принесла Лара. Маленький такой, желтенький.
Мы посадили его в коробочку и кормили пшеном.
А попку мы ему мыли под горячей водой. Подставляли ее под кран. Моем, а он орет.
Он очень любил сидеть на голых ногах. Придет кто-нибудь, сядет за стол, а он тут как тут – прибежит со всех ног и усядется на ногах, а потом пригреется, нахохлится, опустится на живот и задремлет.
А потом он подрос и любил взбираться на плечо. Там он усаживался и начинал теребить клювом сережки, если сидела дама, и пощипывать мочку уха, если мужик.
Я его однажды посадил на солнце, так его так разморило, что он сидел, сидел, клевал носом, а потом как рухнет клювом в подоконник, и ослабел, растекся по нему– крылья, голова и ноги – все в разные стороны. А я испугался – думал, сдох – и тронул его. Тут-то я и увидел, как этот орел просыпается. Он просыпается, как человек, которого внезапно толкнули – то же взбалмошное выражение и практически тот же крик.
Очень он не любил, чтоб его в кладовке закрывали. Мы его там на ночь помещали. Он вечером сидел рядом, крепился, да нет-нет и свалится, засыпает, значит. Тогда мы ему и говорим: «Иди в кладовку!» Что тут поднимается, возмущение: «Ко-ко-ко! Как. кая кладовка! Все здесь, а я туда? Фигушки!» – ну тогда его за шкурку и за дверь.
Повозится там, повозится и затихнет.
А еще я ему дождевых червей набирал. Очень он их любил, орал от счастья, а потом схватит червяка и давай его об пол бить, прежде чем проглотить.
Всех приходящих встречал у двери, хлопал крыльями и вопил от восторга.
Потом подрос – куда ж его, почти петух.
Пошли пристраивать.
Поехали в Репино. Там ходили по старушкам и спрашивали: «Не возьмете ли к себе нашего петушка?» Одна согласилась.
Мы помялись и говорим: «Только не ешьте его. Ладно? Он у нас ручной!»
И нам обещали его не есть.
* * *
Считаю ли я, что наше государство имеет форму неустойчивую, склонную к агрессии, метастазированию; что просто нет зон, где мы можем сохранить идентичность, свою свободу, свою искренность? Да, я так считаю. Могу даже прокричать это, если кому-то это не слышно.
В наших отношениях с государством нет симбиоза гриба и водоросли. Одно не питается другим, создавая первому благоприятные условия для существования. У нас отношения иного рода. Их на нас, как вшей на тифозном.
* * *
Ну кто же понимает писателя буквально! «Я там, где мои книги» – это не книжный магазин. Цветы не растут на прилавке. Книги в своем мире, и этот мир – не торжище.
Современный писатель – я даже не знаю, что это такое. Я – среди своих слов, а они – кто ж их ведает. Я их совсем не знаю. Ни с кем не общаюсь. Разве что пару раз видел Сорокина и полраза при этом рядом с ним говорил.
Да, Колю Кононова я люблю, потому что с ним дружу. Остальные – где они, что они, как они, с кем они? Кто-то бегает в мэрию, кто-то еще куда-то. Союзы какие-то. Чего союзы, про чего, отчего, для чего, с чем союзы?
Так что все заняты.
Ну да, могут они сразу, не приходя в сознание, предложить случившейся девушке постель. Ну… так это тоже дело.
* * *
Я внутри свободен.
Но как же законы?
Как же частная собственность, которую провозглашает Конституция? Это хорошо, что она провозглашает, – я готов ей аплодировать, но когда государству захочется отнять эту частную собственность, оно найдет кучу законов, по которым оно совершенно законно это сделает.
* * *
Сашка нам недавно рассказал, что в детском саду они ловили шмелей и ели их.
«Они же сладкие!» – говорил Сашка.
«Ну и детки!» – подумал я.
Вообще-то, шмели вызывали у меня симпатию. Этакие основательные ребята. Они обожали устраивать гнезда в старых пнях. Однажды я видел, как ветер сорвал гнездо шмелей с места. В этом случае гнездо было сделано в каких-то спрессованных опилках, то есть оно было легкое. Гнездо лежало вверх ногами и было похоже на небольшой котелок.
Шмели – мамаша, та, что покрупнее, и с десяток ее ребят помельче – покружили над ним, а потом, к изумлению моему, взялись все с одного края и… перевернули свое гнездо.
Я так и застыл от изумления – они разумные. Мама моя! А потом шмели забрались под гнездо и затихли там.
* * *
Что такое «прыжок кита»? Это когда подводная лодка, переложив рули на всплытие, изо всех сил устремляется к поверхности. Для пущей убедительности могут и цистерны главного балласта продуть, и тогда она вообще выпрыгивает над водою почти полностью.
Для чего это делается? Для фотоснимков. Это зрелище такое. Ничего общего с тактикой это не имеет.
Подводная лодка обычно всплывает вслепую. Гидроакустику в активном режиме использовать нельзя, засекут, поэтому очень медленно и аккуратно всплываем, переложив рули на всплытие, на глубину семнадцать метров, потом аккуратненько высовываем из-под воды выдвижные устройства – перископ, радиолокационный комплекс и прочее, с помощью чего можно оценить обстановку на поверхности, и потом только не спеша продуваем среднюю группу ЦГБ, всплываем в позиционное положение – над водой показалась рубка – и вот уже пускается воздуходувка, которая и продувает балласт – носовые и кормовые группы ЦГБ.
Вот так лодка всплывает. Никто не выпрыгивает из воды. Это небезопасно. На поверхности может оказаться айсберг, может лежать судно с выключенным двигателем, яхта или стадо спящих китов.
А если прыгать для фото, то на поверхности должно дежурить судно, которое разгонит всех из района такого прыжка.
Иначе можно протаранить лежащее в дрейфе корыто с японскими юниорами – потом вылавливай их сачком из воды.
* * *
Пришел он во сне. Мне тут сказали, что его Аль-Хадиром зовут. Вроде и не сон это был. Очень уж явно. Но я спал. Это точно. Араб. Тонкие черты лица. Волосы короткие, вьются. Небольшие залысины. Тонкий породистый нос с горбинкой. Ведет себя с необыкновенным достоинством. Очень образован, воспитан. Мы с ним беседовали. Он что-то объяснял, мягко убеждал. Никакого насилия.
Только моя любимая логика. Все пристойно. Он сидел в моей комнате. В кресле. У окна. Рядом с занавеской.
Потом еще несколько раз приходил. Я его не боялся. Мы просто разговаривали. Он обещал помощь. Я от нее отказался. Он не обиделся.
Потом приходили другие. Тоже во сне. От этих – мороз по коже и вся шерсть дыбом. От них «Отче наш» помогает. Не сразу, но отпускает. Я к ним тоже привык.
Раньше пугался, а потом – чуть чего, уже знаю, пришли. Здесь они, сердешные.
И змей был. Руку мне покалечил, но рука отросла. У меня на глазах.
Ох и больно было.
А Лиса я выдумал. И все путешествия с ним тоже. Я один летаю. Без провожатых.
* * *
Мной открыта новая отечественная валюта (полностью конвертируемая).
Ру, бля.
* * *
К матросам на лодке у нас относились хорошо. Как к маленькому, неразумному сыночку, которого везде надо за ручку водить. Другое дело, когда этот сыночек растет и хамеет, и на третьем году жизни это уже законченный хам. Но нет правил без исключений: случались матросы, которые отслужили свое день в день, и за каждый день не было стыдно. Были и такие. Всё же от командира. Они видят, как командир относится к своим обязанностям. У меня матросы появились уже тогда, когда я был капитаном третьего ранга. Случались всякие люди, но в основном это был надежный народ. Последний матрос, Игорь Калганов, за месяц до увольнения в запас попал в бригаду грузчиков. Тогда отправляли народ перед увольнением на такие работы. Их называли «аккордными». Так вот там Калганов немедленно встал на защиту молодых матросов, не давал над ними издеваться. Почему? Он от меня этого никогда не видел. Я ни разу никого не унизил.
А парень он был невысокий и не очень сильный.
* * *
Как я чувствую государство? Для творчества государство всегда под ногами. Ты хочешь выйти в чистое поле, а тебя помещают в четыре стены. Оно все время на твоем пути. Оно говорит тебе, как ты должен поступать, что ты должен сделать, что ты не сделал, что ты должен ему сделать, и если сделаешь, то тебя поощрят, тебе обломится.
А не сделаешь вот это – тебе орден не дадут.
Человек творческий и государство – этого не может быть никогда. Вместе – никогда.
* * *
Раньше я читал между строк.
И понимал я там же.
Но ничто не стоит на месте.
Теперь я понимаю между звуками.
Слышу звуки: «Надо только социальную сторону не просмотреть!» – это значит, что завтра все будут на улице; «Больше внимания малому бизнесу!» – на нас открыт сезон охоты;
«Создать условия для вывода из тени!» – всё, ребята, в этой тени нас уже обнаружили.
* * *
Был сильный шторм. Меня укачивало до бесчувствия. Но в гальюн идти надо же, так что со стонами и всякими выражениями я вставал и шел в гальюн. Он у нас на носу помещался. Ох и бросало же нашу плоскодонку – просто жуть.
Я цепляюсь за что попало и медленно перемещаюсь в гальюн, и тут вижу, что мне навстречу из гальюна крыса идет. Причем ее тоже укачивает и ей плохо. Я хватаюсь за планширь, чтоб удар волны переждать, а она встает на задние лапы, а передними хватается за кабельные трассы. Оба мы раскачиваемся и страдаем. Так и шли. Подошли друг к другу вплотную. Я говорю: «Ой, бля!» – «И не говори!» – кажется, отвечает мне крыса, и мы расходимся. Никто никого не трогает. Все понимают.
* * *
Систему я не принимаю. Давит. Наверное, я не одинок. То бишь я не человек системы. Хотят, конечно, всякие поставить меня в строй, но не думаю, что им это удастся.
Во флоте я служил, видимо, только потому, что на лодках была, как это ни странно, относительная свобода – это как на фронте, где и один в поле воин.
Героика будней? Хм! У подводников героизм – это сделать все тихо и смыться, домой живым дойти. Был один герой – Гаджиев, но его у нас глупым считали.
Надо ли что-то менять? Не надо. Само поменяется.
Что для меня флот сейчас? Ну, болит потихоньку. Иначе б не писалось.
* * *
Судный день уже наступил.
И Терминатор им уже послан.
Только они об этом еще не знают.
Увлечены.
Всё воруют, воруют, воруют, строят планы на будущее…
* * *
Самый главный мой читатель – мужик лет пятидесяти, отслуживший в армии лет двадцать, сидящий в вагоне метро и читающий книгу «Расстрелять». Есть еще и женщины – тех меньше. В основном это или дети военнослужащих, или жены, прошедшие всё вместе с мужьями и знающие, что почем. Есть еще и дети лет пятнадцати.
Они в прошлом году посмотрели фильм «72 метра», потом помчались в магазин и купили книгу. Эти теперь разговаривают моими словами. Есть и филологи. Эти самые взыскательные. Этим подавай самое новенькое. Все смеются и требуют еще рассказов.
* * *
Как влияют на меня письма? Никак. Читаю, но ничего не падает или не поднимается. Я читаю вроде как не о себе. А если не о себе, то какая мне разница? Хочется ли, чтоб их было больше? Наверное. Программа-минимум – каждому россиянину по книге «Расстрелять». Программа-максимум – каждому землянину.
Что я выношу в рассказы из писем? Некоторые письма публикую в книгах в разделе «Письма». А так– ничего не выношу.
Пишу утром в 9 часов или по дороге в метро (пока еду). Пишу регулярно, вот только потом правлю нещадно. Раз по сто. Не писать год не могу.
* * *
Ну да, смерти в моих произведениях много. Она там дежурит.
Коля говорит, что я пишу лирично, а там, где лирика, там всегда есть смерть. Это одна из важнейших лирических тем. Это из-за слов. Там нет напрямую про смерть. Сами слова дают ощущение пограничное. Оно связано с литературной проницательностью. Такая «Каюта» – эпизоды полного отчаяния. Они не вмещаются в ритмизованный стих. Это такие короткие сообщения, телеграммы. Как будто ленты наклеили друг под другом, оборвав.
Настоящие русские верлибры, как говорит Коля.
Это когда, уточняет он, форма оказалась равна содержанию, хотя эту форму ничего, кроме обрыва страницы, не держит.
* * *
Кино. Не смотрю. Еле досмотрел «Ночной дозор» – чушь, по-моему.
«Дуру» – даже не знаю, что это.
«9 рота» – не видел. Народ знающий сказал, что души там нет.
* * *
Насчет «Кота». Его надо перечитать еще раз. Это философские кружева. Действует не сразу.
* * *
Свое я перечитываю. Не часто, но бывает.
Смеюсь, если забываю, потому что когда рассказ писался, то он правился по сто раз, и я тогда уже смеялся эти сто раз. А потом бывает так, что и не смеюсь и вообще думаю, что без такого-то рассказа вполне можно было бы обойтись.
А потом мне его становится жалко, и вроде неплохо. Так что все оставляю на суд читателя. Хочет читатель – читает. Не хочет – не читает.
Переделать никогда ничего не хочу. Зачем? Легче написать новое.
* * *
Ненормативная лексика.
Черт его знает. Когда пишешь, вроде без нее никак. У меня же очень часто идет стилизация под человеческую речь, а там без мата – это не речь.
Упрекают ли меня критики? А кто ж их знает. Я-то не читаю критиков.
Мне кто-нибудь приносит статью: «Вот, почитай!» – а я спрашиваю: «Чего там? Хвалят или как?» Если говорят, что хвалят, то можно и почитать, а если не хвалят, то зачем это читать?
* * *
Рассказики мои для того и писаны, чтоб настроение поднимать.
* * *
Об общественном благе. Даже не знаю. Россией управлять невозможно.
Как же ею управлять, если управленческий зуд возникает обычно к 15.00, а в это время в Петропавловске-Камчатском полночь?
Россия сама по себе. Люди ее почти не беспокоят. Так, чешется иногда. Так она на это встряхивается – и опять хорошо ей.
Какое ей надобно общественное устройство? Лучше демократии ничего пока не придумали. Законы нужны. И чтоб они для всех были одинаковы. В России этого нет. И коммунизма в России не было, и демократии тоже.
Ничего в ней не было. Есть на сегодняшний день власть чиновников.
Долго ли это будет продолжаться? Русский бунт, как родовая травма, неизвестно когда грянет. Может, завтра, может, через девяносто лет.
* * *
Кстати, битие рож в России осуществляется пока хаотично и спонтанно. Нет еще процесса лавинообразного, как при делении ядра. Но все в этом мире стремится к упорядочению. Так что ждем-с.
* * *
О Ходорковском.
Это история о зависти. Она тут главное лицо. Играют два парня в шахматы. Выигрывает тот, кто умнее, но тот, кто проиграл, в последний момент смешивает фигуры на доске и говорит: «Моя победа!» – «Как же так?» – говорит тот, кто вроде бы выиграл. И в этот момент на подмогу тому, кто фигуры смешал, подходит банда. Вот и все. А нефть здесь ни при чем. И всем плевать, что ее не так много добыли.
Мотивы другие.
* * *
Что такое «Общественная палата при президенте», я не знаю. Может, хочется в песочек поиграть?
* * *
Разницу между религиями давным-давно описал Джонатан Свифт в битве остроконечников и тупоконечников.
* * *
Вредно ли православие на Руси? Да все здорово, что не удар в темечко.
К Богу я хорошо отношусь. Я в этом деле рассуждаю, как Ассоль, которая с утра говорила: «Здравствуй, Бог!» – а перед сном: «До свидания, Бог!»
Вот и все, а что в промежутке, мне не надо. Но кому-то, наверное, надо.
Это же вопрос совести: неспокойна – бегом за свечками.
То, что церковь с государством сращивается, так это только мои поздравления. Я же говорил: все чиновники у нас объединяются против народа. Так что несправедливо, если церковь окажется в стороне.
* * *
Как нам быть с эмигрантами, чтоб не было как у французов с арабами?
А никак. Не нарожали народ – берем на стороне. Экзюпери утверждал, что мы в ответе за прирученных. А прирученные бывают разными. И крокодилы случаются. Ну, если тебе с самого начала хотелось крокодилов, то, приручив и раскормив, не спускаешь же их потом, скажем, в речку.
Какие-то государственные вопросы меня еще обременяют? Ой! Занялись бы помойками! Вот было бы славно! А то ведь за что ни возьмись – все помойка.
* * *
Вообще-то, если есть газопровод, то все, кто не имеют к нему отношения, представляются мне лишними людьми. Им надо придумать занятие. Или в очереди пропадать, или размышлять о национальных программах.
Мне позвонили и спросили, не изменил ли я своего отношения к делу Пуманэ. К тому самому Пуманэ, что подозревался в терроризме. Он был забит в милиции насмерть.
Я сказал, что не изменил: убили невинного человека.
– Но в его же машине нашли взрывное устройство! – сказали мне.
– Во всем мире виновность человека устанавливает суд! – ответил я. – Так везде уже принято. Если же человека убивают без суда и следствия, значит, он невинен.
По-моему, так!
* * *
Вчера ходил в Казанский собор. Мама повела. Свечек купили. У иконы Казанской Божьей матери стоит очередь. Все чего-то у нее просят. Мама мне говорит:
– И ты тоже попроси.
– А чего мне попросить?
– Чего хочешь.
– И она все исполнит?
– Конечно!
– Ну тогда ладно!
Пока стояли в очереди, я все думал, что бедную Деву Марию этими просьбами совсем уже измучили. Люди стояли перед иконой долго, потом целовали угол, предусмотрительно защищенный стеклом.
Деву Марию я люблю. Не только я, понятно, но как только про себя говорю: «Дева Мария!» – то сейчас же улыбаюсь.
Но вот наступает моя очередь. Я подхожу к иконе и все еще даже не знаю, что попросить. Улыбаюсь, на душе хорошо.
– Да! – говорю я шепотом. – Дева Мария, я тут должен что-то у тебя попросить, но мне самому вроде бы ничего такого особенного и не надо. Это я так зашел. Просто поздороваться. Да… чего еще? А, ну вот – пусть все будут здоровы! Устрой это там как-нибудь, ладно? Ну пока, Дева Мария! – после этого я тоже поцеловал стекло и вышел.
* * *
Язык чиновников – это что-то. Например, прокуроры любят говорить «данное преступление». Коля говорит, что они не понимают того, что слово «данное» означает, что оно неискоренимо, что оно неотменяемо, что оно фатально, что оно должно было произойти в любом случае.
Он говорит, что иногда эти канцеляризмы, эти языковые нелепицы позволяют понять философию обыденного сознания. То есть можно понять, что же творится внутри этих людей – наивная церковь, дурацкая богобоязненность или пионерский способ прикрыть собственный цинизм.
Я встал на защиту отечественной прокуратуры. Я сказал, что они пытаются упорядочить то, что невозможно упорядочить, и им не удается это упорядочить, и тогда они называют это по-другому или меняют ударение в привычных словах, показывая тем самым, что это слово совсем не то, а другое – не «возбуждено», а «возбуждено» – ударение на втором слоге вместо четвертого. Возбуждение неприлично. Момент-то серьезный, пафосный, решается судьба, а тут какое-то возбуждение, видишь ли. Поэтому и «данное преступление» – это не просто какое-то там преступление вообще, а это вот это, конкретное преступление. Это как артикль the в английском языке.
Все это попытки загнать русский язык в рамки ответственности. Тут пресекается смех, любые попытки веселости: «Дело возбуждено!» («Ах какое у нас дело! Ах как оно возбуждено-то! Ты гляди, как возбуждено-то!») – так что сразу пресечь, чтоб никакого подхихикивания или подхахакивания.
Да и пора, давно пора, вообще-то, относиться ко всему этому серьезно, то есть пора трепетать.
То бишь если «дело возбуждено», то человек должен быть «о-суж-ден» (ударение на втором слоге) – и никаких гвоздей. По-другому и быть не может.
То есть перенос ударения – это судьба.
Чья-то, конечно.
Нужно же внести серьезность в абсолютно циничное дело – мы же преследуем вора не потому, что мы ненавидим его или само воровство; мы преследуем вора, потому что это наша профессия, нам за это деньги платят.
Цинизм профессии пытаются каким-то образом облагородить. То есть перестановкой ударения снимается возможность обдумывать суть действия – что же находится за этим словом.
Коля говорит, что жаргон на то и жаргон, что он тверже события, которого он касается. Жаргон – это зона соглашения.
* * *
Мне рассказали историю: наш вертолетоносец прибыл на Кубу с дружеским визитом.
Как только он ошвартовался, на корабль немедленно приехала уйма гостей (посол с работниками дипмиссии и дедушка Фидель собственной персоной). Команда корабля построилась на палубе для торжественной встречи, ну а потом речи, то да се, после чего все уезжают, прихватив с собой командира корабля и всех его помощников.
Старшим на корабле оставляют начхима, и при этом его предупреждают, что вечером приедут жены послов и дипработников, мол, поэтому не сильно напивайся, чтоб, значит, провести экскурсию, ну и там показать-рассказать.
Только все убыли, как начхим заскучал.
И скучал он ровно до того момента, пока не пришла ему на ум мысль чуточку хряпнуть – к вечеру-то все равно протрезвеем.
Но к вечеру он так и не протрезвел (жара плюс сорок), а потому встречал он делегацию жен уже в очень даже теплом состоянии, но языком, язва, еще владел.
Так что показывал, рассказывал, что-то вслух, а что-то почти шепотом – дескать, военная тайна. Вдруг одна барышня спрашивает:
– А сколько у вас на корабле вертолетов?
Этот вопрос начисто отшиб у начхима память, и сколько на борту вертолетов, он так и не вспомнил, однако он подумал немного и говорит:
– Ну, вообще-то много!
– А для чего они нужны? – не унимается дама.
И тут начхима понесло:
– Для чего они нужны? Для многого! Вот, в частности, в случае чего они на тросах могут корабль поднять и перенести через небольшой участок суши или, скажем, мели. А еще они нужны для того, чтоб существенно увеличивать скорость корабля, таща его за собой на привязи, как собаку.
Сказал это начхим и тут же забыл, а слушатели молча покивали головами и разъехались. А среди жен была и жена тогдашнего посла на Кубе Катушева (или Катышева).
Вечером начхим добавил еще и залег спать.
На следующее утро его, больного на всю голову, вызвал к себе командир.
Начхим с нетвердым пониманием происходящего поднялся к нему в каюту, где он был немедленно встречен фразой:
– Ты чего вчера бабам пиздел? А?
– Да ничего особенного…
– Как это ничего особенного? А кто им сказал, что наши вертолеты могут на тросах поднять корабль и носить его по воздуху через небольшой участок суши?
– Я?!!
– Нет, я! Меня с самого утра наш посол просит устроить показательный полет корабля на вертолетах над Гаваной, так сказать, для демонстрации мощи советского флота!
Начхиму немедленно поплохело, после чего он спросил, что же нам всем теперь, собственно говоря, делать?
Командир сморщился и сказал:
– А хрен его знает! Я ему сказал, что как только ты у нас протрезвеешь, так и полетим!
– Товарищ командир! – вспотел начхим.
– А чего, «товарищ командир»? Думать надо! Не жопой!
Видя, что начхим все еще в ступоре, командир сжалился и заявил:
– Ладно! Иди отсюда! Я уже отмазался. Я сказал, что после длительного перехода морем у нас все дно обросло ракушками, так что зрелище будет совершенно неэстетичным.
На том и порешили.
Так что полет над Гаваной был отменен.
* * *
Пожелание всем: лишь бы все были живы, здоровы и целостны телесно.
* * *
Гоголь писал стоя. Он улыбался. Ему нравилась его писанина. Да и само письмо ему нравилось. Я имею в виду сам процесс.
Перед письмом он переодевался в женское платье. Перед письмом ему надо было освободиться от мужского естества – отсюда и переодевание. Ничего особенного в этом нет. Такая манера, чтоб обрести полет. Гоголь летал. Он летал над своим письменами, как птица над ковыльной степью. Ветер в лицо, а под тобой, насколько хватает глаз, колышется ковыль. Словно море живое. Хорошо.
* * *
Роль литературы в российском обществе сейчас? Какое общество – такая и литература. Читатели вымирают. Они еще есть, но это исчезающий вид.
Литература сегодня нуждается в скандале. Есть скандал – будут читать. Так что она вторична. И роль у нее, как у подсобного рабочего на стройке.
* * *
Слышал про себя такое: «Покровский – это повод поговорить». Так что я – повод.
А вообще-то, читатель мой не такой простой. Очень критичный. Но мне удается его уводить в сторону литературных сложностей. Сначала не принимали «Расстрелять-2» – сейчас это считается классикой. Потом всех раздражал «Бегемот» – и к нему привыкли. Потом «Кот» не устраивал – и это преодолели. Потом – «Каюта» с «Пургой». Потом настала очередь «Люди, лодки…».
Теперь многих не устраивает «Иногда мне снится лодка».
* * *
Нравится ли вам фильм «72 метра»? Фильм скорее нравится, чем не нравится. Главное для меня было: научиться смотреть его как не мое. Я научился. Причем сразу.
* * *
Жена закончила полтора института (один из них железнодорожный), а работает с косметикой. Она скорее критик, чем поклонник. Что-то ей нравится, что-то – нет. В последнем случае я говорю: «Не доросли еще до моей музыки!»
Да, ее зовут Натела – это «светлячок» по-грузински.
Помните имя Нелли в «72 метрах»? Я сначала думал: почему оно меня так раздражает, а потом дошло: это Валера Залотуха имя Натела исказил. А на балкон к ней я лазил. В девятом классе. Правда, без романтики все обошлось: мы с приятелем так девушек пугали. Они сидели дома и читали вслух «Наследник из Калькутты», а мы прокрались – перелезли через балкон и поползли по полу их пугать. Испугали. Это у меня в повести «Жилой» есть.
* * *
Мне написали, что капитан-лейтенант Слава Милашевский – командир печально знаменитого АС-28, едва не потонувшего в августе сего года в бухте Березовая близ Камчатки, уже месяц как во Владивостоке вместе со своим «батискафом», который, как говорят, должны отправить на модернизацию в Нижний Новгород.
Никаких орденов экипажу так и не дали. Вместо наград Милашевскому и командиру спасательных судов Северо-Восточной группировки капитану Валерию Лепетюхе светит внеплановая аттестация в соответствии с недавним приказом Минобороны: оба с ним были ознакомлены, в чем и расписались. Экипажа, о котором трубили все мировые СМИ, на сегодня не существует– он расформирован. Мичман Сергей Белозеров отправлен на пенсию, поскольку год назад перенес инсульт. Что не помешало штабистам в августе загнать его на глубину в Березовой, а после «героизма» списать со счетов.
Уголовное дело по факту ЧП ведет военная прокуратура Тихоокеанского флота. Обвинения с капитана спасательного судна «Георгий Козьмин» сегодня сняты, обвиняемых пока вообще нет, и в Питере проводится какая-то долгоиграющая экспертиза.
* * *
Считается, что в Военно-морском флоте все эти переносы ударения и неправильное произношение – не компас, а компас, не в море вышли, а в моря, не мичманы, а мичмана, не крейсеры, а крейсера – связаны с подачей команд в шторм – непривычные слова будут услышаны. Приходилось перекрикивать ветер. Например, кричали не «пятьдесят пять», а «полста пять». Это чтоб слышнее было. Ветер съедает окончания слов, вот на них и переносилось ударение. Для слышимости.
* * *
Когда я почувствовал себя другим? Когда я почувствовал, что я не такой, как все? Сразу почувствовал. С детства. То есть сначала, как только я впервые открыл глаза, я считал, что все вокруг такие же, а потом вдруг понял, что сильно от всех отличаюсь. И мои герои такие же – они же то танцуют, то ерничают. Они артистичны. Они вроде бы не здесь. И жизни они предъявляют не себя, а свои тени, фантомы. Для ударов. Чтоб жизнь ударила не их, а именно эти тени.
* * *
Разведка донесла, что Его Императорского Величества Тайная Канцелярия и ее Третье отделение держат вопрос на контроле. Прессе приказано не препятствовать, а за Милашевским следят, примерно как кот следит за мышкой. То есть все свободно, да вот только он просит не публиковать, потому как надеется остаться в рядах. То есть игра такая. В кошки-мышки. Вот только мышке ничего не светит.
Так что мой совет мышке – давать интервью во все концы и всем журналистам подряд. Решение-то давно принято.
Уволят из ВС. Вот только с какой характеристикой?
За профнепригодность, что ли? Скорее всего.
И Лепетюху туда же. Заику-то уже турнули. Только вот у Лепетюхи да Заики пенсия есть, а у Милашевского – ничего.
А еще слышал, что жена Милашевского и есть та самая женщина, которая всю эту бучу с прессой и организовала, и во многом благодаря ей и начата спасательная операция, и ребят спасли тоже благодаря ей, выходит. А теперь и она притихла – боится за мужа. Как бы ему карьеру не испортить.
Судя по всему, Милашевский не готов к гражданке.
В Петропавловске у него жена Лена, две дочки-двойняшки, родители (папа тоже был глубоководником и нырял на шесть тысяч метров) и квартирка в военном поселке Завойко.
* * *
И что за народ пошел: могут только служить и больше ничего не могут и даже подумать боятся, что их со службы выкинут. Мда! Просто потеря живучести какая-то.
Вот таких со службы обычно и выкидывают. Чувствуют, что он не служить не может, и мстят.
Подлое государство – тут уж ничего не поделать.
* * *
Да! Тут одна барышня мне написала, что она возмущена книгой «Иногда мне снится лодка», потому что там про любовь двух мужиков на подводной лодке.
«Вам что, не про что писать!!!»
Ах… вот и в гомосексуализме уличен…
А до этого меня уличали в мазохизме, а еще до того – в садизме…
Вот ведь как слова на людей действуют.
И в чем только меня еще не обвинят.
А мне-то казалось, что я описал Океан Станислава Лема, только я писал от имени Океана.
А вообще-то, я писал о том, что человек беззащитен, о том, как ему хочется прижаться пусть даже к теплому железу.
А еще я писал о том, как человек сходит с ума.
А еще – о любви…
А еще – о дружбе и еще много о чем… А у барышни все просто…
* * *
Видел программу, которую ведет Глеб по кличке Лукавый.
Такое впечатление, что место Шендеровича на телевидении все еще свободно.
* * *
Летом 2005 года ушел из жизни Ален Бом-бар – человек безумной смелости. Ему шел восемьдесят первый год. Всего-то пятьдесят лет назад этот врач – один, на маленькой резиновой шлюпке пересек Атлантический океан. Ему на это хватило шестидесяти пяти дней. Пил он морскую воду и питался тем, что поймает в океане. Он хотел доказать, что жертвы кораблекрушения имеют шансы на выживание. И он доказал. Бомбар вел дневник. Он записывал туда все. Например: «Питание сырой рыбой делает человека очень восприимчивым к инфекции. Нарывает малейшая ранка».
Он выбросил за борт антибиотики – а вдруг у жертв катастроф их не будет.
Он выяснил, что надо пить морскую воду небольшими порциями, и тогда почки справляются, но так можно пить только шесть дней – дальше надо ловить рыбу и выжимать ее сок. Рыбе надрезается шкура, и из нее выделяется лимфа, вот ее и пьют.
Или рубят рыбу на мелкие части, а потом заворачивают в ткань и выжимают.
Сутки пьют рыбий сок, а потом можно опять пить морскую воду.
Примерно пол-литра воды можно собрать утром – выпадает роса. Она покрывает всю лодку, и ее можно собрать губкой.
Чтоб уменьшить жажду, надо смачивать любую тряпку и класть ее на лицо.
Если бросить за борт носок на привязи, то через час в него наберется планктон. Столовая ложка в день удовлетворяет потребность в витамине С.
Не надо снимать одежду, даже если она промокла. Одежда сохраняет тепло.
Что только не испытал Бомбар. На его долю выпали и штормы, и штиль, и палящий зной. Кожа на ногах сходила клочьями, ногти на руках врастали в мясо, а на ногах сошли все.
У него открывался кровавый понос, путалось сознание.
Он разговаривал с куклой. Маленькая куколка была подарена ему друзьями.
И Бомбар победил. Через шестьдесят пять дней он пристал к острову Барбадос.
«Чтобы добиться победы, надо в нее верить!» – написал он в записке своему другу Джеку, который бросил его перед самым началом этого плавания. После этого Бомбар и отправился через океан в одиночку.
Он победил, потому что знал: человек погибает прежде всего от страха.
Так в спасательных шлюпках погибали пассажиры «Титаника».
Так погибали многие жертвы кораблекрушений.
Бомбар дал им шанс. Он доказал: человек может все.
* * *
Жалею ли я человека? Нет. Я не жалею человека. Я ему не соболезную. Я могу пожалеть человека, попавшего в беду, посочувствовать ему, а когда он жив-здоров – чего его жалеть? Он идет, сморкается. Он же от избытка сморкается, не от недостатка же. Так чего его жалеть?
* * *
«Да лучше б на вас что-нибудь упало! Да лучше б вас никогда не было! Что вы на меня смотрите, как змея на медведя гризли? Что вы вертитесь все время? В строю надо думать только о том, как бы вовремя увидеть грудь четвертого человека! И не надо смотреть перед собой в землю так, будто там срочно растет индийский символ плодородия! А руки надо держать по швам, чтоб они не стекали на яйца!!!» – вот такой мне однажды приснился крик.
* * *
История всегда писалась на заказ. С того самого момента, когда людям пришла мысль научиться писать. Так что все эти разговоры об исторической правде.
Вот Ивану Грозному что-то не понравилось в жизнеописании предков. Он вызвал писцов, для острастки сварил парочку из них в молочке, и они ему переписали все о Рюриковичах.
Потом Петру Алексеевичу не очень пришлась по душе история худосочного рода Романовых, и он вызвал писцов. словом, переписали.
Например, мне не очень понятна история о том, что вечно пьяный Гришка Отрепьев, вдруг объявив себя царевичем Дмитрием, отправляется очаровывать польский двор.
Гораздо более правдивой выглядит та сказка, где под видом Гришки туда отправился один из претендентов на русский престол, королевич номер такой-то, который приходился польскому королю близким родственничком, так что он от рождения уже обладал нужными манерами, за что его и поддержали поляки.
Так что во всей этой истории с Гришенькой мы имеем всего лишь свару королевичей, конец которой и положили Минин с Пожарским.
Кстати, сказывают, что и Борис Годунов был тоже Рюрикович, из той же ватаги, так что на престоле он оказался почти законным образом, слегка только кое-кого придушив или же зарезав.
* * *
Подозревал ли я сам себя в нарциссизме? Но я же спортсмен. Все спортсмены немножко нарциссы. Но потом это все заканчивается. Приходит философия. Спорт – это потом философия. Невозможно все время смотреть на себя и думать о том, какие у тебя мышцы. Бросил взгляд – ты еще на месте? Ты собой не любуешься, ты просто отмечаешь: жив-здоров.
* * *
Вчера видел по телику М. Того, что готовиться нами править.
Они раньше все более молчали, ручки томные сложив, потупив взоры, уставившись себе на ноготочки.
А теперь вот заговорили. Все больше о народном благе.
Его же на ладони держать страшно – вдруг уронишь. Копытцами, небось, по паркету – цок! цок! цок!
Так и до белых мышей недалеко. Бедная Россия.
* * *
Мною сейчас же открыт закон: дерьмо тянется к дерьму, а золото к золоту.
* * *
Коловорот мироздания! Глубокие укусы совести заставили меня взяться за перо. Давно я вам не писал об Отчизне. Не кажется ли вам, что размышления о судьбах Отечества любезного заставляют взгляд раньше времени стекленеть? В этом меня убедили лики новой России. Причем эти лики меняются примерно в неделю раз. Просто ни на секунду нельзя оставить без присмотра родимые поля – обязательно появится новое лицо.
И взгляд у этого лица сейчас же такой затуманенный, как будто оно застигнуто нами за труднейшим процессом переваривания панциря зеленой черепахи. Я даже не знаю! А сколько истинной страсти я недавно видел у того, кого давно уже считали заживо высохшим. А вот и увы вам! Упыри не сохнут!
* * *
Флот – очень консервативный механизм. Если взять все механизмы на свете, включая и часовые, то флот все равно будет самым консервативным. То есть если это царский флот, то он не принимает революцию; если это Цусима, то он будет сражаться до последнего, невзирая на то, что порох у него не такой, как надо. Моряки самые недоверчивые люди, ничего не принимают на веру, и это самые стойкие люди – они будут сражаться голыми руками. Государство может их предать, они государство – никогда. Так что если враг попрет, то мой Андрей Антоныч выйдет ему навстречу, хотя бы и на шаланде.
* * *
Высокая ли у меня самооценка? Гм… временами – да, временами – очень. Но это только временами. А порой – совсем невысокая. То есть я никогда не относился к себе бережно. Мне было все равно. Так что я легко себя растрачивал. А чего жалеть? «Эта чаша наполнится снова сама» – Омар Хайям. Трата не преуменьшает. Это трата дара, а дар дается даром. Выплескиваешь лишнее.
* * *
Под Новый год мне приснился страшный сон.
Я иду по длинному коридору, вокруг люди, люди, и вдруг из этой толпы людей выделяется маленький человек с большими глазами. Он подходит ко мне, берет меня за руку и говорит:
«Теперь у вас есть национальная идея!» – и я, то ли от этих слов, то ли от прикосновения, прихожу в ужас и спрашиваю: «Какая еще идея?» – «Ну как же! Вы же сами хотели национальную идею! Ну, чтоб все-все, до одного человека в России, все как один, как вот братья и сестры!» – «И…» – «И теперь она есть…»
И тут он начинает мне говорить, что в том самом государстве, где еще Герцен отливал свой «Колокол», есть интернет-кафе, где недавно зарегистрировали сайт под названием «Русское вуду»; и сейчас же появляется экран монитора, на котором высвечивается этот сайт, и голос с экрана говорит: «Закажите, кого хотите!» – и потом появляется фотография СТРАШНО НАЗВАТЬ КОГО, и тот же голос говорит: «А теперь распечатайте его!» – и из принтера немедленно вылезает фотография.
«А теперь, – говорит голос, – положите перед собой портрет, а в правую руку возьмите большую иголку и такого-то числа ровно в двенадцать ноль-ноль по московскому времени (когда полстраны уже проснулась, а вторая половина еще не отправилась спать) с шестым ударом часов начинайте тыкать ему в глаза иголкой, приговаривая: «Сдохни, сдохни, сдохни!»»
«Не правда ли, здорово! – говорит мне тот маленький человек. – Ведь так можно заказать любого политика! Можно заказать ТОГО, КОГО СТАШНО ДАЖЕ НАЗВАТЬ, а можно Тызлова, Мызлова или даже Сызлова, а также Когозина, Могозина и Загозина!»
«А их-то зачем?» – спросил я в совершенной растерянности.
Маленький человек немного подумал и сказал:
«А пусть будут! На всякий случай! Нет, вы только прикиньте! – воскликнул он в восхищении. – Ведь все сядут на своих кухнях (в России же все происходит на кухнях), возьмут в руки портреты и начнут их шпынять! Здорово, правда? Не надо никуда ходить, ни на какие демонстрации, ни на какие революции, потому что у России свой, особенный путь! И мы дали ей этот путь! Русское вуду! Сто тысяч человек! Двести тысяч человек! Миллион человек! Десять миллионов! Одновременно! От Калининграда до Петропавловска-Камчатского! Через одиннадцать часовых поясов! Пронзая пространство и время! С помощью одной только мысли! За пять минут!.. Сменят любого правителя! – он потряс мою руку. – Поздравляю!»
Я машинально сказал: «Спасибо!»
«Вы только представьте! – не унимался маленький человек. – Как расцветет малый бизнес! Вместо этих дебильных, разукрашенных матрешек он будет делать восковые куклы! А спрос-то какой? И экспорт! Не забывайте про экспорт! А иголки под заказ могут быть даже серебряными! Или вот еще идея: вбивание миниатюрного осиного кола в аккуратненькую тряпичную фигурку вождя, распяленного на кипарисовой дощечке! Каково! А? И ведь неплохие деньги заплатили автору!» – тут он мне подмигнул.
«Кто заплатил?» – спросил я. – «Тот, кого у вас зовут ВСЕ НАШЕ ПЛОХОЕ!» – «Кому заплатил?» – «Автору идеи, конечно!» – «А кто автор-то?» – И тут он усмехнулся и похлопал меня по груди: «А автор-то вы!»
У меня волосы встали дыбом, и я побежал по какой-то степи и закричал, что надо все спасать, что надо что-то делать.
«А все уже делается!» – сказал мне дятел, который прилетел и сел рядом на ветке не-пой-мешь-откуда-взявшегося дерева.
«Что делается?» – «Все! Совершенно! Абсолютно все! Уже принят закон о том, что иголки являются самым вредоносным холодным оружием и что их дома можно иметь только с разрешения, которое дается после справки из психдиспансера! А воск объявлен стратегическим сырьем, и торговать им могут только церкви и только после того, как будет доказано, что весь он пойдет на свечки! Кроме того, создан Комитет по контролю за незаконным оборотом воска!»
В этот миг что-то лопнуло у меня в голове, и в этот момент я проснулся.
Было тихое утро 1 января 2006 года.
Я сел на кровати и посмотрел на жену. Она тоже проснулась и смотрела на меня.
– Ты не знаешь, что такое «Русское вуду?» – спросил я.
– Нет! – сказала она.
– Значит, это был сон! – воскликнул я радостно.
– Какой сон? – спросила она, на что я ответил:
– Ой, блин!
* * *
Однажды я подал нищенке двадцать рублей.
– Нет, – сказала она, – это не мое. Ты мне рублик дай!
И я дал ей рубль.
* * *
Что сейчас происходит с языком? С ним ничего не происходит. Язык – это такое замечательное явление, что с ним вообще ничего не может происходить.
В язык можно привнести что-то новое, и язык это или примет, или не примет. И если ему понравилось выражение «японский городовой», то оно будет в нем находиться более тридцати лет. Просто надо было сказать все это матом, а потом захотелось заменить. Это как эпоха Возрождения. Там же все говорили о делах амурных иносказательно: «чашки перетереть» или просто «перетереть».
Тогда все достигло такого положения в эту эпоху Возрождения, что все сказанное звучало более чем сомнительно: «покрыть куст» или «настроить лютню».
* * *
Пушкина современники называли вздорным, Гоголя – приживалой.
Современники оценивают гения, примеряя его на себя.
Но гений всегда больше.
Вот они и запутываются. Кто в рукавах, кто в подоле.
* * *
Да, господа! Ныне я обеспокоен созданием ГОМУНКУЛА.
Я говорю о ГОМУНКУЛЕ-ПАТРИОТЕ.
Задача не из простых.
Какой бы жалкой она ни представлялась в наш легкомысленный век взорам тупости, бесстыдства и предубеждения, на взгляд разума (при научном отношении к делу) она является перед нами во всей своей красоте и очевидности.
Если же всеми способами науки в последнее время сделалось возможным воспитать даже картофель, несущий недомогание и смерть жукам, то с точки зрения философа (певца ничтожно малого, обладающего необходимой широтой воззрений и ума), вполне возможно было бы привести жизненные силы одной только клетки указанного выше создания в неописуемое волнение жизненных духов, результатом которого была бы стойкость восторженных чувств в отношении любезного Отечества.
Эта стойкость со временем должна была бы передаться всем остальным клеткам и органам, дабы сообщить им известную непоколебимость в отношении всякого рода гниения, следствием которого могло бы быть отторжение от груди Отчизны милой.
Мы здесь говорим (повторюсь) только о создании ГОМУНКУЛА-ПАТРИОТА, поскольку создание просто ГОМУНКУЛА, без этой здравствующей доминанты, представляется мне задачей не только легкой, но и забавной.
Засим умолкаю, господа.
Силы мои по произнесении столь чувствительной речи находятся в состоянии, близком к обмороку. Рыдания душат грудь, дыхание сперто и всхлипнуто.
Пойду, обольюсь слезами и напьюсь алкоголя, как свинья.
* * *
Я где-то читал, что Александр Македонский сумел завоевать полмира только потому, что у него очень здорово было налажено снабжение армии. Просто он шел вдоль побережья морского, а критянин Неарх – греческий командующий флотом Александра – подвозил-де ему провиант. С тем, что в армии Александра служили замечательные снабженцы, невозможно не согласиться. Иначе б македонская фаланга, волоча по земле шестиметровые копья, недалеко ушла. Но мне кажется, что снабженцы Александра воевали все же на суше. Флот того времени для подобных подвигов был малопригоден.
Все же море – штука куда более ненадежная, чем земная твердь.
Что-то около 326 года до нашей эры Неарх действительно получил от Александра приказание объехать все побережье Азии от Инда до Евфрата. Дело было в верховьях Инда. Видимо, Александру в это время позарез надо было наладить сообщение между Индией и Египтом. Вот Неарх и отправился. Прежде всего, на разведку, я полагаю. Посмотреть: «А чего это у нас там?»
У него было тридцать три двухпалубные галеры и множество транспортных судов, на которых разместилось две тысячи человек – так, на всякий случай.
Неарх плыл вниз по Инду, а армия Александра шла за ним по обоим берегам. Через четыре месяца, передвигаясь таким сложным макаром, они достигли-таки Индийского океана, после чего Неарх поплыл вдоль берега направо.
Не скажу, что он здорово разбирался в местных условиях, потому что он не дождался зимнего попутного муссона, отправившись в путь второго октября. Поэтому через сорок дней пути он сдвинулся к западу только на восемьдесят миль. Цифры странные. Получается, что они делали по две мили в день. Надо отдать должное их терпению. В те времена совсем непросто было слыть великим путешественником.
Сильные бури, нападения арабитов, недостаток воды и пищи – вот что преследовало флот Александра. Неарх обшарил весь Персидский залив в течение двадцати одной недели. В гавани Гармосия (Ормуз) он узнал, что армия Александра находится от него в пяти днях пути. Он высадился на берег и поспешил навстречу своему повелителю.
Александр был рад увидеть своего до неузнаваемости исхудавшего флотоводца. Он устроил в его честь гимнастические игры и принес богам обильные дары. Потом Неарх вернулся к своим кораблям, запасся хлебом, присланным Александром, и продолжил свои изыскания.
Моряки всех времен были склонны к записям. Неарх описал свои приключения, прежде всего, я полагаю, для отчета перед своим владыкой. Подробный отчет о плаваниях Неарха потом перекочевал в книгу греческого историка Флавия Арриана «История Индии».
Из нее сразу становится ясно, кто у Александра кого снабжал продовольствием.
* * *
11 сентября сего года в Турине состоятся параолимпийские игры для моральных уродов.
* * *
Тихие-тихие вечера; солнце, садясь в сады, просвечивает через листву.
Разговоры об искусстве вышивания гладью, о гжели, о палехе, об оренбургских платках и о тайнах русского булата.
Самовар на скатерти с кистями.
Мысли вслух о России, мысли про себя, мычание вовсе безо всякой мысли.
Водка охлажденная, селедочка, лучок, сеновал, сенокос, сенонос.
Снопы. В снопах– рожь. Ее сперва посадили, потом собрали – зачем все это, неизвестно.
Рыба плещется в плавнях. Блики по воде. Пьющая лошадь вздергивает мордой на крик выпи. С морды течет.
Баня, веники, кидания в озеро с мостков. Опять водочка, картошечка рассыпная… Жизнь…
* * *
Значит, так. Химию как науку не все понимают с самого детства. А во флот идут люди, которые, скажем так, не очень здорово учили общеобразовательные предметы в школе.
То есть если они даже хорошо знают физику и математику, это еще не означает, что они знают химию. То бишь химия – штука непонятная. А тут еще есть человек, который эту химию сделал своей специальностью. Чем он занимается на корабле? Правильно: полной ерундой. Занимается он полной ерундой, и в то же время уже на должности кап. 3 ранга. А многие (механики, скажем) занимаются делом, но на должности рангом ниже. Как это вынести? Только упрекая химика в безделье.
Я сталкивался с тем, что начальство не понимает слово «радиация». Кислород и углекислота для них тоже вещи неочевидные. Вот и получается, что ты занимаешься воздухом и радиацией, а пощупать это они не могут. Приходится им верить тебе на слово. А как верить бездельнику?
Так что химик на флоте что-то вроде клоуна первые шесть лет. Потом тебе дают кап. 3 ранга, и все это заканчивается.
То, что они не понимают химию, – это их не сильно удручает, но то, что ты не знаешь их устройства и механизмы на корабле, – это почти преступление. Вот и приходится знать устройства не своего заведования не хуже, чем свое собственное заведование.
Так что химики на флоте не так глупы.
Правда, люди всякие попадались. И среди нашего люда балбесы были. Куда ж от них деться.
* * *
Наше правительство работает в Сочи. С некоторых пор не понимаю, почему правительство Испании не работает на Канарах.
* * *
Однажды позвонили из какого-то комитета по премиям и сказали, что я включен в списки на соискание очередной литературной награды (я сразу же забыл какой). На что я им ответил, что я уже награжден.
– Как это? – спросили они.
– А меня Бог уже наградил, – ответил я. – Так что принимать награду по поводу того, что меня уже наградил Бог, не совсем этично.
На том конце трубы долго думали, а потом сказали:
– Но нам все равно нужно получить от вас пять бесплатных экземпляров.
– А по поводу предоставления вам бесплатных экземпляров – это не ко мне, – сказал я, – это к нашему ученому секретарю. Его зовут Григорий Иванович.
– А как с ним связаться? – спросили они, и я дал номер телефона.
Одно время нас с Колей просто достали бесплатными экземплярами. Звонили из всяких щелей и просили бесплатные экземпляры. Тогда я придумал вот что: у моего приятеля живет огромный какаду. Зовут его Григорий Иванович. Очень серьезная птица. Мы с приятелем договорились: если звонят и просят бесплатные экземпляры, то он говорит: «Секундочка! Соединяю вас с Григорием Ивановичем!» – после чего он подносит телефонную трубку к клетке и, говоря: «Григорий Иванович! Это по поводу бесплатных экземпляров!» – стучит ею по прутьям. После этого раздраженный попугай говорил всегда только: «Пошли в жопу!»
А ученым секретарем его прозвали за то, что он легко перекусывал карандаши любой толщины.
* * *
В 1260 году братья Никколо и Маффео Поло, два крупных венецианских негоцианта родом из Далмации, живших несколько лет в Константинополе, где они вели свои дела, отправились с большой партией товара в Крым, к своему старшему брату Андреа. Тот имел в Крыму свою контору. Отсюда они перебрались на северо-восток, в страну татар.
Через какое-то время они приехали ко двору Берке-хана, который встретил венецианцев радушно и купил у них все товары по дорогой цене.
Ну что ж, до этих пор все логично, а потом начинаются чудеса. Целый год братья жили при дворе Берке-хана, а потом, когда между ним и Хулагу-ханом в 1262 году началась война, они перебрались в Бухару, в резиденцию хана Борака, где прожили еще три года.
Во всем этом меня смущает тот факт, что брат Никколо, вообще-то, отбывая из Венеции в Константинополь, оставил свою беременную жену, разрешившуюся от бремени в 1254 году мальчиком Марко, и в этом как раз ничего подозрительного нет: купцов гнала вперед алчность, но, продав все товары Берке-хану за хорошие деньги, не логично ли было бы повернуть назад, чтоб запастись еще товаром, который также привезти и продать другим татарам? Нет, этого не случилось. Наоборот, братья Поло загадочным образом дружат со всеми ханами. И война между ними на братьях Поло никак не сказывается. Когда разбили в дым и Берке-хана, и хана Борака, Хулагу-хан пригласил их в Китай ко двору четвертого внука Чингисхана хана Хубилая. Он обещал им ласковый прием.
И Хубилай-хан, как и предсказывалось, был очень рад приезду венецианцев и с большим интересом расспрашивал их о жизни на Западе, об обычаях европейских народов.
А чего это, собственно, два купца из Венеции, распродав весь товар, столько лет шастают среди монголов?
Э-э нет, ребята, тут дела нечисты. Купцы в те далекие времена зачастую были просто лазутчиками. Запад боялся монголов. В 1206 году Чингисхан двинул свою армию из Монголии, и останавливаться на полпути он не собирался.
При преемнике Чингисхана Угедее огромная монгольская армия превратила Русь, Грузию, Польшу, Моравию, Силезию и Венгрию в арену кровавых битв.
Папа римский по этому поводу был сильно взволнован. Он посылал к монголам посольства. Послами были монахи. Они ничего не разведали и ничего не добились.
В 1245 году к монголам едет еще один монах – Джованни дель Плано Карпини – очень, кстати, неглупый мужик. Карпини встретил хан Батый – он тоже был весьма неглуп и раскусил итальянца в один миг. Но никакого насилия над послами не было – их пропустили дальше, к хану Каюку, преемнику Угедея. Каюк принял послов и написал ответное письмо папе. Там было: «Мы разрушим весь мир!» – не думаю, что эти слова пришлись по сердцу первому наместнику Отца Небесного, но кое-что он понял: послы доехали до Сыр-Орды всего-то за три с половиной месяца, а на все поручение они потратили чуть более двух лет – по тем временам ерунду времени.
Братья Поло не были монахами. Но они не только умели свободно говорить по-монгольски и были хорошими рассказчиками. Еще они умели ждать – великое качество для разведчика.
Что же случилось с ними в стране хана Хубилая? То же, что часто случалось и с другими лазутчиками: Хубилай, прекрасно поняв, чего это они здесь ошиваются, их попросту перекупил.
Хубилай тоже задумал послать посольство к папе, и его послами стали. братья Поло.
В 1266 году они отправились в Европу. К этому времени папу Иннокетия IV, первого среди пап, начавшего волноваться относительно татар, хватил удар, и сменил его папа Климентий под тем же номером, также в расстройстве поживший совсем недолго. А его уже сменил Григорий Х, который и вручил братьям грамоты к великому хану.
Братья Поло взяли с собой сына Никколо Марко. В ту пору ему минуло семнадцать. Это был смышленый мальчик.
Так и начались путешествия великого Марко Поло.
Великим путешественником в те времена мог быть сын купца и двойного агента.
* * *
Мы с К. поехали в Шартр. От Парижа надо ехать на поезде. Там собор пятнадцатого века, а строили его примерно лет триста. Ехали долго, но вот мы и в Шартре: собор, готика, упыри с прочей каменной нечистью летят со всех крыш – красиво, витражи. Мы ходим уже битый час, а К. все восхищается и восхищается, говорит такие слова, как «сакрально, эпоха, католицизм, классицизм», а потом у кого-то забора он вдруг, пристанывая:
– Шартр! Шартр! А-а-а… шартряне… если бы вы знали, как я хочу сссссссать!
С К. такое случается. Причем в самый что ни на есть культурный момент, то есть в момент осматривания достояний культуры. То он написает рядом с творениями Росси и Растрелли и его поймает милиция, которая начинает ему говорить: «Что вы тут делаете?» – а К., стоя рядом с огромной, только что выпущенной им лужей, начинает им рассказывать, что это не он, что он правозащитник (о чем и документ имеется), что он просто шел и остановился перед ней, пораженный размерами… творения… эм… Росси, например.
То он насрет рядом с Инженерным замком, который он осматривал на предмет наличия множества культурных слоев, а потом его прихватило, потому что он что-то съел необычайно колючее, и теперь эта колючка вышла у него рядом с бетонными плитами, обрамляющими строительный каскад.
После освобождения К. всегда сетует на отсутствие в России достаточного количества уборных. Посетовав, он возвращается к культуре: «Так на чем мы остановились? А. Ну так вот!..»
* * *
Наши подводные лодки сталкивались не раз. Чаще всего от подобного столкновения страдает легкий корпус. Даже если они врезаются друг в дружку, лоб в лоб и в надводном положении. Это же как два мячика в воде – они отскакивают в разные стороны.
Мой комдив Петелин так однажды столкнулся. Он выходил в море на одной лодке нашей дивизии, и столкнулись они с другой лодкой в надводном положении в кромешной тьме полярной ночи. Огоньки вроде – а потом из темноты нарастает чья-то морда.
Александр Александрович Петелин всегда отличался завидным самообладанием. Он стоял в это время на мостике и успел сказать только: «Всем держаться! Сейчас будет удар!» – и был удар – повылетали кто в чем.
Говорили, что в этом деле был виноват оперативный дежурный. Он нарезал двум лодкам один и тот же квадрат. Вот они по нему и ходили, пока не нашли, в кого втемяшиться.
Петелин взял все на себя. Считалось, что его связи (там, наверху) помогут ему вывернуться. Но когда какой-то член комиссии из Москвы сказал ему: «Мы вас учим, учим, а вы…» – тут обычно невозмутимый Сан Саныч выдал ему такое, что очень скоро он уже командовал «Островом погибших кораблей» – бригадой лодок, отправленных в отстой.
Там-то мы с ним опять и встретились. Я тогда сразу же написал письмо XXVII съезду нашей родной Коммунистической партии. Я написал ему (съезду родной) от лица своей мамы. Ничего особенного. Просто мама поинтересовалась: когда же ее сыночка переведут из подводников в нормальные люди.
Петелин меня отловил в коридорах дивизии:
– Съезду пишешь?
– Это мама!
– Какая мама! – после чего мы с ним еще поговорили, и в разговоре он несколько раз еще вспомнил про маму.
Дело в том, что мне не давали в Северодвинске жилье. «А вы сначала сдайте жилье в Гаджиево!» – «И тогда дадите?» – «И тогда дадим!» Ни хрена не дали. Я поехал и сдал жилье, после чего мы с Натой сейчас же переехали на улицу.
Потом, правда, когда уже Ната познакомилась с Петелиным и со всем нашим штабом, нам что-то такое выделили, суетясь, как с украденным, но мы гордо отказались от этого угла в пользу нищих духом, а сами ушли жить на квартиру.
До этого мы жили в гостинице «Беломорье» за сто тридцать два рубля в месяц (огромные по тем временам деньги). Там мы в электрочайнике варили пельмени и картошку.
А потом мы ушли жить к бабушке на квартиру за пятьдесят рублей. Одну комнату она сдавала за указанные деньги, потому что все ее сыновья в это время сидели в тюрьме.
Бабушка отлично помнила английские конвои, и когда рассказывала о том, как они резво веселились в городе Северодвинске в годы Великой Отечественной, то по лицу ее бродила плутовская улыбка.
Как-то у бабушки разболелись колени, и Ната предложила растереть их ей спиртом. Бабушка подозрительно потянула носом и спросила:
– Ты чего там мажешь?
– Колени.
– Спиртом?!!
– Спиртом!
– Ты мне лучше налей, чем добро изводить! Бабушке налили, и она немедленно все это хряпнула, после чего завалилась спать. Наутро у нее уже ничего не болело.
* * *
Братья Поло два года ждали в Венеции избрания нового папы Григория Х, чтоб получить от него грамоты к хану Хубилаю, а потом еще три с половиной года ехали назад в Китай в резиденцию великого хана.
Причем они избрали не тот путь, которым они уже однажды до него добирались, а другой, более короткий.
Интересно, с чего это Поло вместо пути длинного, но безопасного, пролегающего по землям, контролируемым монголами, избрали путь более короткий, но опасный?
Он пролегал по землям, населенным народами, которые или активно сопротивлялись монголам, или еще не были покорены.
Может быть, они были настолько смелы или настолько безумны?
Скорее всего, маршрут и сроки возвращения были оговорены с Хубилаем заранее, а острый взгляд купцов подмечал все: дороги, подходы, тропы, расположение крепостей, находящиеся в них гарнизоны, степень их боеготовности, богатства недр, источники свежей воды, пастбища, дичь, степень доверчивости местных жителей.
Они отмечали, что в Малой Армении (во времена монголов государство, расположенное в юго-восточной части полуострова Малая Азия) местность нездоровая; а на побережье Каспийского моря их заинтересовали нефтяные месторождения; в Грузии им оказались любезны местные ремесла, а в Багдаде – сплетни о калифе всех сарацин; в Тавризе от их внимания не ускользнула торговля драгоценными камнями, соколами и лошадьми, и. запасы пшеницы, ячменя и пшена.
Провинция Керман славилась своим оружием, но от глаз путешественников не укрылись пашни, пастбища и тучные стада баранов и быков.
В Ормузе их интересовали не только товары, прибывшие на судах, но и сами суда: «Суда у них плохие, они не сбиты гвоздями, а сшиты веревками из коры индийских орехов».
Из Кобинана (Кухбенана) Поло попадают в горы к асасинам (мусульманам-сектантам), отличающимся страшной жесткостью к иностранцам. Но они нашли дорогу и здесь.
А в Тайкане их интересовали соляные промыслы.
Они пересекали гористые пустыни Памира и безводную пустыню Такла-Макан.
А в городе Канпичион – тогдашней столице тунгутов – они прожили целый год.
Они не шли к Хубилаю прямо. Они кружили, останавливались, возвращались, проходили одни и те же места еще и еще раз.
Например, они дважды, каждый раз в течение сорока дней, пересекли безлюдную пустыню Гоби.
Чего ради? Они сгорали от любопытства? Вряд ли. Венецианцы были смелы, но не безрассудны. Им нужны были дороги, проходы, тропы. Они разведывали пути. Кому нужны были эти сведения? Видимо, Хубилаю, не папе же римскому.
Судя по всему, служили они великому монгольскому хану верой и правдой.
За деньги, разумеется. Хубилай умел ценить ум и сметливость. А никаких записей в пути ни братья Поло, ни Марко Поло не делали. Все они обладали изумительной зрительной памятью.
Хубилай устроил в их честь прием.
Марко Поло был поражен богатством хана Хубилая, количеству и убранству его дворцов, великолепию его многотысячной свиты.
Он описывает их очень подробно.
А еще он описывает то, как хан Хубилай пополнял свою казну. Он учредил «монетный двор». Ханская монета – это всего лишь кусок картона из коры тутового дерева с императорской печатью. Эти деньги должны были принимать во всех подвластных хану странах. Обладатели драгоценных камней, жемчуга, золота, серебра обязаны были приносить все это на «монетный двор» несколько раз в год. Там им обменивали эти драгоценности на куски картона с печатью. То есть хан владел всеми сокровищами всех подвластных ему стран. И кроме него никто не владел ничем.
Управление страной было жестко централизовано, хотя от восстаний это не спасало.
По всей стране были учреждены почтовые станции, где всегда имелись триста-четырес-та свежих лошадей, а послания хана передавались со скороходами. Каждый скороход бежал три мили от своего поселка до следующего поселка скороходов. Там уже его ждал другой дежурный скороход. Хан получал послания за один день с расстояния десяти дней пути. Скороходы не получали жалования. Вместо этого их освобождали от податей. Лошади же на станциях находились на содержании у жителей провинций. На их же содержании находилась и армия. Так что и сам хан, и все его чиновники были практически освобождены от всех забот по собственному содержанию.
Марко Поло очень понравился хану Хубилаю. Он был умен, сметлив и легко усваивал любые наречия.
Хан сделал его послом. Он посылал его не только по всем провинциям Китая, но и в Индийские моря, на Цейлон, Коромандельские и Малабарские острова, в Бенгалию, Лаос.
В городе Янгун Марко Поло был даже три года губернатором.
Одиннадцать лет Марко Поло с отцом и дядей служили хану Хубилаю.
Потом они запросились домой. В конце концов Хубилай согласился и отпустил их. Они повезли хану Архуну, царствовавшему в Персии, дочь хана Хубилая. Ей предстояло стать женой Архуна. Никколо, Маффео и Марко Поло возглавили экспедицию, которой предстояло переправить царевну к жениху. Это можно было сделать только на четырнадцати кораблях.
Естественно, экспедиция длилась целых три года.
В 1295 году, после двадцатичетырехлетнего отсутствия, Марко Поло вернулся в Венецию.
Братья Поло и сам Марко почти забыли свой язык. В родном городе их считали погибшими, их дом заняли бесчисленные родственники, отказавшиеся поначалу признавать в них пропавших родичей.
Но деньги делают чудеса. Братья Поло одарили всех дамасскими тканями, а потом вскрыли полы своих старых монгольских халатов, и оттуда посыпались изумруды, бриллианты, рубины, сапфиры.
Надо сказать, что Хубилай расплатился с ними не картоном.
Братья Поло всегда держали свой банк на своем теле.
В 1298 году вспыхнула война между Венецией и Генуей. Венецианский флот возглавил Андреа Дандоло. Он поручил Марко командовать кораблем. В морском сражении 7 сентября 1298 года венецианцы были наголову разбиты генуэзцами. Марко попал в плен. К нему отнеслись с большим уважением. Все знали о его странствиях. Знатные генуэзцы наперебой принимали его в своих домах и с замиранием сердца слушали его рассказы.
Вскоре ему надоело рассказывать одно и то же, и он продиктовал свои истории пизанцу Рустичано, с которым встретился в тюрьме.
В 1299 году Марко освободили, и он вернулся в Венецию. Далее сведения о нем теряются.
Так что, если б не сокамерник, записавший его рассказы, имя Марко Поло, скорее всего, кануло бы в Лету.
То есть только благодаря генуэзской тюрьме мир знает о великом путешественнике.
* * *
Позвонили из «Парламентской газеты» и сказали, что они должны взять у меня интервью.
– Ну берите! – сказал я. До этого момента я знал только то, что такая газета существует где-то там на свете белом. На том конце трубы человек помялся и сказал:
– Видите ли… я сам из Петербурга, а газета московская. Вам из Москвы не звонили?
– Нет, не звонили!
– Я даже тему интервью не знаю. А вы не знаете тему?
Я подумал и сказал, что знаю. Человек обрадовался:
– И какая?
– О любви!
Молчание на том конце, потом робкое:
– А можно я вам перезвоню?
* * *
Только идиот радуется тому, что видит. Для него все счастье.
Остальные люди к этому состоянию только стремятся.
* * *
Мне написали, что итальянцы и особенно венецианцы могут на меня обидеться за Марко Поло. Спросили, сам ли я все это выдумал и есть ли первоисточник.
Источник есть. Это «Необыкновенные путешествия» Жюля Верна.
Как-то великий Жюль нанял одного библиографа, Габриэля Марселя, чтоб тот, сидя день и ночь в Национальной библиотеке, подбирал бы ему источники о путешествиях и переводил старинные тексты с испанского, португальского и итальянского языков. И тот сделал ему краткое описание всех путешествий. Остальное доделал наш Жюль.
Описаний оказалось так много, что хватило на три тома.
Я просто это дело прочитал и постарался выстроить логику. Всего-то.
А в соответствии с законами логики получилось, что братья Поло и сам Марко – прежде всего, разведчики и двойные агенты.
Они изо всех сил старались отвести взгляд монголов от родимой Венеции.
Ведь татары дошли до Венгрии и Силезии. Там шли кровавые бои.
Так что Поло ездили по всему Китаю, заглядывали в Бенгалию, Лаос, Вьетнам и еще черт-те куда. Они участвовали даже во взятии крепостей.
Все это описано в книге Марко. Я ничего не выдумал. Просто сопоставил.
Это ли преступление – иметь ум?
Например, город Саинфу (Сянфань), последний город области Манзи, сопротивлялся Хубилаю уже после того, как область была покорена.
Три года хан не мог взять город. Но вот под стены города явились три прекрасных венецианца Поло и сказали, что если изготовить метательные машины – баллисты и с их помощью забросать город камнями, то он сдастся. Что и случилось. Под их присмотром были изготовлены баллисты, которые и забросали город камнями, многие из которых достигали веса в триста фунтов (чуть больше ста кило).
Ну и купцы братья Поло! Они знают навигацию, морское дело, фортификацию, смыслят в кораблестроении, разбираются в картографии, ведают минералы, здраво судят о свойствах нефти и каменного угля. Они говорят на многих языках. Легко усваивают любые наречия. А есть ли что-либо из достижений тогдашней мысли, о чем не ведают братья Поло и их дивный юноша? Сомневаюсь. Это образованнейшие люди.
Хубилай правильно взял их на службу. Я б тоже взял.
* * *
Аш-два-о – вот такая формула у воды.
Легчайшая молекула атомным весом восемнадцать. Для сравнения: у воздуха атомный вес – двадцать девять.
Так что вода ни за что не была бы жидкостью, если б ее молекулы не умели цепляться друг за друга.
Вы когда-нибудь видели снежинки? Среди них нет и двух одинаковых. Они все разные.
А почему? А потому, что так молекула воды записывает информацию о себе и мире, о том, какой в момент образования снежинки были ветер и давление и много ли вокруг было иных снежинок. Она вообще все записывает.
И все это стекает в единый банк данных – в Мировой океан. Там эта информация может храниться сколь угодно долго. Оттуда она и извлекается и направляется в иные миры. Кем? Тем, кто ее может извлечь.
Так что там хранятся и последний день Помпеи, и все мысли гениев.
И даже если эти гении никогда не мылись, они все равно хотя бы однажды попадали под дождь.
Этого достаточно. Дождь считал все их мечтания, мысли, свершения, а потом это все с водой попало в реки, а там и до океана недалеко.
* * *
Мне написал письмо Клаус Фрицше. Ему восемьдесят, и врачи уже запретили ему летать. Эти врачи могут все. Могут запретить человеку летать. А Клаус – летчик. Как ему запретишь? Он спрашивал одного моего знакомого, через которого я, собственно, и познакомился с Клаусом: «Если я приеду в Россию, то можно ли мне будет еще раз подняться в небо?» Мой товарищ ответил: «Конечно!»
В Германии – нельзя, в России – можно.
Клаус шесть лет провел в русском плену. Он попал в плен под Астраханью. Восемнадцатилетним отправился на войну. За Родину. Наши в сорок первом шли за Родину, немцы в сорок первом шли туда же.
Победителей в той войне нет. И побежденных нет. Есть только пострадавшие. Два народа. Им это все до сих пор боком вылезает.
Наши гордятся. Наверное, им можно гордиться. Если на твоих руках нет невинной крови, то и гордись на здоровье. Немцы тоже гордятся.
Клаус почти сразу попал в плен. Их самолет подбили над Каспием, и они на парашютах спустились на воду. Их подобрали. Офицера сразу забили насмерть палками. Им всем тоже попало, но ему– особенно.
Ему свои же говорили: выброси рыцарский крест, он в плену лишний.
А он говорил, что на нем нет крови, и крест он получил заслуженно и не стыдится этого.
Крест все равно отобрали, а его забили. За день до этого немцы бомбили суда на Каспии, а на тех судах люди жили семьями. Вот те семьи и пострадали, и родственники погибших пришли рассчитаться.
Я сказал Клаусу, что я помогу ему издать книгу про тот плен.
Клаус сказал, что у него только 1000 евро.
Я его успокоил. Книга, конечно, некоммерческая и большая. Издавать ее надо хорошо, с фотографиями. Но я найду недостающие 2000 евро, и мы издадим эту книгу.
Когда-то немецкий комендант в небольшом городке, рядом с Брестом, спас моего отца от работ в Германии. Так что я перед тем комендантом получается что в долгу.
* * *
Ночью приснился сон. Я встречаюсь с бывшими одноклассницами Татьяной и Людой. Там была еще одна одноклассница – моя жена, но по ходу дела она куда-то делась. Подозреваю, что Таня и Люда обещали заняться со мной разными утехами, и жена в данном, конкретном случае, просто мешала. Я отправился вслед за Людой домой. Мы шли и шли, причем я точно знал, что иду вслед за Людой, хотя девушка была совсем маленького роста и еще она была закутана с ног до головы в длинный серый плащ. Мы вошли в какой-то дом. Я знал, что он в Баку, даже помню, где он: где-то по дороге в школу.
Да! Он был там. Мы вошли в дом, поднялись на этаж, а потом вошли в квартиру – там был длинный, темный, узкий коридор и масса дверей. Я вошел в одну из дверей – в комнате куча народа. Меня усадили за стол, рядом сел брат Люды и начал говорить, что мои книги он читал, но там есть про замполитов, а у него папа был замполитом, и все, что я написал, – чушь, потому что все замполиты были очень хорошими людьми. Я что-то ему отвечал, но потом я понял, что очень хочу уйти. Я встал и направился к выходу. На моем пути оказывались люди, и я отпихивал их, отпихивал, а они все множились, их становилось больше с каждым тычком.
«Так, посражаемся!» – подумал я и начал раздавать удары направо и налево. Люди падали, и я продвигался к двери, а потом я открыл дверь и оказался совсем в другой комнате. Тогда я начал открывать все двери в надежде найти выход.
За одной дверью была большая кровать и на ней лежала пожилая женщина без головы. Голова валялась под кроватью, и она говорила. Это была мать Люды тетя Катя.
«Тетя Катя работает ведьмой!» – подумал я и не удивился этому. Тетя Катя мне что-то говорила, в чем-то убеждала, не забывая навинчивать голову себе на шею.
«Все, тетя Катя! – сказал я. – Начинаю читать «Отче наш».
«Не смей!» – сказала тетя Катя, на что я злорадно улыбнулся и прочитал первые строчки: «Отче наш, ежеси на небеси…»
Раздался такой вой, что просто уши заложило, ветер поднял и закружил какие-то листья, потом в воздух взлетели все одежды на вешалках и все ботинки, сваленные в прихожей, все это каркало, крякало, визжало, хрюкало.
И тут я проснулся. Будто пелену с головы снял. «Вот это да!» – подумал я.
И еще я подумал: «А тетя Катя-то действительно ведьма!»
* * *
Генерал из Генштаба написал меморандум. Просто отлично.
Конечно, задачи – это здорово, но армия-то набирается с помощью облав.
Ловят молодняк для исполнения долга.
Я слабо понимаю слово «долг».
Когда-то государство мне давало пожить в квартире за три рубля. При моих шестистах рублях на подводных лодках – сущая ерунда. Такую же ерунду я платил почти за все.
И рождались тогда почти бесплатно. В придачу, правда, стафилококк, но ведь бесплатно! Образование – худо-бедно, потом поликлиника, больница, лекарства.
Еда – мясо два рубля (себестоимость пять). Одежда – жуть просто, но за малые деньги. Умер – зарыли в землю почти даром.
При этом раскладе ясно было, что я что-то этой стране все-таки должен.
Теперь – деньги плати за все (даже за стафилококк), а тебе – как получится.
Где здесь тот долг, за который ловят в метро?
Непонятно.
Долг – это то, что передается в утробе, а попадает он туда вместе со сперматозоидом?
А если выкидыш, то таким образом выкидывается и долг?
Если так, то в ближайшее время надо ждать закон об отмене абортов.
Вот какие мысли рождаются при чтении этой штуки из Генштаба.
Да! Там еще хвалится Генштаб вообще, мол, молодцы. Ну что ж, самое время.
А операция на Кавказе (ладно, не будем называть это войной)?
Это как что? Это как позор или как достижение Генштаба? Когда я вижу по телику пацана, который объясняет мне, что он идет на высоту, а там, на высоте, из дота его поливают огнем, а он идет для того, чтоб по нему (по пацану) скорректировать ответный огонь по этому доту, то эта тактика поведения от Генштаба или от кого?
Когда мне говорят, что не могут поймать главарей, то у меня возникают сразу две мысли: или у нас нет разведки, или она есть, но вовремя приходит команда «Отставить!».
Вот это я могу отнести к генералам из Москвы?
А еще у генерала в тексте есть: «незавершенность делимитации и обустройства Государственной границы» – о как! Так вот, хочется спросить: доколе? Сколько лет у нас так граница стоит? Двадцать? Тридцать? Пятьдесят?
Мне тут недавно обещали (опять же по телику), что у нас скоро мышь не проскочит, а если и проскочит, то только в инфракрасных лучах. Так вот, хочется узнать: как скоро она будет в этих самых лучах?
А вообще-то, можно вооружать и перевооружать все что угодно, но если у тебя армия живет не по уставу, а по законам зоны, сделать что-либо невозможно.
В семидесятых годах, в училище, я понимал, что такое устав. Я понимал, что в строгом соответствии с ним я пальцем подчиненного не могу тронуть. Только голосом. Только командой и только без мата. Чудеса, но в училище офицеры матерились редко. Наверное, все это от налаженной и размеренной жизни, и когда я пришел на флот, то там этого было хоть отбавляй, но одно я знаю точно: если есть дедовщина в части, то в части нет офицеров. Или они занимаются рукоприкладством так же, как и солдаты второгодки. Они ничем от них не отличаются. Это значит, что командир части бьет рожи лейтенантам, а они солдатам. А те – друг другу.
А с такой армией можно сколько угодно писать о достоинствах нашего Генштаба и стоящих перед ним задачах.
* * *
Я встретился с Наталией Петровной Бехтеревой. Я хотел взять у нее интервью.
Вернее, так: под видом интервью я просто хотел с ней поговорить.
Она уже не работает. Только приезжает на консультации дважды в неделю.
Все-таки восемьдесят два года.
Но глаза разумные. Сама она маленькая, рука мягкая. Она протягивает руку из-за стола:
– Здравствуйте!
Объясняю, что хочу взять у нее интервью.
– Только не надо из меня делать ведьму! Вот такая девушка. Очень точная, категоричная.
Но потом она смягчилась, и мы поговорили. Говорил, как это ни странно, в основном я.
Я ей рассказывал о подводниках. О том, как заклинивает большие кормовые горизонтальные рули на погружение, и как ты в этот момент падаешь, летишь, и как люди помогают лодке выбраться из глубины, как потом она выскакивает на поверхность и как потом все смеются любой глупости, шутке.
Просто на всех нападает смех. До колик.
Я говорил о том, как скрипит корпус при погружениях, как мы открываем дверь поста, чтоб не обжало, если провалимся на глубину, потому что вдруг вырвет какой-нибудь клапан, и пост в один момент наполнится водой.
Вода-то поступает под большим давлением. Она сразу превращается в туман – ничего не видно. И отсек она заполняет в секунды.
При этом надо очень быстро соображать. Подводники вообще быстро соображают. Они самые соображалистые из военных.
И еще они все артисты. Хорошие артисты – никогда не поймешь, когда мы говорим серьезно, а когда шутим.
А смерть – это работа такая. Человек должен потрудиться, чтоб заработать себе смерть.
Нет-нет, о смерти мы не думаем. Вернее, мы о ней всегда помним. Она рядом. Но это даже не совсем страх, хотя страх, конечно, но это одна из его разновидностей. Та, что не заставляет костенеть от ужаса, а та, что ускоряет работу ума, обостряет все чувства.
В эти минуты человек велик. Он необычайно велик. И он может все.
А там все время кажется, что рядом с тобой еще кто-то. Кто-то на границе зрения. Сбоку. Повернулся – никого. Может быть, это оттого, что там нет сна. Есть забытье, но это не сон.
Там снится такое – цветное, и это можно потрогать. Ты трогаешь – да нет, это не может быть сном – а это сон. Сон, который можно потрогать.
А после похода не встать. Знаешь, что надо подняться, ты уже проснулся, но не встать, не оторвать головы от подушки, и ты ворочаешься, стонешь, переваливаешься с боку на бок, рычишь – но никак не можешь встать.
Это от свежего воздуха. Прошелся по свежему воздуху – он еще пахнет так, будто там сгнило что-то: рыбой, водорослями, камнями. Это все от него. Другой включается обмен в организме. С запахами что-то творится.
Пахнут даже камни. Подбираешь камни – и нюхаешь, а они пахнут. Не объяснить как. Просто пахнут, и все.
А еще замечаешь, что на севере растут очень большие одуванчики. Просто гиганты, а не одуванчики, просто гиганты.
И трава. Любишь траву. Хочется на ней поваляться. Там ведь, под водой, бегают на месте, чтоб суставы не забыли совсем, как им двигаться. Так вот там представляешь, что бежишь по траве. Долго. До горизонта.
А еще я рассказывал о том, как я выходил из тела и что тело как свинцовое – не пошевелиться. А потом ты висишь сам над собой, и тебе так радостно, а мысль только одна: «Наконец-то!» – и ты не хочешь назад – нет. То, что лежит под тобой, твое тело, это просто как старинные доспехи рыцаря, что ли, – неповоротливые, тяжелые. Зачем они, когда можно летать?
И тут кто-то стучит в дверь, и ты сбоку входишь, надеваешься сам на себя, и это больно, это очень больно.
А вообще-то мы с болью друзья. Большие друзья. После похода болят руки, ноги, колени, лодыжки, спина. Болит так, что во сне все чувствуешь.
И пальцы становятся большими, раздутыми и необычайно чувствительными, будто собирают на себя все соринки мира. И от каждой соринки своя боль.
Наталия Петровна говорила, что все это от недостатка информации для мозга. Мозг так защищается. Для него все информация. Особенно– ветер, солнце, погода, запахи. Вот он и защищается, переделывая человека. Так что все мы, подводнички, переделанные.
На прощание она сказала мне со значением:
– Мне было приятно. Я давно уже никому это не говорила.
Потом, когда я вышел из кабинета, она сказала своему секретарю:
– Какая интересная публика!
* * *
Драгоценнейший! Да сдохнут все печали! Да сгинет неуверенность и падет мразь!
Да скукожится всякая нечисть! Да опухнет куцый недруг, к вам приближающийся!
Пусть окуклятся ваши мечты, а желания распластают свои нежные лепестки!
Сообщаю вам еще одну приятную новость: я умнею быстрее, чем бритая мышь обрастает шерстью.
Как там все?
* * *
Да! Забыл сказать. На подводных лодках дерьмо не задерживалось. Мы его отдавали на повышение – в Академии оно шло учиться или сразу же поступало в штаб.
* * *
Доволен ли я самим собою? Когда я напишу что-то, что мне нравится, тогда доволен. А так я пребываю в состоянии довольно обычном. Переживаю жизнь. Не более того.
Нет ли у меня чувства, что я убегаю от жизни? Нет. Я просто лучше всего чувствую себя на бегу. Когда я иду – мне хорошо, сел – хочется спать. Это память о лодке. Там была вечная погоня, и тело запомнило. Тело же состоит в основном из воды, а вода долго помнит. У нее цепкая память.
* * *
Есть ли такие во мне зоны, куда я сам себя не пускаю, которые я не обсуждаю сам с собой? Нет. Я просто не обсуждаю по многу раз. Я обсудил однажды – и все. Я не возвращаюсь. Во всяком случае, не сразу. Только через много лет.
* * *
Чувствую в себе силы плюнуть на прочие силы. Тщеславие – вот что будет править миром в ближайшие дни. Дети порока выстроятся в очередь на раздачу билетиков в вечность.
Как там наши враги? Живы ли? Льется ли на них елей, снисходит ли благодать?
Сквозь гладкую, холеную кожу все равно видны шерсть и копыта.
В аду не хватает на всех сковородок, оттого и на земле заминка.
Ведь все тщета – органов чувств всего лишь пять. Загадка: каким из них лучше всего ощущается богатство? На вид, на вкус, на слух, на запах – или же его можно потрогать?
Все виртуально, кроме того, что попало к тебе в рот. То есть богатство можно только съесть. По полкило за раз. Так что наказание – неутолимость.
* * *
Отгадайте: почему я не хочу быть почетным гражданином? Сдаетесь?
Потому что я хочу быть гражданином и по нечетным.
* * *
Тут недавно звонили и говорили:
– Мы вас хотим послать на книжную ярмарку!
– Ладно, – сказал я, – только мы так договариваемся, что я никому и ничем не буду обязан!
– В смысле?
– В том самом смысле, что если меня о чем-либо попросят чиновники, то я вправе им отказать.
– Мы подумаем, – сказали на том конце трубы и повесились.
* * *
Зря грядущее!
Милорд! Должен вам сообщить, что, по моим наблюдениям, целомудрие с уверенностью овладевает братьями нашими. И проистекает оно не из какого-либо физиологического посрамления или недомогания оных, а единственно от потребности в самой идее аскетического поведения и воздержания при умеренном, спокойном и в то же время достойном течении крови.
Немедленно хочется идти навстречу всякой твари, заключая ее в объятия с криками: «Брат мой! Брат мой!»
Просто нет сил!
Эти инициативы!.. (нет сил)…
Эти идеи!.. (нет сил)…
С виду подлая, тощая, сухопарая, жалкая кляча – а ведь зовется-то Буцефалом!
* * *
Проявиться, стать самим собой, стать русским можно только в зоне языка. Больше способов нет. Ну не кокошник же надевать.
То есть ненависть к нерусским – от недостатка языка. Они от недостатка языка это делают. Им надо чем-то заполнить этот недостаток. Это оттого, что они не-до-языковые. Они не могут сказать. Заполняется пустота. Они заполняют ее действием. Это не поддается логической оценке. Там логики нет.
А «Русские идут!» – это, вообще-то, лозунг шведский. Это так кричали шведские крестьяне, когда русские высадились на Готланде.
Россия – кроме как в языке, в песнях, в былинах и всяких других искусствах – больше же не существует. Как иначе выразить то, что ты – русский? Только языком и кистью. Не табличку же вешать.
* * *
Рассказали историю: в переполненном автобусе мужчина сидит у окна и держит девочку у себя на коленях. Все разморенные, кое-как, вплотную едут. Девочка, перегнувшись через мужчину, рисует пальчиком на запотевшем стекле. Мужчина ей говорит: «Не рисуй! Руки будут грязными!» Девочка перестает рисовать, но через минуту рисует опять. Он ей снова: «Хватит рисовать! Ну сколько тебе можно говорить-то!» А она ему на весь автобус: «Мама тебе тоже говорит: «Не писай в раковину!» – а ты писаешь!»
Весь автобус сейчас же лег.
* * *
Фантастика какая-то. Бедные англичане. Секретным, знаете ли, звуковым (!) импульсным (!) оружием спровоцирован взрыв учебной торпеды в торпедном аппарате «Курска», отчего все в нем и развалилось.
А звуковым – это как что? Шибко завыло там у них что-то, что ли?
Вот это да. Внимание, ребята, Аэлита прилетела.
Вот до чего дошло наше школьное образование.
Никаких следов. Ну совсем ни хрена! Я это даже комментировать не буду. Пойду лучше выпью семьсот капель валерьянки.
Обрыдаться можно. Действительно, и чего это наши не использовали это все для возбуждения небывалой патриотической волны? Просто, я считаю, просчет за просчетом.
Мной утвержден новый орден «Пурпурная жопа».
Два небольших, соприкасающихся круга. Красный атлас.
Первой, второй и третьей степени.
Первой степенью я немедленно наградил сам себя.
Там еще в самой середине маленький бриллиант.