3

Упоительно! Именно такое слово и приходит на ум, когда я о флоте вспоминаю.

Упоительно! А старпом мой говорил:

– Мне тут в голову пришла одна мысль!

На что я ему немедленно замечал, что в голову может прийти одна только пуля, а мысль приходит на ум, после чего старпом объявлял мне выговор «за неумение вести себя со старшими и чудовищное чувство непонимания всего смысла корабельного устава».

А еще у меня были выговоры «за издевательство над временем проведения общественных мероприятий» и «за нежелание ясно отдавать себе отчет в необходимости социалистического соревнования».

Мы тогда в городке жили. В доме номер 59. У нас там с Саней Гудиновым на двоих была квартира, где мы делали приборку два раза в год: один раз зимой, другой – летом.

Спали мы как попало, а пьяных друзей выносили в коридор.

Там был общий коридор. Длинный-предлинный. Так что их очень удобно там было раскладывать. Прямо в шинелях Николая Васильевича Гоголя. А все потому, что ночью они могли встать и на нас с Саней нассать.

Было уже такое: встал, как сомнамбула, и пошел со стоном в шкаф, а мы проснулись и кричим ему:

– Куда, блядь!

Тогда он повернулся и пошел на нас, не забывая стонать.

Еле простыней успели отгородиться.

Вот поэтому и выносили их прямо в коридор. Там-то мы особенно ненадежных и клали на глянцевую политическую карту мира, которая для этих целей у нас всегда имелась. Там еще все страны НАТО были очень красиво обозначены. Она какое-то время на стене висела, и по ней Саня всегда проверял совесть и память. Он говорил мне:

– Ну-ка, посмотри там: точно ли то, что Андорра – это государство с двумя буквами «эр»?

И я смотрел, и говорил ему:

– Точно!

После чего он замечал, что, наверное, можно было бы нам с ним еще чего-то выпить.

А если вы подумали, что мы с Саней горькие пьяницы, то зря вы так подумали. Пили-то мы с ним только на берегу и только после автономки и только три дня, потому что было такое время, когда мы только эти три дня на берегу и находились.

А однажды в две автономки подряд сходили. Только пришли – как опять в море на полные девяносто суток. Представьте себе: все, радостные от ерунды, носятся по ПКЗ, готовятся к отпуску, и вот приходит командир из штаба, и вместо отпускных мы через полчаса уже получаем на борт продукты на следующий поход – каково! Просто тенью о плетень!

Первым об этом узнал, конечно, Саня. Он вбежал в каюту весь растрепанный, обвел всех присутствующих безумным взором, сказал:

– Нас в автономку посылают! – И в отчаянии добавил: – И это хорошо!!!

Конечно хорошо. Мы потом не помню как в Хосте, в санатории, оказались – птички, зелень, сосны, запахи смолы, моря. Мы стоим с ним и нюхаем воздух, а к нам медицинские сестрички подходят и спрашивают:

– А чего это вы, ребята, девушками не интересуетесь?

На что им Саня и говорит:

– Да идите вы все на хуй! – А потом он опять нюхает воздух и добавляет: – Заебали! – после этого он поворачивался ко мне и произносил следующее: – Нюхай, Саня, и никого не бойся! Я прослежу, чтоб тебя не беспокоили!

А еще нам там делали полоскание десен сероводородными водами. В рот вставляли трубку и включали орошение, после чего Саня утирал себе губы платочком и говорил:

– Мне будто в рот насрали! Ты точно знаешь, что все это полезно? – после чего он шел к врачам и требовал от них отчета в том, что все это полезно.

А на входе в зону режима радиационной безопасности у нас прямо к скалам был привинчен громадный плакат, на котором радостный матрос огромными руками судорожно сжимал автомат Калашникова. Надпись под ним гласила: «Бдительность– наше оружие!»– а внизу кто-то приписал: «Североморец! Не води ебалом!» – это, значит, для разъяснения. То есть чтоб с бдительностью все было понятно.

А когда мы стояли после очередной автономки на подъеме флага, то Саня всегда приставал к доктору:

– Док! А чего это у меня на правом яйце вчера такая нашлепка обнаружилась?

– Какая нашлепка? – вступал в разговор доктор.

– Откуда я знаю? Щупаю я вчера яйцо под одеялом, – говорит Саня, привлекая к разговору окружающих, – а там что-то такое сверху! Может, опухоль какая, думаю? А потом я решил, что если это опухоль и жить осталось полную чушь, то надо бы пойти к бабе. Встал и пошел к бабе, а наутро опять яйца щупаю!

– Ну и как? – забеспокоились остальные.

– А никак! Нет опухоли! Кончилась! – И сейчас же все стали прямо в строю проверять свои яйца на предмет отсутствия опухоли.

А доктор при этом смеялся, как ненормальный, после чего нам и дали выходной.

Первый за семнадцать месяцев.

Я даже с вечера радио приглушил, чтоб в шесть часов утра нам гимном не ебнуло. А то ведь пошелестит, пошелестит, да как влупит: «Та-дам!.. Со-юз не-ру-ши-мы-й…»

А Саня пошел к бабе. Причем с вечера. Предупредил меня:

– Я из гарнизона смываюсь в город-герой Вьюжный. Там у меня баба. Вот тебе адрес. Чуть чего, ты за мной сбегаешь?

И я ему обещал сбегать, потому что есть еще на свете настоящая мужская дружба. Пообещал и тут же вырубился.

А проснулся я утром оттого, что кто-то в дверь молотит.

Я сейчас же посмотрел на часы и почему-то на радио, которое вчера еще выключил. На часах было без пяти восемь утра, а радио молчало.

Значит точно: в дверь колотят.

Я встал и поперся открывать. За дверью стоял рассыльный:

– Старший лейтенант Гудинов есть?

– Нету!

– В 13.00 в штабе флотилии состоится КБР, и командир приказал ему быть!

– Хорошо, передам! – сказал я и пошел одеваться.

КБР – это корабельный боевой расчет, я-то в нем не участвую, а Саня там – главное действующее лицо.

И приспичило же КБРу случиться в воскресенье. Не иначе как командир лично попросил командующего.

До КПП на выезд из городка – два километра; до Вьюжного по дороге счастья – еще восемь. Но это только до поворота. А после поворота до первых домов – с километр будет. И там покружить, пока я этот адрес отыщу, еще считай километра два всяко. То есть в сумме у нас выходит 13. И это в одну сторону. Где-то у нас были кроссовки.

Через десять минут я уже бежал в сторону КПП.

И хорошо, что дело было летом, а то однажды с Саней бежали зимой в полной темноте полярной ночи. А тут еще снег повалил. Причем снежный фронт нас нагнал и немедленно сделал из нас двух белых медведей.

А впереди по дороге шел мужик из отпуска и пинал перед собой чемодан. Видно, ему наскучило его нести. Пнет он чемодан – тот отъедет метра на два, он догонит его и снова пнет. Так и шел.

И вдруг он почувствовал, что его нагоняет кто-то. Обернулся, а потом схватил свой чемодан и помчался быстрее рыси. Так мы с Саней страшно выглядели среди снегов.

А теперь – лето, то есть красота.

Вот только я давно после моря не бегал, так что надо бы бежать аккуратно, чтоб нога не подвернулась. А то ведь подвернется, не приведи господи, так, как только и может подворачиваться военно-морская нога в военно-морском ботинке – туда и обратно. А потом она распухает на глазах.

До Вьюжного я добежал за два часа. Еще минут тридцать искал тот адрес, что мне Саня оставил. Потом нашел и позвонил в дверь.

Дверь открыла женщина лет сорока пяти. Сане нашему двадцать шесть, и выглядела она, как его приемная мама.

– Вы не скажете, – начал я вежливо, – не у вас ли сейчас находится Александр Гудинов?

– У нас, – сказала дама, и рядом с ней появилась физиономия Сани. Судя по его внешнему виду, он опять всю ночь восстанавливал себе яйцо.

– Саня! – сказал я, – КБР в 13.00 во флотилии.

Минут через пять мы уже бежали в обратном направлении. Саня всю дорогу дышал, как раненная зебра, сморкался и харкался, а перед самым КПП его вырвало на обочину.

Ровно в 12.00 мы ввалился к себе, Саня переоделся во все военное и умчался на КБР.

А я упал в постель. У меня потом все кости еще неделю болели.

Командир тут же узнал про наши с Саней приключения и сперва захотел его на месте просто убить, а потом посмотрел пристально на то, в каком он виде, и простил.

– Пиздыкин шварц! – произнес Саня Гудинов, и я с ним не мог не согласиться: именно пиздыкин и именно шварц, что в переводе означает «черный пиздец»

Ни я, ни Саня не были бы столь радикальны, если бы Палыч прибыл на построение в новой шинели. Но он прибыл в старой. Палыч жил на горе. Там бежать в беспамятстве вниз по кочкам в темноте полярной ночи, скользя и поминутно припадая на жопу, ровно пять минут, а потом – опять паровозиком в гору, а потом опять с горы и опрометью до казарм, а там, задыхаясь, на третий этаж – дверь рывком на себя, и мы уже в казарме, и ну проверять любимый личный состав… Вот только что-то беспокоило все время на бегу нашего Палыча, что-то покалывало в спине, что-то пощипывало.

А пощипывало вот что: у него из шинели сзади домашние накануне вырезали огромный кусок сукна, потому что младшему сыну он понадобился на уроки труда.

Мама, не долго думая, подошла к вешалке, нашла там старую шинель и вырезала из нее поле. На этом поле младшенький должен был еще цветочки нашить.

А Палыч утром вскакивает совершенно отуманенный, потому что очень спать хочет. У вешалки он натягивает на себя все, что под руку подвернется, – там все равно все военное, а просыпается он уже на второй горе, после чего он влетает в казарму, где немедленно начинает воспитывать дорогой его сердцу личный состав.

В прошлый раз он воспитывал его в домашний туфлях, которые он так и не поменял на ботинки, промчавшись в них, цокая совершенно одеревеневшими пятками.

Просто пятки у Палыча от постоянного бега по полярному бездорожью давно отвердели, как копыта у Маугли.

И это цоканье, между прочим, и ввело его в заблуждение, потому что оно его убаюкивало, и с этим цоканьем он ощущал себя совершенно нормально.

А в этот раз он напялил истерзанную шинель, в которую сзади будто стая голубых акул вонзилась, и, не забывая на бегу почесывать спину – заноза там, что ли? – примчался на осмотр формы одежды вверенного ему подразделения, где немедленно учинил всем громкий разнос за полный хлам, в который они были одеты.

При этом он был бодр и вращался во все стороны, спеша то к одному подчиненному, то к другому так резво, что только лохмотья сзади чертили за ним по воздуху пируэты монастыря Шао Линь.

– Палыч! – сказали ему все, когда терпеть это уже сил не было, потому что не только подчиненные, но и начальство от сдерживаемого смеха давно уже глотать не могло. – Тебе что медведи сзади жрали?

– Г-ххх-де? – выпучил он глаза, а потом, сбросив с себя шинель, под общий гогот еще долго недоуменно трогал пальчиком края огромной дырки.

Лето и тишь – время для развлечений.

Для развлечений нужен палец.

Указательный, конечно.

Такой палец имеется.

У боцмана Дим Димыча.

Он у него размером с нежинский огурец.

А вот развлечения у нас такие: боцман становится под люком центрального поста, и когда кто-нибудь спускается в шахту люка (лучше молодой мичман), то он движется, движется, движется по вертикальному трапу, спускается то есть в люк, и тут, на последних ступеньках, его задница встречается с напряженным пальцем боцмана.

Боцман у нас огромный, усатый. Как только он втыкает свой указующий перст несчастному прямо в пенал, то тут же, оглаживая усы свободной рукой, произносит следующее:

– Почтенная публика! Всемирно известный аттракцион! Мальчик на шесте!

После этого боцман чуть поднимает руку вверх, а бедняга в это самое мгновение все еще по инерции пытается преодолеть неожиданное препятствие и старается продвинуться вниз.

Так что какое-то время он барахтается, мотает руками и ногами, а боцман в этот момент раскланивается, держа его на руке, как ручного сокола.

В этой затее участвует множество людей, потому что надо отследить молодого мичмана и до того, как он начнет сползать по трапу, настроить боцмана, а тот уже настраивает палец, в общем, всем работы хватает.

Но однажды вышло вот что. Есть у нас мичман Колотько, и этот мичман не только молодой, но и проворный.

Так вот, перед самым спуском вниз Колотько обогнал в рубке заместителя командира корабля, капитана второго ранга Зайкова, вес которого после обеда достигает неполных ста двадцати килограммов. Перед самым люком Колотько вдруг засуетился и пропустил старшего по званию впереди себя на спуск.

А там его уже ждала подлая шайка старых мичманов вместе с боцманом, потому что им сверху передали, что спускается мичман Колотько, а про зама забыли передать.

Давно замечено, что все происходит только тогда, когда нарушается организация.

Вот сработай организация вовремя, и ничего бы не было. То есть я хотел сказать, что все было бы, как и всегда: надели бы мичмана на палец и успели бы посмеяться и снять его с этого предмета повседневного обихода до подхода заместителя.

А тут.

А тут пришлось снимать с него зама.

Должен заметить, что обычный мичман с пальца снимается легко и непринужденно, чего нельзя сказать о заместителе командира.

Вместо того чтоб повисеть на пальце, дергая руками и ногами, зам зачем-то пукнул и полез было назад наверх, быстрый, как гиббон, но, не сделав и двух стежков по вертикальному трапу, он оборвался и упал.

А ошарашенный боцман в это время стоял, совершенно окаменев от происходящего и, открыв свой рот, все еще держал под люком свой долбаный палец размером с упомянутый овощ.

В общем, зам, падая, еще раз попал на палец, после чего он и обосрался.

Да! Вот еще что: палец-то он боцману сломал.

Опа-на! Нас опять в море выгоняют обеспечивать торпедные стрельбы.

Опять на тэ-эл сажается маневренная группа во главе со старпомом.

Нашего старпома, Переверзиева Андрея Антоныча, все побережье знает. Он теперь у нас весит ровно сто пятьдесят килограмм при росте сто девяносто пять сантиметров.

А тэ-эл – это торпедолов. Он торпеды находит после торпедной стрельбы, для обеспечения которой и сажается на него Андрей Антоныч, штурманенок, мичман-связист и парочка лейтенантов – так, на всякий случай.

А отправлять Андрей Антоныча с ватагой должен я, поскольку я стою дежурным по кораблю.

– Саня! – говорит мне старпом, – там, на пирсе, мне кое-что привезли в коробочках, так ты посмотри, чтоб, значит, зама нашего не нервируя, их аккуратненько сейчас на борт тэ-эла оттаранили.

И я пошел посмотреть, что это за коробочки нашему старпому привезли.

– Хабибулин! – спросил я вечного вахтенного на верхушке матроса Хабибулина, – где тут коробочки старпому передали?

И он мне кивнул на эти коробочки. Коробочки были до боли знакомого зеленого цвета. Где-то я все это уже видел. Я открыл одну коробочку и понял, что видел я это на занятиях по стрелковому вооружению – в коробочке лежал гранатомет.

Интересные у нас теперь выходы в торпедную атаку! То есть наш старпом отправляется в море на торпедолове не совсем, скажем так, для того, чтоб торпеды ловить?

– Совершенно верно! – раздался за моей спиной голос Андрей Антоныча, который и помог мне закрыть крышку зеленой коробочки.

– Андрей Антоныч! – успел сказать я.

– Саня! – заметил мне он очень устало, – я тебе чего сказал? Я сказал: оттащить все это на тэ-эл так, чтоб ни одна собака, в том числе и заместитель командира, это все не видела. Кстати, ты в число тех, кто ничего не видел, тоже входишь!

– Андрей Антоныч!

– И не надо делать себе глаза матери вождя!

– Андрей Антоныч, это же гранатомет!

– Нет! Это не просто гранатомет! Это целых два гранатомета! А еще там два миномета, два ПТУРСа и один пулемет ДШК – Дегтярева-Шпагина крупнокалиберный с кучей патронов, и еще ПЗРК (переносной зенитно-ракетный комплекс) мне ребята обещали подвезти. Это у меня все для друга Джонни из Бостона приготовлено. А то мне надоело на него с АКМами ходить.

Видите ли, Андрей Антоныч наш посылается с торпедоловом на обеспечение торпедных стрельб с удручающей регулярностью, а там их ждет американский крейсер, который при нашем приближении вывешивает флажки, мол, «не могу управляться», а потом начинает маневрировать так, что мама дорогая, только и успевай уворачиваться. Вот Андрей Антонычу и надоело бегать. В прошлый раз он в крейсер из двух АКМов стрелял.

– Андрей Антоныч, так это ж война! – заметил я, соображая, как бы мне все это богатство незаметненько от зама на тэ-эл перетащить.

– Саня! – Андрей Антоныч так зевнул от скуки, что цыпленок ему в рот запросто поместился бы, – да какая, на хер, тут может быть война! Какая война на море, если у меня нет ничего, что принято на вооружении в военно-морском флоте.

– То есть?

– А ты сам взгляни! Все же сухопутное!

О! Ловко! То есть сухопутное вооружение не в счет?

– Именно! – поднял Андрей Антоныч свой палец вверх. – Именно, друг мой! Изучай морское международное право! Там все сказано!.. Кажется. А может, и не там это сказано. Я-то, старый, уже многое не помню. Я же по ящикам деревянным стрелять собираюсь. По плавающим ящикам. Не запрещено это, надеюсь?

– Но… я не знаю.

– Зато я знаю! Чтоб через пять минут все это на тэ-эле было.

Так что через пять минут это все было на тэ-эле, а через десять минут они в море вышли. Что у них там потом было, мне Витька-штурман в красках рассказал.

Как только лодочка отстрелялась торпедами и наш торпедолов отправился их искать, немедленно на горизонте нарисовался Джонни из Бостона вместе со своим крейсером.

А дальше было, как и всегда: Джонни вывесил флажки.

А Андрей Антоныч вывесил другие флажки, мол, «произвожу стрельбы», после чего за борт были сброшены два ящика, которые, надо ж такому случиться, оказались прямо по курсу у американского крейсера.

После этого они были зверски расстреляны залпом из гранатомета.

Крейсер от изумления лег в дрейф.

А когда его отнесло в сторону тэ-эла, на палубе появился сам Джонни из города Бостона.

– Андрей Антоныч! – радостно воскликнул Джонни на чисто русском языке с помощью специального громкоговорящего устройства, – Как здорово вас снова видеть!

– Здравствуй, Джонни! – отвечал ему наш старпом.

– А чего это вы палите непонятно из чего?

– А чего нам не палить? Имеем право! И заметь, Джонни, что попадать под залп из ПТУРСов, которым смешна броня всех мне известных современных танков, крейсерам и вовсе не рекомендуется. А еще у нас есть один пулеметик, который обожает низколетающие воздушные цели. У тебя есть на борту низколетающие воздушные цели, а, Джонни?

– Здорово придумали, Андрей Антоныч! – прокричал Джонни. – Скажу своим, пусть они это все обмозгуют.

– Ну, если есть мозги, – заметил наш старпом вслед уходящему крейсеру, – то почему бы ими не воспользоваться по прямому назначению?

Вот такая у нас вышла история.

Зам, конечно, все узнал, как только с моря пришли.

– Андрей Антоныч! – ворвался он к старпому, – как это понимать?

– А что такое?

– Вы же напали на американский крейсер в полигоне боевой подготовки! – визжал зам.

– А кто тебе нажаловался? Уж не Джонни ли? – усмехнулся старпом.

– По линии МИДа. – начал было зам.

– Значит так, Сергеич! – со старпома мигом слетела вся его вальяжность. – А твой МИД поинтересовался хотя бы один раз, как я здесь обеспечиваю уважение к моей державе? А? Капитан второго ранга Переверзиев, идите с голыми руками на крейсер? Так, что ли? Где был твой МИД, когда нам лодку в прошлый раз чуть пополам не переехали? «Андрей Антоныч, отгоните крейсер!» Ты мне рожу-то не криви. Я твой МИД прекрасно понимаю. Хочется и рыбку съесть, и на хер не оступиться! Очень удобная позиция!

– Андрей Антоныч, вы знаете, куда вас вызывают?

– Знаю! В ООН! – в этот момент старпом захохотал так, что всех бакланов на заливе распугал.

А вызывали его в штаб, где он долго потом рисовал всякие курсы – свои и американца.

Наш старпом – Андрей Антоныч – застал зама в кают-компании с портретом президента в руках.

– Вот, Андрей Антоныч! Надо бы повесить где-нибудь! – сказал зам.

Старпом имел вид хмурый и невыспавшийся, поэтому сперва он буркнул заму:

– Давно пора! – а потом уставился на то место на стене, где у нас еще недавно портрет Ленина красовался. Лик Владимира Ильича был когда-то набран разноцветным шпоном на доске, после чего он был покрыт сверху слоем лака в палец толщиной. Висел он в кают-компании с незапамятных времен, с самого схода нашей лодки со стапелей, так что все к нему привыкли, как к части интерьера.

– А куда у нас делся портрет Ленина? – спросил старпом зама.

– Ленина? – зам выглядел смущенным.

– Ну да, портрет на доске? Куда он исчез? Он, кстати, входит в состав имущества кают-компании вместе с морским пейзажем! Пейзаж на месте, Ленина нет! Ну? И где наш деревянный Ильич? – старпом смотрел на зама в упор.

– Ленина?.. – все еще размышлял зам.

– Да, да, его! Ленина! Нашего! Прошлого! Вождя! Портрет! Где он?

И тут в глазах у старпома появляется чертовинка.

– Сергеич, – начинает он вкрадчиво, – это ведь не я у нас хранитель идеи. Это ты.

Так вот, скажи мне, яхонт изумрудный, куда мы все время попадаем с такими хранителями? А? Все место себе достойное не можем найти! Все тянет нас в места недостойные и жопой называемые!

Зам становится пунцовым.

– Значит, выбросил Ленина к ебеням, за ненадобностью? – старпом притворно вздохнул и воздел глаза в подволок.

– Андрей Антоныч, я.

– А теперь ищешь место для нового вождя?

– Я.

– Так вешай сюда, место-то пустует… святое. Так что вперед! Вешай вместо Ленина.

Андрей Антоныч посмотрел еще раз на зама с интересом и продолжил:

– А ты ведь наверняка Ленина-то не выбросил. А, Сергеич? Спрятал его под матрац! Сознайся! Спрятал? И спишь теперь на вожде? А? Но вот пришла замена. Дождались. Пришла замена вождю. Дай-ка на замену повнимательней посмотрю!

Андрей Антоныч взял портрет президента и начал его разглядывать. На портрете в профиль был изображен наш верховный главнокомандующий, одетый во все наше морское, да еще и в шапке с ручкой.

– Мда-а-а-а! – сказал старпом задумчиво. – А вот мне такую шапку с ручкой, видимо, уже не дадут.

Этот момент я посчитал удобным для того, чтобы доложить старпому о суточном плане дивизии.

– Андрей Антоныч! Разрешите доложить о плане?

– Погоди, Саня, на хер! – остановил меня старпом. – Не видишь, мы делом заняты. У нас еще президент не повешен. Мы хотим поместить его вместо Ленина, но все еще терзаемся. Сомнениями. Совесть нас гложет.

Наконец старпом оставил зама в покое и спустился к себе в каюту.

– Вот, Саня, какие у нас дела. Зам портретами занят, а мы – планами дивизии. И у каждого, заметь, есть свой кусок для повседневной обработки. Кто-то пулю ловит, кто-то дырки сверлит. Или использует старые дырки. Под портреты. Страна на откупе у разных ведомств. И все при деле, что характерно. За нами – море и держава, а за ними – смена декораций.

Старпом вздохнул и продолжил:

– Да, так вот! Если кто-нибудь помрет из верхней шайки внезапно, не забудь мне доложить. Будет повод наполнить бокалы. Ну, так где там твой суточный план? Давай его сюда.

– Андрей Антоныч, Атаев Хабибулину в морду дал! – это я, стоя дежурным, докладываю старпому о происшествиях за ночь.

Собственно, не доложить я не могу, хотя все и так все знают – у Хабибулина фингал под глазом в пол-лица, и зам вокруг него с самого утра вился.

Старпом наверняка уже в курсе, но есть же еще и официальная часть.

Официальная часть гласит: дежурный должен доложить командованию о случившемся за ночь.

Вот я и докладываю.

Старпому доклад не понравился. Он вообще сегодня не в духе. Вид у него хмурый, удавистый.

– Ну и что, товарищ дежурный?

Когда Андрей Антоныч говорит мне «товарищ дежурный», лучше называть его «товарищ капитан второго ранга».

– По факту избиения мной проведено расследование, товарищ капитан второго ранга! – Вот так. Мы тоже не лыком шиты.

– А меня ваше расследование меньше всего волнует. Вместо того чтоб расследовать, вы бы делом занялись! Или заняли народ! Тоже делом! Вот почему у Атаева руки оказались настолько свободны и не вымучены, что он смог одну из них не только поднять до уровня собственных очей, но еще и дать ею, сжатой в кулак, в соседний глаз матросу Хубибулину? А? Бардак по-прежнему развивается по спирали? Почему Атаев до сих пор не в трюме? Почему оттуда не торчит его задница в классической для всех индейцев позе собаки?!!

– Она уже торчит, Андрей Антоныч!

– Где зам?

– Убыл в дивизию.

– Что он там забыл? Что он там все время ошивается? Последние слухи проверяет? Значица, так! Зама сюда! Атаева достать из трюма, отмыть по возможности, и после этого всем в кают-компанию.

Через десять минут в кают-компании были все – зам, Атаев, я и Андрей Антоныч.

– Так вот! – начал старпом. – Довожу до всех собравшихся, что на нашем корабле последний случай рукоприкладства произошел лет пять назад. Я тогда только вступил в должность и не успел сразу и навсегда всем привить любовь к ближнему. А эта любовь, как известно, прививается шестичасовой строевой подготовкой на плацу в любую погоду и походами к дяде прокурору, чтоб ощутить дыхание тюрьмы. Атаев!

– Я, тащ-щщ-ка! – глаза у Атаева уже круглые.

– Вы что, на этом корабле больший годок, чем я?

– Никак нет, тащ-щщ-ка!

– А почему вы позволяете себе то, что не позволяю себе я? А? В глаза мне смотри, восходящая звезда увядающего Востока! Где это принято? В вашем ауле? Так вот, здесь вам не аул! Запомните! Зарубите себе где попало! Здесь подводная лодка, где все люди братья! И все охраняют друг другу спину! И сон! И жизнь! Вот как теперь Хабибулин будет охранять тебе жизнь, спину и сон? Одним глазом! А если я сейчас прикажу ему тебе в глаз дать? Для справедливости! Уравняем вас в возможностях! Прямо при заме! Сейчас придет и вмажет тебе! Чтоб глазное дно мозжечка коснулось! Как это? Не очень больно будет? Вы будете жрать у меня дерьмо из трюма немытыми ладонями до конца своей жизни! А конец этот установлю только я! Когда ДМБ? В мае? Не будет его в мае! На сколько мы можем его задержать по закону? – вопрос адресован мне.

– До конца июня, товарищ капитан второго ранга!

– А без закона?

– На сколько угодно, Андрей Антоныч!

– Вот! Слышал, Атаев? Я здесь закон!

– Так точно, тащщ-ка! – у Атаева глаза квадратные.

– Я здесь мама, папа, аллах, отец небесный и дух святой! И еще я здесь государство, суд, прокуратура и место для исполнения наказания! А во время учения я тебя расстреляю к едрене матери, после чего я тебя спишу на боевые потери! Войдешь в три процента! Понятно?

Атаев головой уже дергает.

– Так, дежурный, в трюм его на три дня. Потом на плац на шесть часов. На гауптвахту сажать не будем, я его лучше в тюрьму сразу упрячу. Заместитель командира! (это уже заму) Провести занятие на тему братской любви! Объявить всему личному составу, что если любви не будет, то я всех сгною!!! А теперь все свободны в пределах веревки. Дежурный! Ко мне в каюту!

Когда я зашел в каюту, Андрей Антоныч уже выглядел почти мирно.

– Значит так, Саня! Завтра этого урода на плац! И чтоб выл! Но по плану! План строевого занятия чтоб был! Я проверю! И так каждый божий день! Конец забрезжит на следующей неделе! Может быть! Я сказал, на неделю его в трюм? Я ошибся! На месяц! Все понятно?

И всем все стало понятно.

Атаев пахал, как Папа Карло.

Забегая вперед, скажу, что через месяц Андрей Антоныч его простил и отпустил на ДМ Б в мае.

– Андрей Антоныч, – нарисовался я в проеме старпомовской каюты, – группе командования следует сдать зачет по гимну в дивизии.

Андрей Антоныч посмотрел на меня с большим интересом.

– Что группе командования следует сделать? – переспросил он.

– Сдать зачет то гимну. Гимн у нас теперь новый, вот все и приглашаются на зачет. А потом в каждом экипаже надо принять экзамен у всего личного состава, о чем и доложить рапортом.

Андрей Антоныч снял очки и, задумчиво обсосав одну дужку, бросил их на стол. Потом он откинулся на спинку стула.

– А где зам? – спросил он вполне мирно.

– Я здесь, Андрей Антоныч! – зам возник за моей спиной почти из ничего.

– Сергеич! – сказал старпом после некоторого разглядывания всего, что было разложено на столе перед ним. – Это у нас чья же инициатива будет?

– Спущено сверху! – не задержался зам с ответом. – Весь штаб сдает зачет по знанию нового гимна начальнику штаба, а он – командующему!

– А командующий – главнокомандующему? А тот – верховному главнокомандующему? Так, что ли?

Зам пожал плечами.

– Никакой зачет по гимну я сдавать не пойду, – хмуро буркнул Андрей Антоныч, снова уткнувшись в бумаги. – Сами там с этой херней разберетесь!

– Андрей Антоныч, приказ. – начал было зам.

– Что «Андрей Антоныч»? Что «Андрей Антоныч»?!! Вы вообще понимаете, что происходит, или нет? – голос у старпома начал наливаться полудрагоценным металлом. – На моем веку это уже третий гимн! И если все на этом свете охуели, то меня прошу во все это не мешать! Я и первого-то гимна слова не помню, не то что последнего! И кстати, прошу заметить! – старпом воздел палец к небу. – Я их и не должен помнить! Все эти ваши гимны! Я служить должен! Понятно? Служить! Я замереть должен при первых же звуках этого великого произведения по стойке «Смирно!» и так оставаться, пока не остынут его последние аккорды! А петь я не должен! Я вообще с трудом воспринимаю песни в строю, потому как считаю, что флот следует навсегда освободить от этой буденновщины! А тут вы являетесь ко мне!!! И предлагаете в трезвом уме гимн прокукарекать?!! Да еще и не просто так!

Утром над раковиной! А в присутствии высокого проверяющего лица!!! Так, что ли? То есть оно – то лицо таким замысловатым образом будет судить о том, насколько горячо я родину люблю? А? Пение как проверка профпригодности? Я что?!! Лучше от этого в море ходить буду?!! Ну?!! Или это проверка на лояльность? А может – на природную идиотию? Вы на что меня проверять вздумали! А?

– Андрей Антоныч, это не мы! – успел вставить я.

– Молчать! Когда я разговариваю! – голос старпома теперь гремел на весь корабль. – Петь должны певцы! Они на это заточены! Горло драть! И это все, на что они способны!!! Понятно?!! А плясать должны плясуны! А Я НИ ПЕТЬ, НИ ПЛЯСАТЬ НЕ ДОЛЖЕН! Зарубите себе везде! Слушать гимн по радио – пожалуйста! За милую душу! Ежедневно, ежечасно, ежесекундно! Но! Никто! Слышите? Никто не имеет права проверять, насколько я его впитал!!! На этом кончено! Побежали вдоль реки, канделябры захватили! На сегодня все!!!

Мы с замом тихо отошли от каюты.

Зачет сдавали без старпома.

Мы завтракаем в кают-компании. Это старпом наш, Андрей Антоныч, поставил нас на довольствие на корабль, хотя тыл сопротивлялся изо всех сил. Оно и понятно, на береговом камбузе воровать-то легче, вот тыловики и суетятся. И приказ есть: всем кораблям питаться на берегу, и только для нашего экипажа из-за Андрея Антоныча сделали исключение, потому что ему на все это чихать. Он приказал: питаться на корабле, и я, как исполняющий должность еще и помощника командира, сделал для этого все, то есть я пошел в тыл и сказал им, что если они нас на корабль на довольствие не поставят, то через пять минут увидят у себя в кабинетах Андрей Антоныча. Так что немедленно наше корыто стало питаться на себе самом.

Чай мы по утрам пьем молча – я, Андрей Антоныч и наш зам.

В то утро мы тоже сидели абсолютно молча и пили, пока Андрей Антоныч не достал из кармана какую-то бумагу. Он надел на нос очки и, прихлебывая из стакана в любимом подстаканнике, начал читать:

«Дорогое командование корабля! (При первых же звуках зам насторожился.) Пишет вам мама Козлова Сергея Ивановича. Как только он попал в вашу часть, было от него только одно письмо с адресом, а потом, вот уже три месяца, не имеем мы от него никакой весточки. Жив ли, здоров ли наш Сереженька…»– старпом посмотрел на зама поверх очков, как змея на мышь, и произнес:

– Вот и мне тоже стало интересно: жив, здоров ли наш Сереженька? Кто это, Сергеич?

– Андрей Антоныч, это… видимо… из нового пополнения… – засуетился зам, не попадая в рот сушкой. – Их определили на береговой камбуз, и вот они там.

– И вот они там потерялись, что ли? Помощник командира! (Это уже мне.)

– Я, Андрей Антоныч!

– У нас на корабле людей не хватает, а вы их куда-то посылаете?

– Так… штаб… – начал я.

– А мне плевать! Слышите? ПЛЕВАТЬ! Почему я не в курсе? Почему у вас из-под носа людей воруют? Штаб! Ничего не хочу знать! Почему люди служат у нас, а на корабле я их не вижу? Сегодня же! Нет! Сейчас же! Отправляйтесь в дивизию, и чтоб он был на борту вместе со всеми остальными! Заблудившимися! Кстати, заместитель командира!

– Да, Андрей Антоныч!

– А почему он домой не пишет?

– Так я же его тоже не видел, Андрей Антоныч!

– Как это? Как это вы, товарищ боевой наш зам, до сих пор не видели человека, который у нас служит уже более трех месяцев? Почему вы не ознакомились со всеми его родственниками? Почему не удосужились сесть с ним рядом? Поговорить? Вы для того и существуете! Здесь! Вы для того и нужны, чтоб говорить! Остальное делаю я! А теперь я должен за вас писать письмо маме? А? Я покажу вам, как надо писать маме! Я проведу с вами со всеми занятие по написанию писем в родные пенаты! Поупражняемся! В эпистолярном жанре!!!

В общем, через полчаса в кают-компании сидели уже все: я, матрос Козлов (срочно отмытый в три руки от камбузных жиров), зам и Андрей Антоныч.

Перед Козловым лежали ручка, бумага, конверт.

– Родная мама! – диктовал ему Андрей Антоныч – Пишет вам ваш сынок Сереженька! Как только до дорогого командования корабля дошли вести о том, что я не посылаю вам писем, немедленно собрались все мои командиры, и вот теперь я в их присутствии пишу вам эти строчки. А попал я сначала на камбуз, где и находился целых три месяца. А кормили меня там. (Кстати, как его там кормили, Сергеич? А? Хорошо? Ладно, так и запишем!)

А кормили меня там хорошо. Я даже поправился. (На сколько он поправился? А? Помощник командира? Не знаете? Ну так узнайте! И вообще, после камбуза надо бы проверить всех на яйцеглист! На чем мы остановились?) И теперь же я переведен на корабль, где и будет проходить моя дальнейшая служба. Передайте мой привет бабушке Агапье. (Как бабушку-то зовут? Глафирой?) Бабушке Глафире. (Хромает бабушка?) Как там ее нога? Правая. И комбайнеру Дмитричу. (Михалычу? Пиши Михалычу!), а также.

Андрей Антоныч не успокоился, пока не передал привет всей деревне. Потом он оставил в кают-компании меня, зама и продолжил:

– Значит, так! Я чувствую, что без меня никак не обойтись! В деле написания писем! Саня!

– Я, Андрей Антоныч!

– Зам выделит время от своей потрясающей политинформации (или как она там теперь называется) и дважды в неделю всем писать домой письма под диктовку!

И начали мы писать письма домой под диктовку. Я диктовал – все писали. Про распорядок дня писали и про то, что они едят, где спят и как себя чувствуют.

Через две недели Андрей Антоныч на завтраке опять достал из кармана бумагу и надел очки. Зам смотрел на все эти приготовления с плохо скрываемым беспокойством.

«Дорогие наши командиры! – начал читать старпом. – Пишет вам опять мама Козлова Сергея Ивановича! Уж как мы все порадовались, когда узнали, что наш Сереженька служит на самом что ни на есть дальнем севере. Хорошо, что сам он здоров и чувствует себя хорошо. Особенно хочется вам сказать спасибо за доброту и заботу. Вся наша деревня тоже передает вам привет и желает долго здравствовать…» – ну и так далее. – Андрей Антоныч сложил письмо и сунул его в карман.

– И как вы правильно все придумали, Андрей Антоныч! – немедленно засюсюкал зам.

Старпом лениво на него глянул.

– Сергеич! – сказал он чуть погодя, – вот этот прогиб я тебе засчитываю, но если я опять письмо буду писать всей деревне, то извини. Оттрахаю за каждую маму!

– Андрей Антоныч!

– Прилюдно! Я тебя предупредил! На том и порешили.

– Андрей Антоныч, повсюду наблюдается небывалый рост патриотизма!

Иногда мне отчаянно жаль нашего зама.

После произнесения этой фразы он победоносно оглянулся.

А оглянулся он в основном на меня – Андрея Антоныч-то напротив него возвышается.

На завтраке в кают-компании только мы втроем сидим.

Не дождавшись от нас со старпомом никакой реакции, зам проговорил не очень уверенно:

– Эти данные поступили из Москвы!

Андрей Антоныч с хрустом разжевал очередную сушку.

– И что самое ценное: в различных патриотических движения участвуют совсем еще молодые люди!

Старпом вздохнул, зам посчитал это за добрый знак.

– Ширится движение в поддержку армии и флота!

Старпом глянул на зама и наконец заговорил:

– Неужели?

– Да!

– А вот меня другое беспокоит!

– Что, Андрей Антоныч?

– Ты диспансеризацию давно проходил? Кстати, Саня (это уже ко мне), что у нас со сроками на диспансеризацию?

– На той неделе начинается, Андрей Антоныч!

– Хорошо! И проследи, чтоб все, включая и группу командования, обязательно прошли. А то ведь хватишься – а уже и поздно! Вот моя бабушка как-то с утра встала и сказала: «Московское время восемь часов!» – так и не уберегли, сердешную. А почему? А потому что профилактику душевных заболеваний надо проводить в плановом порядке. Чтоб не было потом мучительно больно. Так, говоришь, Сергеич, наблюдается рост?

– Небывалый, Андрей Антоныч! – оживает зам.

– Саня! (Опять мне.) И повнимательней там. Чтоб, значит, все специалисты посмотрели.

Не хватит – в Североморске найдем!

– Понял, Андрей Антоныч!

– А в чем этот патриотизм находит сегодня свое конкретное выражение, Сергеич? Дороги они, что ли, подметают или старушкам доживать помогают?

– Дел много. Тут и памятники героям войны, и захоронения, и агитация в школах, и начальная военная подготовка!

– Это когда пацаны в противогазах бегают?

– Не только! Вот увидите, все возродится. Авиация уже получает новую технику. А там и до нас очередь дойдет!

После этого Андрей Антоныч шумно поднялся с места и, сделав мне знак, чтоб я следовал за ним, вышел из кают-компании, сказав перед этим заму:

– Извини, Сергеич, мне с Саней надо поговорить об одном деле!

В каюте, заметив ухмылку на моем лице, старпом проронил:

– Что за веселье?

– Да нет никакого веселья, Андрей Антоныч!

– Значит так, Саня! – старпом был непроницаем. – Ежу понятно: никто на флоте никогда не говорит о патриотизме. На море этим не страдают. Это синдром твердой почвы. А наш зам на моем веку заводит этот разговор уже во второй раз. Так что налицо, я считаю, душевный излом, и все эти свои хихиканья можешь засунуть в одно очень укромное место!

– Андрей Антоныч.

– Все это серьезно. Ты помнишь, чем закончился разговор Герберта Уэлса с Владимиром Ильичем?

– ?

– Они, кстати, тоже говорили о патриотизме. Не помнишь? Сухоткой мозга он закончился! Так что на диспансеризации за замом глаз да глаз! Все понятно?

Я вышел от старпома и подумал: «А черт его знает! Может, действительно душевный излом?»

Здравствуйте, Александр!

Я подводным лодкам отдал девятнадцать лет, из них семнадцать лет подводным аппаратам.

В 1988 году мой экипаж работал на Камчатке, и мы тоже участвовали в подъеме одного и в обследовании другого объекта.

Ситуация была аналогична той, что случилась со «знаменитым» АС-28, едва не потонувшим в августе сего года в бухте Березовая.

Только ходили мы под водой около объекта на цыпочках.

А эти полудурки при неработающей акустике носились там чуть ли не на полном ходу.

Да по сравнению с «Золотой рыбкой», наши 3–4 узла – насмешка.

Видимость у грунта там, насколько я помню, 10–12 метров. И иллюминаторы на подводных аппаратах есть, и сильные светильники, и визуальное наблюдение постоянное.

Но попробуй остановить почти мгновенно полсотни тонн. Обгадишься с ног до головы, но не получится.

«Нету на аппарате мгновенного «стопа». Пяточками в грунт не упрешься».

Я тогда был каплеем, за спиной в отсеке стоял капраз и требовал, чтобы я «подлез» под эту «решетку».

А эта дура размером в половину футбольного поля и поставлена вертикально на длинную сторону.

Ее со времен царя Гороха не обследовали и не чистили. Рыбаки, естественно, на ней после своего траления такого понаоставляли.

Ну, в общем, лезть под нее только в пьяном угаре можно. Пришлось напомнить начальнику, что, несмотря на разность в звании, командир на аппарате я, а не он. Хорошо, мужик умный попался, не стал это оспаривать.

Не полез я под нее.

Тем более, за год до этого, в 1987 году, там уже сидел на зацепе АС-12.

Они вырвались через несколько часов только потому, что рвались с зацепа, как только могли. Откачивали уравнительную, продували балластные и на максимальном ходу (благо на винт ничего не намотали) оторвали что-то там у себя на легком корпусе (сейчас уже не помню что).

Вы же понимаете, глубина непрофессионализма не прощает. А из командиров на АС-28 и на «Георгии Козьмине» профи не было.

И я не профи. Но котелком-то пытался думать.

А в данном случае я даже не знаю, о чем они думали и думали ли они. А если и думали, то чем?

Ну какого хера лезть вслепую. Одно слово: долбоебы.

И такие продолжают служить. Повеситься хочется от стыда.

Могу еще продолжать, но не хочу надоедать.

Честь имею.

Георгий.

Это Никита.

В Тирасполе, конечно, таких боев, как в Бендерах, не было. Но постреливали. Да и вообще там молдаване приглашенные… Навязали нам на шею иностранных журналистов – двух мужиков и двух же баб. Американцы и, кажется, австралийцы. А может, австрийцы, но по-английски все базарили. Ну, они что-то все время снимают на камеры свои, записывают в блокноты тоже. Нам главное, чтоб их не подстрелили. А то ведь могут – не чужие, так свои. Казачки там особенно лихие были, даже типа разъездов по городу устроили. И вот – банальный обстрел перекрестка. Мы их скоренько плечами закрыли, пару очередей дали, за шкирку – и давай мотать.

А на перекрестке явно буча – шмаляют со всех сторон. Ну, этих ведь надо сберечь…

Бегали, стреляли, таскали за шкирку. Потом даже пообедали (у них консервы классные – как открываешь, суп греется или там лапша с мясом, все теплое становится).

А ужинали у казачков. Они их (иностранцев) подпоили самогоночкой, а фотографа научили в дурака играть. И спать уложили – в земляночке. В два наката.

Утром бабы умываться вздумали.

Зубы почистили – мало им. «Надо, – говорят, – голову помыть, и вообще…» Я доложил сразу.

«Найди им баню, где хочешь», – говорят, – «это инокорреспонденты, информационная ситуация…» и т. д.

Солнышко, тепло, хорошо… Едем с этими друзьями на «батоне». Вдруг очередь по крыше. Но эти даже не испугались. «Щаур, щаур, плиз» – то есть больше всего в душ они хотели. А где он, душ-то?..

Водила этого «батона» от перекрестного обстрела зарулил в очень чистенький двор. Трехэтажное здание прямо перед нами.

Крылечко. И мужик курит. В белом халате. «Поликлиника?» – спрашиваю. «Ага», – отвечает. И курит. И видать – пьян мужик. «А душ есть?» – спрашиваю. «Сколько душ, не знаю, а помыться можно, конечно», – загадкой ответил этот перец.

Входим. Бело-серый кафель. Кстати, забыл: воды-то, естественно, не было в городе. В смысле – нормального водоснабжения, разрушено все, бои…

Ну вот, кафель. Мужик этот приносит им шланг. «Из ит щаур?! (Это душ?!)» – спрашивает одна девица. «Другого нет, поливайтесь», – отвечает мужичок. Как его звали, не помню. Он не уточнил.

В общем – двое ребят у входа караулят омовение, я непосредственно в бане с оружием их защищаю (им даже ширмочку провесили посреди зала). И в этот момент мужичок вкатывает прямо к ним такую каталочку никелированную, а на ней – мертвец, ручки скрючены, и давай из шланга его поливать…

Бабы – в ор, мужчины стушились и гуськом к своим шмоткам…

А мужичок со шлангом: «А морг-то у нас краснознаменный!..»

Наше летное училище, расположенное в самом центре города, по периметру было обнесено сплошной каменной стеной высотой метра так под три. Одна из казарм располагалась как раз вдоль этого сооружения на расстоянии примерно 15 метров от нее. Окна ее выходили на забор. А возле окон, конечно же, вечно торчали курсанты в состоянии постоянной готовности увидеть проходящее по ту сторону забора какое-нибудь прелестное создание и крикнуть этому созданию что-нибудь галантное.

Освещение вокруг хорошее, так что даже ночью все видно.

И вот однажды после отбоя один из курсантов спокойно сидел на подоконнике у окна с сигареткой в зубах и предавался мечтам.

А комендант училища именно в этот момент и приступил к своим обязанностям по поиску и поимке преступников-курсантов, не желающих мириться с четырехлетним заточением.

И вот, проходя мимо вышеозначенной казармы, он вдруг услышал шорох. Комендант напрягся, как струна, и весь обратился в слух. С той стороны через забор кто-то лез.

Комендант, как истинный охотник, окинул взглядом пространство между казармой и стеной в поисках укрытия для засады. Взор его остановился на перевернутом набок мусорном контейнере, расположенном прямо под забором.

А набок сей полезный предмет был специально заблаговременно уложен господами курсантами для удобства преодолевания ненавистного забора. Комендант, недолго думая, ныряет в мусорный контейнер и притаивается там в три погибели, ожидая приближения удачи.

Он даже немного прикрыл за собой крышечку.

Тем временем курсант, так беззаботно предававшийся мечтам, сидя на подоконнике, видит, как его товарищ по оружию пытается вскарабкаться на забор.

Карабкается он долго. Романтик тут же бросился на помощь своему товарищу. Выбежав из казармы, он потихоньку подкрался к мусорному контейнеру, в котором притаился комендант, а затем он быстро ударил ногой по крышке контейнера и захлопнул крышку, на конце которой была приделана петелька для запирания (почему-то) этой крышки на замок.

Потом он продел в эту петельку небольшую веточку, валявшуюся рядом с баком, и тем закрепил ее навсегда. В это мгновение с той стороны забора на контейнер грузно свалилось тело, после чего одно тело подхватило другое тело, и вместе они скрылись в казарме, оставив коменданта одного бодаться с контейнером.

Комендант сильно шумел.

Прошло часа полтора, и дежурный по училищу, совершая свой ночной дозор, услышал шум у забора. Мусорный контейнер ходил ходуном.

Дежурный с опаской подошел к контейнеру и прислушался. Контейнер на секунду затих, а потом опять загрохотал.

Приняв все меры предосторожности (а вдруг там чудо лесное), дежурный открыл злосчастную петельку.

Тогда-то на свободу и вырвался джинн.

Всего комендантов было три.

Все трое были схожи образом мышления.

Один наш комендант отличился следующим. Представьте себе: лето, открытый бассейн в центре училища, десятиметровая вышка. На вышке с биноклем в руках комендант. Он устроил себе здесь наблюдательный пункт. Очень удобно наблюдать.

А наблюдает он все за тем же забором.

(Просто я не знаю, наблюдать, что ли, не за чем?)

И вот с десятиметровой высоты он видит, как внизу курсант перелез через забор и побежал в казарму. И тут комендант так увлекся этим делом, что, не отнимая бинокля от глаз, он делает шаг в сторону курсанта, видимо, желая его схватить. На его счастье, бассейн был наполнен водой.

А кричал он криком перелетной жабы.

Еще один наш комендант прославился тем, что с пистолетом гонялся за маленькой собачкой, которая каждый день посещала территорию нашего училища.

Курсанты, выходя из столовой, всегда подкармливали собачку. Собачка эта так привыкла к строю и походным песням, что всегда ходила за строем и подвывала.

А на плацу, стоя за спиной комбата или ротного, когда они подавали какие-то команды, она лаяла им в тон, то есть на своем собачьем языке, видимо, тоже пыталась что-то втолковать «бестолковым» курсантам.

Вот поэтому на нее и повесили бирку с фамилией коменданта.

У коменданта от всего этого постепенно съехала крыша. Он все время гонялся за собакой с пистолетом, полным патронов. Собаку он так и не ликвидировал, а коменданта потом в психушку отправили.

С вами был Игорь.

Уважаемый Александр! Железо заговорило – спасибо, нравится. Вспомнил Северный Двинск и пароходы, завод этот сраный, но могучий. Помню, зимой у сварщика электрод попросил – ватник на дебаркадере повесить. Он открыл каптерку, а они (электроды) греются на электроплитке. Сухие!

В зеленке, если брал молочный суп и рисовую кашу, бабы накладывали по самое некуда, мол, пропился мужик, а я любил эту жрачку – блокадное дите.

Было херово, но хорошо.

Говна много, но и великие мужики попадались – позже не встречал.

Удачи. Георгий.

Было это в самом начале девяностых, когда вдруг все стали независимыми, и остатки Балтфлота, все, что не успели списать и продать в базах, стали срочно вывозить и выводить из Германии, Польши и прочих союзных республик в оставшиеся нашими Калининград и Балтийск.

Причалы нашей тридцать шестой бригады тоже стали прирастать всевозможными «Титаниками», и вот одним из них и оказался «Кугуар».

Был это эсминец лохматого, сталинского еще, проекта, с клепаным корпусом, и поэтому на воде он держался отменно, как ни пытались его утопить в бригаде кораблей консервации в Лиепаевке, откуда он и прибыл на вечную стоянку в Балтийск с попутным ветром и двумя буксирами.

Привязали его намертво правым бортом к плавпирсу, где, пришвартованный левым, тихо дремал мой лихой МРК (малый ракетный корабль, между прочим) проекта 1234.1, где служил я механиком, дожидаясь дембеля по «дискредитации высокого звания советского офицера».

Ну не было тогда таких статей, как «сокращение», не было, и все тут, хочешь уволиться – дискредитируй, что и делалось регулярно под шило и тушенку «Великая китайская стена». Другой еды не было.

В общем, пришвартовали «Кугуар» к нашему плавпирсу и счастливо забыли о нем до лучших времен. А времена были такие, что тащили с пароходиков кто что может, и как-то органично и всеобъемлюще началась в бригаде отчаянная охота за цветным металлом. Я об этом всерьез не задумывался, пока не прихватил своих же матросиков, пытающихся вытянуть с парохода латунный кусок противопожарной магистрали длиной метра четыре и пару пожарных кранов от нее же. При помощи палки и такой-то матери матчасть была восстановлена, но спокойствия мне это не придало. Кто знает, что могут открутить шаловливые ручонки матроса темной ночью на вахте и чем это может обернуться во время очередного проворачивания?

В море, по счастью, почти не ходили (солярки тоже не было), так что оставалось ходить и смотреть, не откручено ли где еще чего-нибудь и не утянуто ли ясным утром по росе. Старпом и штурман от этой «борьбы с призраками» тоже сатанели день ото дня, но сделать ничего не могли.

И вот на самом пике «цветметной» лихорадки кто-то из военных открыл для себя сокровища «Кугуара». Экипажа там не было, зато там было все: медь, латунь, алюминий, короче, мечта бомжа и сладкий сон сталевара. Это было начало конца. Первым агонию эсминца заметил дежуривший как-то по бригаде старпом.

Вышел утром из рубки, потягиваясь, и застыл удивленно… Мачты «Кугуара» демонстрировали уверенный крен в четыре-пять градусов на левый борт, явно выпадая из привычного ландшафта. Старпом сыграл тревогу аварийной партии. Прибежали, откачали, забили в борта деревянные чопики, сменились со службы и забыли ровно до следующего утра, крена, аварийной тревоги и т. д.

Комдив не долго искал ответ на два извечных русских вопроса.

Ответственным за живучесть калеки был назначен я (а кто же еще, как не механик соседей). И что теперь мне было делать? Отвечать – что же еще.

Первым делом я решил ознакомиться с новым заведованием. Взял фонарик, матроса и полез. В трюмах было страшно, но мой матросик ориентировался во чреве «Кугуара» лучше меня, «железный дровосек», блин, и поэтому мы быстро нашли главное. Это были задвижки, клинкетные задвижки кингстонов, те самые, которые открывают, чтоб быстро и с известной песней затопить пароход.

Осмотрев их, я понял, что «Кугуар» не жилец. Они были БРОНЗОВЫЕ! Да, не экономили на флоте при генералиссимусе.

Мелом на переборках темных трюмов я написал: «Придурки, не трогайте задвижки!» – и, вернувшись в свою каюту, быстро написал рапорт на отпуск.

Когда вернулся, от моего нового заведования торчали только мачты, но так как нового крайнего на время моего отпуска назначить забыли, то ни с кого и не взыщешь, а то платил бы я до седых волос за свой «Титаник». Повезло.

Тимофей.

У нас на крейсере из офицеров служил единственный майор. Все обычные капитаны разных рангов, капитан-лейтенанты, морские старшие и просто лейтенанты, ну, в конце-то концов, капитан один, так и тот медицинской службы. А этот, вдумайтесь, МАЙОР.

По-моему, эти два слова на одну букву, в смысле Море и Майор – просто несовместимы. Тем не менее Сидоров был не только майором, а целым начальником финансовой службы. Как занимающий такой важный пост, от вахт и дежурств он был освобожден, поэтому все время в закрытой каюте перебирал свои ведомости, отчеты и прочую финансовую макулатуру. При этом делал ужасно важный вид, и в период тотальной многомесячной задержки жалованья в трудные девяностые годы просто выводил из себя весь офицерский и мичманский состав, тянувший дежурства и вахты, так сказать, не вынимая.

Но майор – он и есть майор, маленький, полненький, иногда создающий впечатление случайно попавшего на крейсер сухопутного офицера, ему и применение в дежурно-вахтенной службе было найти крайне проблематично. Помощник командира, видно, из большой любви к майору и нелюбви к вечному отсутствию у последнего денег на зарплату постоянно ставил майора в график ночных проверок несения службы дневальными по кубрикам. Исключительно в «классное» время, то с 3 до 4 утра, то с 4 до 5.

Сидоров честно относился к возложенным на него обязанностям, обходил кубрики, записывал в журнал ночных проверок спящих и отсутствующих дневальных. Каких только перлов в этом журнале не было. Но замечание майора Сидорова о том, что «дневальный по кубрику № 5 матрос Татымбеков не знает воинских званий» повергло в шок старпома и помощника. Сидоров написал его без тени шутки, на полном серьезе, так как обиделся, что его «обозвали» капитаном 3 ранга. Татымбеков признался, что, когда, стоя на тумбочке в «задыхающе сонном состоянии», очнулся от пристального на него взгляда в 4.30 и при ночном освещении увидел фигуру с погонами, на которых видно «одну звезду и две полоски», то, приложив руку к пилотке, представился фигуре. В смысле, что он, матрос Татымбеков, приветствует капитана 3 ранга. После этого Сидоров 15 минут объяснял сонному узбеку, чем отличаются погоны майора ВМФ от капитана 3 ранга, да, видно, объяснением того, «что в темноте красные полоски от черных не отличить» остался недоволен.

Самый чудный прикол с Сидоровым случился на боевой. После четырех месяцев утомительного несения вахт (а с выходом в море их значительно прибавилось), метаний офицеров «через день на ремень», в смысле с ходового мостика в рубку дежурного, делегация офицеров пришла к командиру с просьбой найти, наконец, целому майору ЛЮБУЮ ВАХТУ. Денег все равно в море нет, а видеть его без дела уже нервов не хватает. Единственное на корабле место, куда безболезненно для безопасности боевого крейсера можно пристроить майора, помощник предложил дежурным по низам.

Надо отметить, что в основном на эту вахту заступали старшие лейтенанты, но что делать, так хоть за ним дежурный по кораблю присмотрит, да и помдежами по низам заступали опытные мичмана. В общем, командование корабля терпело торможение майора на этом ответственном посту только пару заступлений. Но впечатлений от этого всему экипажу на всю корабельную жизнь хватило. Представляете, дежурный по кораблю – старший лейтенант Петров, дежурный по низам майор Сидоров. Только развод чего стоит! А как он боялся микрофона КГС! Ужас в глазах при каждой подаче команды по кораблю. После того как горнист подсказал объявить майору не просто «Команде пить чай», а «с сахаром», это экипаж неделю обсуждал. А как начфин давал звонки! Видно, не дано выпускнику Ярославского финансового училища нормально отыграть звонками «Слушайте все». Не существует для него три коротких звонка. После четырех месяцев морей уже на пилоте готовишься к любым командам, слушаешь каждый звонок, готовишься бежать по команде «Учебная тревога» на пост. Бывало, слышишь: дзинь, пауза, дзинь, пауза, дзинь, а в голове уже горн, ты в позе низкого старта в сторону поста. А тут, опа, опять, дзинь, пауза, дзинь, пауза, дзинь и. «Дежурной службе наверх». Елки-моталки, уставший мозг соображает: так, майор на вахте. И сразу спокойно так становится. В конце концов командир принял решение, что для боеготовности крейсера и спокойствия экипажа пусть лучше майор дальше бумажки перебирает. Да и заход в иностранный порт скоро, может, и денежки иноземные дадут, хоть и фантики финиковые, все же деньги, а они счет любят. А для этого в экипаже целый майор есть. Так что Сидоров опять стал важным и незаменимым.

Александр.

Это Тимофей.

Расскажу несколько историй.

Ко мне, молодому лейтенанту, на каникулы жена приехала, студентка пятого курса. Хотя лейтенант я был тогда уже не молодой, год прослужил, аж погоны помялись, но с парохода выходил редко и чаще всего только на ночь, а утром, опережая собственный визг, и не к подъему флага, а к зарядке, да-да, рысью, галопом, скачками.

Спасибо заму соседей – он в отпуск уехал и нам квартиру оставил, только рыбок, говорит, кормите. Ну, кормим, конечно, только жене все равно скучно дома одной. Служили мы в Балтийске, а кругом лето, солнышко, если облепиху пальмами заменить – курорт просто. И решила как-то моя благоверная сходить на городской пляж. Ну правильно, чего дома-то париться? А пляжи на Балтике (для тех, кто не был) – это полоса песка шириной метров восемьдесят, с одной стороны море, с другой дюны, и так до горизонта.

Ну, вышла моя девушка на пляж, смотрит – загорают человек десять, и все (Балтийск тогда закрытым городом был). Думает, чего я буду в такой толпе валяться, отойду я чуть в сторонку и, о чем-то девичьем задумавшись, вроде бы недалеко и отошла. Прилегла на песок, море, солнышко, народу никого, красота да и только. Лежит и изредка горизонтом любуется.

Через некоторое время появились на горизонте две маленькие точки. Еще через некоторое время точки стали больше. Потом послышался нарастающий рев, свист и грохот, и точки превратились в два больших десантных корабля типа «Зубр» на двух воздушных подушках соответственно. Кто близко видел, а главное слышал, что это такое, меня поймет. Тот, кто не видел и не слышал, пусть представит себя висящим под вагоном несущейся электрички. Представил? Так вот, «Зубры» еще хуже.

И тут два этих крокодила выходят на траверз моей тихо залегшей жены и, обойдя ее с флангов, лихо выскакивают на берег (они и это могут), опускаются аппарели, и сначала выходит техника, а потом, как рассказывала изумленная жена, из них высыпаются черные человечки и, что-то закричав, убегают в дюны. Крокодилы, обменявшись победным рыком, разворачиваются и исчезают в море, а пляжа на месте их стоянки не остается, сдувает его на фиг. И все это происходит за каких-то три-четыре минуты. Когда жена сейчас все это вспоминает, у нее такие глаза, как будто видела она высадку инопланетян…

А интересно было бы послушать диалог командиров «Зубров», когда они, глядя в оптику на берег, примерялись к месту высадки десанта. М-да.

Пушка корабельная, АК-720, скорострельность неимоверная и вообще – ствол, башня, короче, самый наглядный атрибут военного корабля, легко идентифицируемый и издалека видный. Вообще-то автоматическая, но есть возможность и ручного управления, а для этого есть специальный лючок в башне, а там кресло бомбардира с педалью стрельбы, прицелом, в общем, все честь честью. Кстати сказать, педаль эта снабжена хитрым фиксатором, который может обеспечивать стреляние, даже если на педаль уже не давит нога убитого комендора.

И очень любили матросы, особенно подлежащие скорой демобилизации, в этом кресле пушкаря фотографироваться, приосанившись и ручки и ножки на приборы управления артиллерийским огнем корабля положив. Не нравилось это комбату Сереге Персичкину и гонял он личный состав от пушки и от греха подальше часто и с упоением.

И вот как раз перед одним из очередных приказов министра обороны, как-то в воскресенье, дежуривший по дивизиону Серега выгнал из своей пушки штук пять полупьяных дембелей с фотоаппаратом. Одного успел поймать. Пока возился с ним, пока вызывал комендатуру, пока сдавал его с рук на руки свирепым морпехам комендантского взвода, то-се, закрутился, в общем, и внутрь сбереженной пушки заглянуть забыл.

В понедельник утром, отцепившись от пистоля и сдав дежурство, Серега у себя в каюте тихо собирался смыться домой, используя рельеф местности и занятость командира и старпома на проворачивании машин и механизмов. Оно шло вовсю. Сыграли тревогу, разбежались по боевым постам, перешли на питание собственных генераторов, осмотрели и провернули все, что осмотрелось и провернулось, и… выполнили команду «Подать питание на цепи стрельбы!»

И тут пушка (с нажатой педалью) сказала свое «Тррахх!» над головами кормовой швартовной команды. Команда, враз испачкав говном казенное обмундирование, перестала выполнять свои обязанности.

Ну не готовы оказались люди, не готовы. Да.

А очередь снарядов, просвистев над крышей штаба бригады, ушла куда-то на материк.

Первым от всеобщего оцепенения очнулся в своей каюте притаившийся Серега. Через полторы минуты он, выскочив на верхнюю палубу с банником в одной руке и матросом-комендором в другой, уже лихорадочно чистил еще теплый орудийный ствол. Зачем, спросишь, а вот зачем.

Через полчаса вдоль стенки медленно ехал «УАЗик» с особистами. (Штаб бригады еще медленней выходил из столбняка.) Все кормовые пушки бригады осматривались, нюхались, многозначительно обходились вокруг, с пристрастием допрашивались попавшиеся под руку матросы. Оказалось, что никто ничего не видел, не слышал, а что на «Метеоре» внеплановую помывку личного состава организовали, так это потому, что в субботу не успели – в аварийной партии дежурили люди.

Артпогреба на всей бригаде не вскроешь, опечатаны они, да и снаряды все не пересчитаешь, много их, блин.

По всему выходило, что не было ничего, не свистело ничего над крышей удивленного штаба, не залегал в придорожную канаву поспешавший куда-то начальник ГСМа, не лежал на полу пугливый дежурный по КПП.

А на окраине Балтийска почетный садовод Федорыч участок под картошку вскапывать собирался. Совсем заела его супруга Мария Захаровна, пора, дескать, Федорыч, все уже копают, один ты лентяйничаешь.

Попил садовод почетный с утра чайку, собрался, лопату поточил и на участок вышел. Глядит, а все четыре его сотки, что под картошку предназначались, вскопаны аккуратно, будто тимуровцы поработали. Федорыч лопатой ковырнул – не идет в землю лопата. Еще ковырнул – железный звяк услышал. Хорошо легла очередь, аккурат на картофельник и даже пугало огородное не сбила.

Вот так вот.

На дворе девяносто третий год, денежная реформа, а мы в КУГе сидим. КУГ – это корабельная ударная группировка, пятнадцатиминутная готовность к выходу, сходу – дробь, стоим у стенки, изредка проворачивая. Была такая форма боевого дежурства в условиях трудностей переходного периода. И тут, в самый разгар боевого дежурства, зарплата – детский смех, безобидные шутки и вообще – всеобщая любовь и ликование.

На берег срочно снаряжается мичман Петя Малышкин, в миру – старшина команды электриков, а по совместительству еще и выдавальщик зарплаты – «финик». К Пете прилагается чемодан и общее благословение. Умчался Петя и через двадцать минут вернулся с чемоданом, радостно в руках его перехватывая. Деньги принес, кормилец.

Чуть ли не на руках внесли Петю на пароход, и начал он священнодействовать, то есть с ведомостью в одной руке и чемоданом в другой обходить всех, начиная, естественно, с каюты командира, важный вид при этом сохраняя и проливая золотой дождь согласно штатному расписанию. А деньги новенькие, будто только что из печатни (ну или монетного двора, какая разница?), разноцветные, как фантики, и типографской краской пахнут. Рвал Петя госбанковские упаковки и, заглядывая внутрь чемодана, взыхал почему-то.

Начал он, как уже говорилось, с каюты командира, продолжил собой любимым, ну а потом уже облагодетельствовал старпома, командира БЧ-раз, два, три и так далее до последнего матроса. И везде открывались ему двери, везде встречали его как родного, и везде были рады ему, как никогда. И вот, неумолимо приближаясь в ведомости к финишной черте, под которой уже маячила чья-то незнакомая фамилия «Итого», взволновался Петя. Не хватило денежных средств, ТЫСЯЧИ РУБЛЕЙ не хватило, и небо упало на землю, померкло солнце и отворились врата чистилища, как сказали бы раньше. В Пете как будто лампочка погасла. Перетряхивание чемодана, заглядывания под него, за него, неоднократные открывания и закрывания ощутимых результатов не дали.

Ведомость нужно было возвращать в финчасть.

Бедный «финик» бродил по пароходу, как тень отца Гамлета, пока смятение чувств и мыслей не прибило его к каюте механика. Мех со штурманом уже отмечали получку. Были возвращены и получены почти все долги, накрыта поляна, извлечена на свет добытая еще до начала сидения в КУГе бутылка «Столичной» (да, да!) и происходил процесс рассматривания только что полученных новеньких бумажек. Даже вид «Столичной» не взбодрил Петю. Свою беду он излагал долго, сбивчиво, размахивая незакрытой ведомостью, как белым флагом капитуляции.

Мех сказал, что дело пахнет расстрелом на краю долговой ямы, а штурман, поковыривая спичкой в зубах, уселся напротив Пети и, ласково улыбаясь, сказал, что сходу на берег – дробь, значит, все на борту; ведомость, а следовательно, порядок выдачи денег у Пети на кармане; а главное (да не дрожи ты!) ПАЧКИ БЫЛИ НОВЫЕ, а это значит, что купюры в них лежали строго по номерам, и, пройдя сейчас согласно ведомости по всем осчастливленным и сверив номера купюр, Петя вычислит того (только не в губы, Петечка!), кого он так щедро проавансировал.

Последние слова штурмана слышал только механик. Петя исчез, испарился, его не стало. Международный валютный фонд, Счетная палата, все банки и бухгалтерии мира не знали таких проверок, какую провел мичман Малышкин за полчаса, и, пересчитав в итоге свои деньги, оказался перед дверью в каюту КОМАНДИРА. Все говорило о том, что именно там, за этой дверью, находилась заветная тысяча, с которой так нелепо и торопливо расстался Петя. Тихо поскуливая и подвывая, «финик» постучал и попросил разрешения. А там: «Тщ командир… вы на могли бы… у меня денег… по номерам… посмотреть…» И наконец: «Штурман говорит…»

Мичман был отправлен с глаз долой, а штурман вызван и: «Как смеешь, литинант, своим нечистым рылом. Ты ХТО?!.. Ты ЧТО?!.. Пенсии лишуууу!..»

А денег Петя так и не вернул.

С антиалкогольной кампанией конца восьмидесятых Балтфлот боролся мужественно. Были талоны, шило и, конечно, самогон, регулярно приобретаемый у местных селян. Селяне моряков любили – ни скандалов, ни дебошей, берут всегда по литру на брата, платят аккуратно, в долг не просят и «Жалобную книгу» не требуют.

А к нам в Балтийск сахар возили пароходами с братской Кубы и разгружали на островных причалах, потому что не могли океанские сухогрузы прямо к стенкам подходить – мелко им там везде. Причал этот – это такой островок с краном, сухогруз к нему подваливает и опорожняется там не спеша. А местные бутлегеры повадились к островку этому, завидев сахаровоз, на челноках своих утлых подходить и ловить вдруг роняемые оттуда (за долю малую) мешки с сахаром-сырцом. Он коричневый такой, нерафинированный, но первач из него, доложу я вам. Все бренди и виски мира просто отдыхают.

И приняли эти рейсы в какой-то момент регулярный характер. И стал сахар на этих яликах вывозиться просто тоннами. И озаботилось этим портовое руководство и обратилось в милицию. И развела руками местная милиция, так как за порядок на море она вроде бы не отвечает.

А кто отвечает? ВМФ отвечает. И обратилось портовое руководство к ВМФ. И ВМФ в лице командира нашего дивизиона малых ракетных кораблей Коли Великанова обещал помочь незамедлительно, тем более, что порт у нас в шефах ходил – то муки прелой подбросит, то гнилой картошки или тушенки времен Очакова и покоренья Крыма.

А мы только с артиллерийских стрельб пришли. Отстрелялись быстро и сразу, только хотели к родному плавпирсу – Коля тут как тут и командиру новую боевую задачу ставит. Плюнул командир, и отвалили мы от стенки, встали на якорь между берегом и сахаровозом, злобно на него (сахаровоз) поглядывая. Стоим, «обеспечиваем безопасность разгрузки».

Смеркалось. Глядь, а от берега два ялика на веслах отваливают и чапают прямиком к нашей «священной корове». На «корове» все оживляется и начинает заготовленные мешки к леерам подтаскивать. В общем, процесс пошел, как говорил тогдашний Генеральный секретарь. Мы за всем этим тихонечко наблюдаем, а замуля наш по мере загрузки яликов начинает исполнять вокруг командира какой-то загадочный танец с приседаниями, всхлипами и подвыванием: «…Ну, Николай Иваныч, ну давай… ну чего же ты ждешь?.. уйдут же, гады…» – и так далее. Командир молча за погрузкой наблюдает, а штурман мешки считает (надо же ему что-то считать).

Вскоре челны пиратские, изрядно отяжелев, к берегу направились, вот тут-то Николай Иваныч шоу и устроил. Врубили мы весь свет, прожекторы и громко попросили мышей украденное обратно в сахарницу вернуть. А мыши на весла налегают и голосом посылают нас к едрене фене. Придете, орут, к нам еще за бутылкой, гады. Командир помолчал немножко и говорит, что приказывает остановиться или открывает огонь, а те опять его маму вспоминают.

Дальше Иваныч, не стесняясь, командует пушке «пли», и комбат Серега немедленно начинает это «пли» исполнять (мы ж со стрельб, отстрелялись быстро, патронов еще как у дурака фантиков, да и когда еще постреляешь?). Первую очередь Серега у них над головами пустил (челны прекратили движение), а вторую – строго поперек курса (челны с матюгами развернулись «все вдруг»). Подошли они обратно к сахаровозу и стали об его борт колотиться, возьмите, дескать, у вас тут упало. А там после наших аргументов тишина – никто ничего не видел, вы откуда взялись-то вообще?

В общем, долбились они долго, разгружались еще дольше, а когда одна лодка пару мешков попыталась недовыгрузить, мы ей еще стволом помахали, мол, давай, давай, у штурмана все подсчитано. Так что стрельбы у нас только утром закончились.

А за самогонкой все равно ходили, и покупали, и пили, а как же, кампания же антиалкогольная.

Малый ракетный корабль проекта 1234.1 он хоть и корабль, но все ж таки малый, поэтому трубы пароходной у него нет, а газовыхлоп главных двигателей осуществляется в воду, где-то в районе ватерлинии по бортам находятся эти приличных размеров отверстия, и поэтому мы борта на полкорпуса в черный цвет красим, закоптятся иначе. Чуть выше воды находятся эти дырки, для дальнейшего повествования это важно.

И жил у нас на пароходе Кошак. Вообще-то, когда работяги с СРЗ сватали матросам маленького котенка, назывался он Машкой, считался кошкой и царапался отчаянно. И был он Машкой, пока боцман, старший мичман Гаврилыч, не обнаружил во время телесного осмотра явные признаки КОТА и, пристыдив матросов, предложил звать животное ну хотя бы Мурзиком, что ли. Но никакая кличка к коту как-то не прилипала, и звали его все, кроме Гаврилыча, просто Кошаком. Ходил Кошак, как и положено, сам по себе, годков и офицеров сторонился, уважал мичманов и особенно Гаврилыча, крысаков давил исправно, короче, службу нес как все. Был он бело-рыжего окраса, форму носил с гордостью и за ее состоянием регулярными вылизываниями следил.

Как-то в конце сентября стояли мы в Военной гавани города Балтийска, вторым корпусом пришвартованные к СКРу ОВРы и собирались на стенд размагничивания. Стоим, никого не трогаем и вот часов в двенадцать ночи весь наш крейсер просыпается от диких кошачьих криков. Чуть помедлив, СКР просыпается тоже. Источник криков с верхней палубы был не виден, а только слышен, и слышен почему-то откуда-то снизу, с воды то есть. Стихийное совещание двух экипажей, а также освещение фонариками межбортового пространства никаких результатов не дали. Источник криков был слышен, но не виден, и только механик, похоже, все понял, но молчал. В общем, этой ночью два экипажа не спали.

Утром картина стала потихоньку проясняться. Подняв под дикие кошачьи вопли флаг, командир, пришедший из дома (выспавшийся!) и выслушавший доклад старпома, предпринял тщательное расследование. Оказалось, что какая-то сволочь сбросила ночью Кошака в воду. Может, за крысой погнавшись по верхней палубе, промахнулся наш Акела в красивом прыжке и сам за борт улетел, кто знает? В общем, в воду он шлепнулся и, очумев от такого поворота, увидел у себя перед мордой прямо в борту дырку (НОРКУ!), в которой, казалось, такое близкое спасение. Залез туда наш Машка, а когда понял, куда попал, заорал от тоски и безысходности.

На вопрос к механику, почему у него в газовыхлопе кошки, командир услышал в ответ, что забортные кошки в заведовании БЧ-5 не состоят. «А в чьем состоят, в чьем?!! Боцман!!!» – и к воплям Кошака присоединился рев командира. В итоге боцман, страдающий за кота, как за родного, страдания свои существенно пополнил.

Но командир быстро устал, а Кошак и не думал утихать. Механику было сказано делать что хочет, но животное из выхлопного коллектора достать, и вся электромеханическая боевая часть, забыв о предстоящем размагничивании, принялась с азартом ломать орущую трубу со стороны машинного отделения. СКР робко предложил помощь – мы гордо отказались и к вечеру убедились, что сложная система колен и клапанов, препятствующая морской воде залить главные двигатели, препятствует также и проникновению забортной кошки внутрь корабля. К ночи коллектор собрали. Вой не утихал. Командир, плюнув, сказал старпому разбираться и убыл домой. И старпом разобрался: сыграл тревогу и дал команду на запуск главных двигателей. (А давай, механик, задушим его, гада, на хрен!)

Это была мысль. Механик, просветлев ликом, ушел в машину, и через десять минут главные двигатели взревели радостно и обнадеживающе. «Как думаешь, мех, полчаса хватит?» – аж приседал от восторга старпом. «Пять минут хватит…» – подтверждал мех старпомовскую «Барбароссу», но быстрой победы не получилось, и когда через полчаса воя турбин и грохота дизелей наступила тишина, над водой сначала тихо, а потом все громче и отчаянней разнесся кошачий вой. «Ну, мля, уважаю…» – тихо сказал механик.

Мы с СКРом не спали вторую ночь.

Утром командир, скомандовав в абсолютной тишине, оглашаемой воплями Кошака, подъем флага, принял спасительное для всех, включая ополоумевшего Машку, решение. СКР и мы, снова сыграв тревогу и разбежавшись по постам, отшвартовались от стенки и друг от друга, чуть растолкали борта аварийными брусьями и, помолясь, пустили меж бортов надувную лодку с боцманом Гаврилычем и куском колбасы. Гаврилыч, действительно рискуя быть раздавленным в блин, до заветного отверстия все ж добрался, пару раз кыскыснул и колбасу в направлении криков протянул. В ответ крики прекратились и из газовыхлопа, влет сожрав колбасу, в облаке копоти вылетело нечто и в своего спасителя радостно впилось. Подняли на борт Кошака, который Гаврилыча из лап ну никак не выпускал, отмыли в умывальнике пеной для бритья, накормили и с богом пустили погулять.

И исчез кот, не стало его, будто и не было, решил, видно, покончить с жизнью кораблядской такой и списаться на берег. А жаль.

Это Александр.

Вот вам история.

Называется она «Первый переезд на практику в Севастополь».

Шло долгое распределение полезного места в двух плацкартных вагонах для предстоящего переезда на практику первого курса Каспийского училища.

Для этого командир роты с позывным «Зяблик» (он же в миру капитан-лейтенант Савенко) долго и мучительно рисовал план-схему вагона с целью найти максимум полезной площади для вмещения 138 курсантов в один вагон (пассажировместимостью 58 спальных мест).

– Эврика! – вскрикнул он. – Есть же третьи верхние полки («Но даже и с таким их количеством двенадцать человек должны будут сами искать место, как бы и где им устроиться на ночь!» – сказал ему внутренний голос.)

– Ну ничего, – сказал командир своему внутреннему голосу, – все утрясется, когда поезд тронется.

На том он и решил, дабы не обременять себя более мыслями.

На перрон начали подавать поезд.

Волосы у командира зашевелились при виде предстающих его взору вагонов.

Остановившиеся вагоны представляли собой зрелище боя железнодорожников с «Мессершмитами» во время Второй мировой войны.

По левому борту вагона окон, имевших стекла, было только четыре, краска вся ободранная, местами закопченная. Лесенка для подъема в вагон была помята, будто бы она побывала под траками танка. Часть вентиляционных грибков на крыше вагона отсутствовала, другая часть была дико искорежена, видимо, вследствие рикошета неразорвавшихся бомб…

В пустом проеме одного из окон, не имевшего стекла, одиноко развевалась ткань грязно-коричневого цвета, в прошлом напоминавшая собой занавеску. Весь колорит увиденной картины завершала широкая змеевидная полоса, процарапанная по всей длине вагона.

Пять секунд замешательства – лицо мучительно вырабатывало решение.

Есть, есть оно, решение: Зяблик выслал группу ревизоров-курсантов для фактического описания состояния вагона.

Было описано все, как внешнее, так и особенно внутренне состояние: разбитые, треснутые окна, количество болтов, шурупов, медных шильдиков, и так далее, и так далее, дабы бригадир поезда не предъявил потом нанесенный материальный ущерб.

Труды описания толстой пачкой мелко исписанных листов легли в дрожащие от волнения руки командира.

М-да! А воды в вагоне на предстоящий переезд в г. Симферополь нет и не будет – этот приговор мы тут же прочитали на лице у кэпа.

Первое утро после первой ночи – показались Минеральные Воды.

Курсанты в предвкушении долгожданной остановки и всевозможных вытекающих отсюда последствий тихо перешептывались, куря прямо в вагоне, благо ветер гулял в зияющих проемах межоконного пространства.

И вот он, долгожданный перрон.

– Бабуля, почем у Родины сегодня ведро яблок? – спросил один из курсантов, свесившись в окно.

Бабуля, торопливо крестясь, закрыв подолом цветастой юбки ведро, спросила:

– Сынок, откеля везут и куда, и охрана-то где?

– Охрана? А там! – сказали бабуле и кивнули куда-то вперед поезда.

Роба у нас была черная, только вчера сменили на новую взамен синей. Боевой номер на левом кармане груди еще не был пришит, а отдельные личности уже обрили голову под бритву и, успев отполировать молодой череп об курсантскую подушку еще в стенах родного училища, теперь с суточной щетиной и закопченным лицом от гари тепловоза выглядывали из проемов окон. Ну чем не зэки?

– Из Баку везут нас, бабуля, из Баку. В Севастополь направляемся. Прямо туда. Севастополь – гордость русских моряков! Не слышали про такое?

– И много вас тут, соколиков?

– Да почитай, два отряда будет, бабуля! – ответил курсант.

– Вот! Опять наступают старые времена, недаром мне седня сон прыснился! – запричитала бабуля.

С эти словами она, схватив ведро обеими руками, бросилась к гуще торговок, не переставая глаголить:

– Вернулось времечко-то, вернулось, родимое!..

После чего, дико озираясь, бабушки, тетушки и все, кто торговал, спешно начали хватать свой товар и с молниеносной быстротой покидать перрон.

Тем временем из главных дверей вокзала появилась небольшая группа милиционеров и где-то рядом дико завыла милицейская сирена.

Здравствуйте, Александр.

Меня зовут Женя, мне 18, и я никогда не служила в армии. И не буду. Но я хочу вам кое-что рассказать.

Мой отец – капитан-лейтенант в запасе. Служили мы в городе Таллине (я говорю «мы», так как тяготы и лишения, о которых вы пишете, переносят не только военнослужащие, но и их семьи, и дети в том числе). Потом отец уволился, и мы вернулись на историческую родину, Белгородскую область. Здесь стоит отметить, что мои родители родились и выросли в военной части ***, недалеко от города (гордо сказано) Грайворон.

В простонародье часть называли Городком (Помните песенку про улицу в три дома?

Мне всегда казалось, что это про нас). И хотя переехали в цивилизацию мы четыре года назад, с Городком у меня связанно все плохое и хорошее, все яркое.

Хочу вам немножко рассказать о детях военных. Почему? Вы почему-то мало об этом пишете. Вот, например, мое первое воспоминание о военных кораблях. Новый, 1993 год, корабль – не помню какого проекта, и мой отец дежурит на нем в эту дивную праздничную ночь. (Он был старпомом на самом молодом экипаже, поэтому и дежурил.) С тех пор военный корабль для меня стал чем-то вроде дополнения к Деду Морозу (пьяный матрос с марлевой бородой). Уже переехав в Городок (его еще почему-то называют Почтовым), я начала наблюдать за военными, теперь уже сухопутными. А так как ребенка на работу не брали, я имела счастье лицезреть их большей частью во время всякого рода сборищ и пьянок. Весело было.

Например, есть у нас гаражи. Это такая территория, полностью застроенная сарайчиками для машин, довольно большая. И был у одного офицера день рождения. И пригласил он полгородка, и пришли они к нему в гараж частично с детьми (а куда их еще девать?), частично с собаками (для прикрытия), и поголовно с вилкой, железной тарелкой и железной кружкой. Картина маслом: человек в форме, местами красный, в остальных местах зеленый ходит с трехлитровой банкой самогона и спрашивает:

– Господа офицеры, кому подлить?

Потом пошел дождь. И господа офицеры, дабы не загубить своего государственного здоровья, решили спрятаться в гараж, для чего выталкивают оттуда машину. Происходило это так: трое толкают слева, трое – справа, а один – организатор и активист – сзади. Каково же было мое детское удивление, когда организатор и активист, исполнив лихой пируэт, ухнулся в открытый люк подвала, замаскированного машиной. Он сломал себе ногу.

Но я немного не о том. Хочется вам сказать (надеюсь, вам будет приятно), что мы, дети военных, не такие. Совсем другие. Мы, например, гимн пели в школе перед уроками. Это, правда, министр обороны приказал, но для нас над ним только Бог. Приказал – поем. Или стена, кирпичная такая стена вокруг части. Сколько раз мы ее форсировали! Сколько вещей было порвано о колючую проволоку! А гордость! Какая гордость нас разбирала, когда на 9 Мая все военное население части маршировало. Для нас 9 Мая очень серьезный праздник!

Но особое умиление я испытала, переехав в Белгород. Таких наивных в военном плане людей я видела впервые. Есть, например, у нас сирена, противно воющая, которая должна нас в случае чего оповестить и мобилизовать. А пока все тихо и мирно, ее по понедельникам, ровно в 14.30 врубают, чтоб не сгнила окончательно. Когда мои новые «гражданские» знакомые об этом узнали, то предположили буквально следующее:

– Вы, наверное, когда она выть начинает, по подвалам прячетесь?

Наивные! Часы мы сверяем, часы.

И еще много-много таких мелочей. Я вот как-то приехала друзей навестить, еще до дома не дошла, а мне сообщают:

– Ставицкая, у тебя балкон обвалился!

Но, конечно, балкон обвалился не у меня, а у соседей, я потом долго по крупицам эту историю восстанавливала, рассказ даже написала, люди смеялись, но мало кто поверил.

Ваша книга «…Расстрелять!» появилась в Городке давно, она такая зеленая была, с золотыми буквами, благородная. Мне тогда лет 12 было, показалось, что папа классика притащил, только фамилия у вас какая-то не классическая. (Кстати, дети офицеров, в отличие от остальных, читают. Я знаю, о чем говорю, я общалась и с теми, и с другими). И тираж у нее был какой-то смешной, очень маленький. И обошла она почти всех. Дошла очередь и до моей семьи. Сначала читал отец, читал всю ночь и при этом очень громко смеялся. А мы с мамой на него ругались. Потом читала я, тоже всю ночь. От корки до корки. Что могло заставить 12-летнего подростка прочитать вашу книгу? До сих пор не знаю. Ну смеялась я над «Бабочкой», потом, через год, я перечитала. Потом еще. И еще. Надеюсь, что поняла, хотя я бы не советовала некоторые ваши произведения детям. Есть в них что-то тяжелое, отчего грусть появляется в глазах совсем взрослая, хотя смешно. Очень смешно. Спасибо вам.

В Белгороде началась война с «Книгомиром» (это у нас такой супермаркет есть книжный). Прихожу туда и говорю:

– У вас есть…

– У нас есть все! (Так пионеры говорили: «Всегда готов!»)

– Покровский?

– ???

Ну не знали они о вас, не знали. Пока фильм не вышел. Тогда уже и книжечки ваши на самый лучший стенд поставили, бестселлером назвали, и бюджет фильма под ней написали.

Кстати о фильме. Его специально в наш ГДО завезли (там со времен «Неуловимых мстителей» ничего не крутили). Аншлаг был. Плакали люди. Но до этого я смотрела его в городе, всей школой нас туда водили, чтобы наш патриотизм пробудить. Я там оказалась самой просвещенной: знала, что такое ВВД, и так далее. Весь сеанс объясняла. А потом, когда мы вышли, многие с надеждой спрашивали:

– Жень, они ведь выживут?

А что я им могу сказать? Что рассказ «72 метра» – это единственная вещь, над которой я плакала?

Но неважно. Они не пойдут в военные училища; туда пойдут дети военных, а когда в августе они приезжают в Городок. Наверное, нигде августа не ждут и не проводят так, как у нас. Кстати, 5 августа у нас «День города не-героя Белгорода» – города первого салюта. Но! 5 августа курсантов переводят на следующий курс, это дело у нас называется ДПК (день пьяного курсанта, хотя, наверное, везде так), так что о первом салюте я узнала сравнительно недавно и весьма случайно.

Кстати о системах. Папа тоже закончил Каспийское училище, выпуск 1987 года. Я ему когда книгу «Система» принесла, он на кухне закрылся, читал и курил, не переставая. А потом ходил весь такой грустный! (Кстати, он сказал, что ваш курс как-то вагон спалил, это правда?)

Внешность у папы пионерская: голубые глаза, светлые волосы.

Он как-то на море к какому-то чурке подошел и начал по-ихнему говорить. Этот человек плов готовил в ресторане. Так он разве что не закричал, глаза у него очень большими стали.

Я как-то дала своему белгородскому однокласснику вашу книгу почитать. Он военным хочет стать (единственный из класса). Медиком. Так вот, он как узнал, что медик– низшая стадия офицерского падения, – смеялся долго. И тараканов принялся изучать усиленно.

Но медик? Медик – это не минер (это я его так успокаивала). В фильме герой Башарова произносит «минер» с очень интересной интонацией. Я думала это так, режиссерская находка, пока не услышала, как это говорит папа (он штурман).

Часть нашу хотят расформировать. Ей 45, а срок эксплуатации различных сооружений 50.

Или если Украина в НАТО войдет. Мы от границы за 20 км, а надо 80. Хотя я там и не живу, так, в гости приезжаю, мне будет печально. Очень. И не только потому, что там лес кругом и речка. Сама атмосфера кастовости, что ли. Так больше нигде не дружат. Таких людей сейчас не найти. Я думаю, вы поймете.

Ну вот, хотела написать вам что-нибудь приятное, а получился – плач Ярославны. В общем, знайте, вас читает молодежь, мы даже вас понимаем. Спасибо вам, и пишите побольше.

(Я тут еще свой рассказ помещу, просто историю эту вам хочется рассказать.)

Женя.

Саня Ч., отец троих детей, сидел на улице и смотрел в пространство. Сидел он на диване. Спрашивается, что тело в звании майора делает на улице в минус десять, на диване, в шинели и печали? Да ничего. Думает оно. Или страдает, в конце концов. Причиной, заставившей Саню задуматься о смысле жизни, был этот самый диван.

Диван был призван раз и навсегда примирить Саню с женой, повергнув последнюю сначала в шок, потом в восторг, умиление и щенячью любовь к Сане, дарителю и благодетелю, а затем – глаженые рубашки, обед в судочках на работу и нежный поцелуй перед уходом.

Но это все в перспективе, а пока благоверная находилась у тещи, а Саня на улице. Диван не хотел выполнять священную миссию миротворца: не проходил в дверь, и все. Хоть пили (диван) и ломай (дверь). Сей памятник нашей бестолковости (тело на диване) был обнаружен тремя проходившими мимо офицерами – двумя майорами и одним капитаном.

Они возвращались из гаражей (есть такое место в военном городке, куда идут, когда жену видеть уже не можешь, а пива хочется). Вечернее возлияние расслабило их тела и мысли, продуктивный вечер подходил к своему логическому завершению и настроение располагало… располагало, в общем.

Помочь товарищу в беде – святое дело.

Из проходящих мимо был отловлен один лейтенант («Слышь, чего не отдаешь честь старшему по званию, а?!»), после чего тщательно проинструктирован и повернут в сторону Военторга. Выпили. Подумали. Еще выпили. Примерно через час диванной вечеринки между двумя криками: «Господа офицеры, кому подлить?» – когда разговоры плавно подошли к вопросу «начальник – сволочь», лейтенант, самый неопытный и наивный, вспомнил вдруг, для чего же они все тут собрались.

– Надо бы (встал, упал)… надо бы (приподнялся)… нам (нечеловеческие усилия по принятию вертикального положения)… диван… того, измерить (язык остановился).

И измерил. Для измерения он подошел с торца, раздвинул руки на ширину дивана и, не меняя расстояния между ладонями, пошел к подъезду, траекторией движения напоминая африканскую гадюку, укушенную в хвост, благо, что нужная квартира находилась на втором этаже. Через некоторое время («Где он? Водка испаряется!») из подъезда появляются все так же расставленные руки, а за ними и само тело.

– Не пройдет.

Черт побери!

Нет, конечно, все и так понимали, что не пройдет, но чтобы так, окончательно и бесповоротно? Нет, даже не верится как-то!

Вы думаете, что диван так и остался на улице? Ничего подобного. Пришла идея.

Чтобы понять всю безысходность Саниного положения (а именно в таких ситуациях и приходят идеи), лирически отступим и обрисуем ситуацию.

Люба (два метра, бывшая баскетболистка и активистка) поручила Сане купить стиральную машинку в ближайшем очаге цивилизации (80 км и трясет ужасно). Нет, не то чтобы она не понимала всего риска, но деваться то некуда! Сане была выдана простыня-инструкция. Среди прочих ЦУ там был список фирм, достойных всяческого уважения и доверия, отсортированных по алфавиту. Начинался он фирмой на «А» и через полтора метра заканчивался фирмой Zanussi. Магазин открывался в 10.00. Чек был выбит в 10.02. Фирма-производитель значилась в списке первой. Но машинка не работала!

Не удивительно, можно даже сказать закономерно, что жена обиделась, оскорбилась, испарилась. В общем, диван.

Идея цеплялась своими корнями, ветвями или что у нее еще там есть, за веревку. Обычная веревка, которая спокойно себе висела в маленьком загончике, призванном служить сушилкой, могла восстановить мир в семье Сани!

Конструкция была гениально проста: веревка несколько раз обматывалась вокруг дивана, свободные концы через балкон попадают в квартиру, а вслед за ними в квартиру попадает диван. Все счастливы, занавес.

Но! (И еще один раз: но!). Военные балконы (как, впрочем, и военные нервы) не рассчитаны на столько лет безупречной службы в таких условиях. Поэтому, когда нечеловеческими усилиями энного количества лошадиных сил, заключенных, как ни странно, в господах офицерах, диван был затянут на перила, они не выдержали. И балкон, и нервы.

Балкон отвалился. Вы спросите: неужели весь? Нет, там остался маленький кусочек, без перил и других деталей. Сначала в бездну канули перила. Сверху на перила упал диван. А что упало на диван? Сверкая военными пятками, по красивой дуге, влекомый веревкой (для разнообразия намотанной на руку), изящно изогнувшись в лучах заходящего солнца, сверху на диван приземлился Саня Ч., отец троих детей.

Утром всех наказали. Жена носила Сане в госпиталь апельсины.

Всего вам хорошего.

Я служил связистом на 216 в Гаджиево с 1972-го по 1980 год. Старпомом у нас был В. И. Гаврилов – очень я с ним дружил, однако ему не мешало драть меня за опоздание на подъем флага, хотя весь вечер мы с ним у него дома до поздней ночи пробовали шило. Но главная история не об этом. В начале 70-х я был командиром ГАГ (гидро-акустической группы) на К-32, штурманом был А. Зверев, известный на флоте своими иллюстрациями к корабельному уставу и к другим руководящим документам. Так вот, как вам известно, накануне Нового года по квартирам офицеров и мичманов ходили с подарками Дед Мороз и Снегурочка. Правда, редко кто в истории Гаджиево доходил до последних домов. Я был холостяком, жена Зверева в отъезде, и выбор замполита пал на нас. Я был назначен Морозом, а Шура – Снегурочкой. Однако вместо Снегурки мы придумали черта – это канадка наизнанку и маска. Деду сделали из кумача халат, на меховую шапку красный чехол, на лицо – нос с усами и очками (мы назвали его армянским носом). Перед походом мы провели инструктаж, на котором попросили не наливать Деду и черту ничего или при невозможности сделать это – наливать только коньяк: мы хотели дойти до конца. 31-го в 14 часов мы начали обход. Понятно, что наливали, и не только коньяк, но мы держались, успевая иногда по просьбе жителей заходить в чужие квартиры. Дедов Морозов было много – некоторые бродили расстегнутые и очень пьяные, один носился с посохом, пытаясь ударить им всех, особенно патруль. Как выяснилось позже, он нашел патруль и прошелся по нему посохом. Посох был железной трубой, обшитой материей. Через некоторое время я стал замечать, что состояние моего спутника ухудшилось, и мы решили, что он будет пропускать некоторые квартиры, особенно на верхних этажах. Таким образом мы добрались до последних домов, и около одного из них Шура остался сидеть на ступеньках, а я поднялся в квартиру один. Спустившись, обнаружил, что черта нет… Я успешно закончил обход, но после праздников выяснилось, что из другой квартиры этого же дома вышел весьма пьяный другой Дед, и мой черт автоматически пошел за ним, причем, как рассказывали очевидцы, никто из них не заметил подмены. Говорят, в истории 3-й флотилии того времени – это единственный Дед Мороз, который поздравил всех детей экипажа, умудрившись перевыполнить план.

Я – жена кадрового офицера Военно-морского флота.

Сейчас мы вместе с мужем на пенсии и часто вспоминаем былое.

Какие только истории не приключались с нами и нашими друзьями и знакомыми!

Пожалуй, трудностей в нашей жизни было больше, чем радостных дней. За время службы мужа видела дома редко, и приходилось весь быт, всю кочевую неустроенность, воспитание детей брать на себя. Самое трудное – это научить детей уважать и любить отца, который приходил, когда дети уже спали, а уходил, когда дети еще спали. При слове «папа» они, маленькие, смотрели на фотографию отца на стене над кроваткой. Дух отца витал в доме всегда. Воспитывая детей, говорила: «Вот папа придет, и чем мы его порадуем?» Или: «Папа придет, увидит и скажет…», «Нет, папа не порадуется…», «О, вот это папа одобрит!»

Так жили почти все семьи нашего военного городка.

Когда дети подрастали и уже могли побороть сон и дождаться поздним вечером отца, уровень общения был уже полувзрослым. Мой муж с удовольствием рассказывал детям сказки на ночь, а в редкие выходные дни обучал детей чтению и счету. Я же с детьми повторяла пройденное, слегка расширяя и углубляя уже выученное. Авторитет отца рос, но сказать, чтобы дети были привязаны к нему, не могу. Отношения у них были с детства больше деловыми. И только начиная со старшего подросткового возраста, появилась и привязанность детей к отцу. Но такой благополучный путь проходили не все семьи, если не сказать единицы. Как правило, этой доли не выдерживали жены. В семьях начинались маленькие и большие скандалы. Мужья после службы начинали ходить не домой, а в рестораны, где «разведенок» было много в поисках очередного мужа. Так распадались одни семьи, создавались другие– и тоже как временные союзы. Маята да и только!

Среди благополучных семей выделялась видная семейная пара. Судьба свела двух очень красивых людей, как будто созданных не для повседневной жизни, а для кинематографа.

Особенно выделялась Валентина. У нее была немодная по тем временам прическа. Черные прямые волосы были разделены посредине и гладко зачесаны назад, где внизу у шеи собраны в крупный блестящий валик. Таким образом открывался красивый матовый лоб и изумительный нежный профиль.

Игорь был тоже хорош! Рослый, стройный, черноглазый, с правильными чертами лица, всегда пышными аккуратными усами, особенно во флотской офицерской форме выглядел романтическим героем.

Игорь с Валей жили дружно и растили голубоглазую дочку Марусю. Голубые Марусины глаза чуть не поссорили их в начале семейной жизни. Но врачи их успокоили. Оказывается, у черноглазых родителей может родиться голубоглазый ребенок.

В военном городке жизнь текла своим чередом. Мужья в который раз готовились уйти в океан на «боевую» службу на полгода.

Мы их проводили, и потянулись постылые дни ожиданий, окрашиваемые письмами «оттуда» и немедленными ответами о своем житье-бытье, о детях и родственниках.

Через три месяца городок стал оживать. «Оттуда» стали возвращаться первые отпускники офицерско-мичманского состава. Они прибывали на судах обеспечения, и каждый оставшийся на корабле старался передать домой письмо или бандероль с небольшими гостинцами или морскими сувенирами, которые изготавливали своими руками из даров моря. То-то радости детям и жене!

Игорь тоже не забыл своих Валюшу с Марусенькой. И вот два молодых порученца, ошалевших от отпускной свободы и легкого алкоголя навестили Валю, чтобы передать гостинцы. Радостная, она пригласила их на чай, но у подъезда их ждали подружки, интересные мероприятия, и, передав посылочку и письмо, быстро попрощавшись, весело перепрыгивая через ступеньки, они уже бежали по лестнице вниз. Валя, стоя на лестничной площадке, кричала им вслед «спасибо». И вдруг услышала снизу: «Вася, жена командира брюнетка, а та блондинка в Севастополе кто ему? Ха-ха-ха!..»

Хлопнула дверь парадного, как выстрел. Валя оцепенела.

Мы ничего этого не знали. По-прежнему ежедневно встречались на детской площадке с детьми и живо обсуждали, кто уже в отпуске, а кто будет следующим.

В Вале мы не сразу заметили перемены. А когда заметили, то решили не бередить ее душу – скучает.

Прошло больше месяца.

Меня неожиданно пригласили в политотдел базы. Тогда политотделы серьезно работали с семьями тех офицеров, которые ушли в море надолго. Начальник политотдела, подполковник Нефедов, начал сразу, как только я вошла:

– Вы, кажется, дружите с Валентиной Никитиной? Ее муж обеспокоен тем, что уже месяц от семьи нет ни одного письма. То писала каждые три дня, а сейчас даже за гостинцы спасибо не сказала. Что-то случилось?

Вот тут все и выяснилось. Игоря срочно отправили в отпуск. Тех мичманов заставили во всем признаться, извиниться. Политотдел подтвердил, что в Севастополь корабль даже не заходил.

Но Валина депрессия не проходила, и примерно через полгода она, собрав вещи, когда Игорь в очередной раз был в море на учениях, ни с кем не простившись, уехала с дочкой к родителям в Николаев.

Игорь запил, перестал ходить на службу, потом уволился из Вооруженных сил и уехал к своим родителям в Саратов. Там и стал работать на речном флоте.

Не зря говорится, что злые языки страшнее пистолета!

Наталья.