Следующим утром я чувствовала себя опустошенной, жалкой и несчастной. Спрятавшись в единственном месте, где я могла укрыться, под теплыми простынями и одеялами, я попыталась внушить себе, что меня ничто не тревожит. Но тайна бриллианта, возвращение Тилсбери и мои опасения относительно того, что он и мама тайно готовили, были одной запутанной загадкой — не говоря уже об участии Чарльза Эллисона.

Я лежала не шелохнувшись, когда Нэнси постучала и вошла. Однако, когда она с грохотом перемещалась за спинкой кровати, я очнулась и со стоном быстро села, запутавшись в сбитом липком и потном постельном белье. Как только служанка отодвинула занавески, залитый солнцем резной витраж отбросил на стены решетку теней. Когда Нэнси повернулась, на ее лице была ухмылка, но щеки оставались бледными. Я потребовала сказать, что ее так позабавило.

— У вас волосы стоят дыбом, а лицо красное, как свекла. То еще зрелище, мисс.

— Который час? — сердито спросила я, зевая и выпутываясь из-под одеял.

— Больше десяти. Вы не слышали колокольчик? Хозяйка ушла, — она сделала паузу, прежде чем едко заключить, — снова! — Затем глубоко вздохнула, как будто цитируя: — Она просила сказать вам, что она очень сожалеет, что пришла так поздно вчера, — и она надеялась, что вы не возражаете поесть опять в одиночестве — она вернется, чтобы этим вечером увидеть вас за ужином… Да, я думаю, примерно так! Я принесла вам несколько тостов, потому что вы снова пропустили завтрак. — Нэнси приподняла бровь, и на ее лице заиграла легкая насмешливая улыбка. — У меня также есть для вас письмо.

На подносе действительно лежал конверт, и, предполагая и надеясь, что оно должно быть от Чарльза, я воскликнула:

— Он возвратился в Виндзор? Его не было так долго!

— Да, — засияла она. — Возвратился рано этим утром и сразу принес это письмо, задолго до того, как встала кухарка. Он пришел, чтобы увидеть меня, и попросил передать вам это. Но, — она говорила теперь не так уверенно, — он… настаивает, чтобы это оставалось в тайне. Он говорит, что миссис Уиллоуби не должна знать, о чем он написал, — и добавила еще более ехидно: — В конце концов ведь неприлично дружить с подобными моему брату, не так ли?

— Но мама сама пригласила его к нам на Рождество и оставила меня одну на балу, когда…

Я почувствовала, что становлюсь пунцовой при мысли о нашем поцелуе во дворе церкви, и после небольшого колебания продолжила:

— Таким образом, я не думаю, что у нее есть какое-либо основание слишком сильно возражать.

— Хорошо, это, может, и так, но с другой стороны, именно поэтому она и не одобрила бы такой поступок. Но это действительно не мое дело.

Нэнси выглядела раздраженной, но, возможно, она ревновала.

— Он просто попросил меня держать язык за зубами, и думаю, что мы все понимаем причину. — И она вышла из комнаты.

Внезапно почувствовав голод, я вспомнила, что вчера почти ничего не ела, и засунула в рот тост, а затем так же жадно распечатала письмо. И пока я читала, мое лицо постепенно расплывалось в улыбке…

Я дважды прочитала его письмо и, стряхнув масляные крошки с изящных листков, поднесла бумагу к носу, вдыхая запах дорогого мистера Эллисона. Затем с неохотой я разорвала письмо на крошечные кусочки и бросила в очаг, чтобы они, как только там снова зажгут огонь, сразу сгорели. Сегодня среда. До пятницы еще целая вечность. Но в течение этого утра мир снова показался мне счастливым и полным надежд.

Наконец наступила пятница, сначала, казалось, что это был один из тех очень редких дней, когда мама оставалась дома. Она присутствовала в каждой комнате, в которую я входила. То почитала в гостиной, то заполняла счета, то вызывала Нэнси, чтобы пойти и отправить письма или сбегать на кухню и принести ей освежающие напитки. Я не могла смириться с мыслью, что шанс встретиться с Чарльзом будет упущен.

После завтрака, к которому я едва прикоснулась из-за плохого настроения, мама объявила, что должна быть на Парк-стрит в три часа.

— Парк-стрит… — я попыталась изобразить интерес, пряча улыбку и пытаясь не показать свою радость. — Не помню, чтобы ты упоминала этот адрес прежде, мама?

— Нет, — ответила она, подняв голову и наклонив подбородок, поскольку в тот момент перед большим зеркалом в прихожей надевала свою шляпу, — но в будущем я буду часто посещать это место.

Я должна была спросить, почему и кто был этот клиент. Я должна была больше думать об ее делах с Грэгори Тилсбери. Но мои собственные проблемы занимали меня сейчас гораздо больше. Я вычислила, что, если она уйдет в половину третьего, я легко успею к трем часам добраться до моста.

В этот день стояла прекрасная погода. Синее небо, мало облаков. Мир благоухал зеленью и был полон обещаний.

Я почти бежала по улицам мимо оштукатуренных зданий, затем побрела по менее известным дорогам, мимо вьющихся террас, длинных, бесконечных рядов маленьких домов рабочих и наконец достигла заливных лугов, которые должны были вывести меня вниз к буксировочному пути. Карабкаясь через перелазы, я с облегчением приподняла юбки, поскольку этот пасторальный маршрут не обещал ничего, кроме луноглазых коров, старой привязанной кобылы и нескольких жирных блеющих овец, которые стали свидетелями моего странного приключения.

На краю реки я продолжила путь по галечному следу, где, преследуя мои ступни, хитро извивалась Темза — убывающая зловонная жидкость, начало течения, оставлявшее мусор на покрытых галькой берегах, все сильнее менявшихся с каждым новым потоком. На цепи, лая, прыгая и скуля, рвался раздразненный лебедями терьер.

Обеспокоенная окликами заигрывавших со мной лодочников, я побежала быстрее и вскоре достигла широких ступеней, ведущих от тропы к мосту. Задыхаясь и собирая пряди своих волос, остановилась, чтобы восстановить дыхание и приготовиться к встрече. Посмотрев вверх, я увидела возвышавшегося надо мной Чарльза, он прикрывал глаза от солнечного света. Его волосы стали еще длиннее: свободные темные завитки лежали поверх его воротника. Он казался еще привлекательнее, чем я его запомнила.

— Я видел, как ты бежала по дорожке, — сказал он сверху. — Я знал, что, если сможешь, ты придешь.

Скоро он, перепрыгнув разом через две или три ступени, оказался рядом со мной, и, взяв меня за руки, произнес:

— Как хорошо ты выглядишь, Алиса.

Я покраснела, хорошо зная о том, какими пухлыми стали мои щеки, с тех пор как мы виделись в последний раз.

— Куда ты хотела бы пойти? — спросил он. — Или, возможно, ты предпочла бы где-нибудь спокойно посидеть. Я знаю в Итоне кафе-кондитерскую…

— Нет. Я хочу погулять, сегодня такой прекрасный день, к тому же так мы сможем спокойно поговорить.

Конечно, существовало много такого, о чем я должна была его спросить.

Улыбаясь, он взял меня за руку и проводил к широким гранитным ступеням на широкий шумный мост, связывавший Виндзор с Итоном. Мы быстро прошли по нему, сторонясь торговцев, несших тяжелые корзины с инструментами, а также спорящих фермеров, удерживавших своих таких же склочных собак и путавшихся овец; маленького стада рогатого скота; грохочущей телеги, от которой во все стороны летел навоз, пыль и грязь. Скоро, невредимые, мы свернули в другую сторону, оставили позади гостиницы, несколько маленьких лачуг и лодочных сараев, и вышли на открытое пространство, широко и свободно тянувшееся вдоль берегов. Исхоженная тропа вела через высокие травы и затем переходила в петляющую тропинку, где, защищенные деревьями, ежевикой и кустарником, покрытыми новыми почками, мы шли в тишине, наконец оказавшись около серого кремнистого сводчатого входа в своего рода открытый лодочный сарай. Здесь изящные гибкие молодые деревья стелились по мрачно отражавшей воде, а наше каменное убежище покрывали шишковатые искривленные стволы деревьев. Плотнорастущий плющ полз внутрь, его побеги покрывали влажную разрушавшуюся кладку. Мы были хорошо скрыты от посторонних глаз. Не говоря ни слова, Чарльз обнял меня и начал порывисто целовать, прижимая спиной к каменной стене и запустив руки в мои спутанные волосы. Привлекая его еще ближе, я с удовольствием поддалась этим желанным объятиям, но не до конца… Меня угнетала мысль, что Чарльз был в некотором роде вовлечен в игры Тилсбери. Я оттолкнула его, пытаясь освободиться, а затем отвернулась.

— Извини… я слишком поторопился. Я не должен был думать… прошло столько времени. — Он попробовал нарушить тяжелую тишину, повисшую между нами.

— Нет, дело не в этом. Я только… — я не знала, с чего лучше начать. — Я боюсь, что ты не совсем тот, кем кажешься, что ты мне не настоящий друг…

— Твой друг? Но почему, ведь это так и, я надеюсь, даже больше! Алиса, я не писал, пока отсутствовал, потому что реакция твоей матери, когда я встретил ее, возвращаясь из вашего дома ночью после бала, была более чем понятна. Я надеялся, что следующим утром ты получишь мое письмо, в котором я объяснял причину своего внезапного отъезда, и даже если бы оно было перехвачено, я не сомневался в том, что твоя мать обрадуется моему отъезду и передаст эту новость. В противном случае Нэнси узнала бы обо всем достаточно скоро, и, конечно, она бы сообщила. Но когда я виделся с ней на этой неделе и попросил передать это письмо, у меня не было никаких гарантий. Ты знаешь, Нэнси почти не умеет читать и писать. Пытаться послать письмо через нее было бы слишком опасно. Оно легко могло попасть в чужие руки. Но теперь, когда я снова в Виндзоре, у меня нет никакого желания быть отвергнутым когда-либо снова так, как сейчас…

— Мне грустно думать, что моя мать может не принять эту дружбу, хотя, признаю, что я заметила напряжение между вами на Рождество.

— О Алиса, — вздохнул он, — с чего я могу начать? Дела обстоят хуже, чем ты можешь себе представить. Позволь просто сказать, что твоя мать против того, чтобы ты общалась с кем-то… столь неподходящим, как я. Простым слугой, человеком определенно не того круга, который, по ее мнению, подходит ее дочери…

— Но я надеюсь, что моя мать не будет контролировать меня всю жизнь! Я знаю, что она планирует увезти меня в Нью-Йорк вместе с Тилсбери, хотя никогда не спрашивала меня и не интересовалась моими чувствами…

— Ты знаешь об этом? — он выглядел встревоженным, а я была в свою очередь удивлена его осведомленностью.

— Но не из ее уст… Моя мать говорит мне очень мало в последнее время. Но у меня есть глаза и уши, и о некоторых вещах я могу догадаться сама.

— Ты говоришь загадками. Ты должна сказать мне все, что знаешь.

Это было рискованно.

Какие были доказательства, что я могу доверять Чарльзу? Однако если он был их шпионом, то я уже выдала себя, рассказав про Нью-Йорк. Если бы я продолжала хранить молчание, я могла окончательно потерять свободу. Поэтому я решила рискнуть и в нескольких словах поведала о том, как прочитала письмо Тилсбери и видела его маскарадный костюм, обнаружила рога, спрятанные под кроватью в Глочестере. Я опустила только то, что видела бриллиант и свои странные видения, которые казались мне слишком сумбурными и личными, чтобы о них говорить, и, если честно, я опасалась, что он примет меня за сумасшедшую. Разве мог нормальный человек поверить в существование призраков?

— Это очень серьезно, Алиса, — Чарльз выглядел удрученным и встревоженным. — Тебе было бы лучше ничего не знать, тогда и вред, который тебе могут причинить, был бы меньше, — он вздохнул, глядя мне прямо в глаза. — Твоя мать втянута в опасное дело. Не только она. Мы все.

Он придвинулся ближе, взяв меня за руки, прижал их к своим губам. Но все же я по-прежнему чувствовала себя неуверенно.

— Чарльз, скажи мне, что ты знаешь, каково твое участие во всем этом… Я слышала, как они упоминали твое имя… Я знаю, что ты как-то вовлечен в их коварные замыслы.

Все еще держа мои руки, он привлек меня к маленькому выступу в стене, попросив сесть рядом, и сказал:

— Когда ты узнаешь обо всем, что я сделал, ты, возможно, начнешь презирать меня. Да и как я могу винить тебя в этом? Но сначала я должен рассказать тебе о событиях, которые случились много лет назад, о том, как Грэгори Тилсбери вошел в мою жизнь — в мою и жизнь моей сестры. Ты должна знать все факты, прежде чем примешь окончательное решение о том, есть ли у нас какое-либо общее будущее.

Резко наклонившись вперед, он обхватил голову руками и некоторое время молчал. Затем устало поднял лицо и начал рассказывать эту историю.

— Когда нам с Нэнси было семь или восемь лет — мы никогда точно не знали наш возраст — мы осиротели. Я плохо помню, что было до того, только то, что мы жили в глухой деревне, и Шарлотта, наша мать, была часто пьяна, постоянно разглагольствовала и кричала. Она всегда говорила нам, что ее брат, угрожая убить ее и ее возлюбленного, если она не вернется с ним в родительский дом, вынудил бросить нашего отца. А поскольку мать была к тому времени уже беременна, чтобы спасти отца, ей пришлось уйти вместе с братом.

Узнав о ее состоянии, он также бросил Шарлотту и оставил ее, отвергнутую семьей и сельскими жителями по причине ее аморального поведения, без единого пенни гнить в богом забытом месте. И в мире не оказалось ни единой души, которая могла бы помочь ей заботиться о ее двойном позоре, поскольку она родила не одного ребенка, а близнецов — Нэнси и меня.

В его голосе прозвучала заметная нотка горечи. Я приблизилась к нему и положила руку ему на плечо, давая понять, что это ничего для меня не значит, и стала дожидаться, когда он наконец продолжит.

— Иногда она продавала некоторые свои вещи или драгоценности, чтобы достать деньги. По крайней мере, мама не отдала нас в приют, хотя никто не стал бы ее осуждать за это, ведь она растила нас одна. Она говорила, что ее преследует рок и что она никогда не избавится от него. Мама утверждала, будто ее брат написал ей только однажды, сообщив, что отправляется за границу с армией, в Индию или Китай — теперь я точно не помню — но у меня в памяти навсегда отложилось, как она кричала в тот день, когда узнала об этом.

Что касается нашего отца, то мама рассказывала, что сначала повсюду искала его, пытаясь вернуть, несколько раз ездила в Челтенхэм, где они оба в свое время скрывались. Но так и не нашла его. Некоторые говорили, будто он мертв, другие — что он уехал за границу. В глубине души мама боялась, что его убил ее брат. Однако она всегда надеялась, что отец приедет и отыщет нас.

Со временем дела пошли немного лучше. Мама стала покупать еду вместо джина, достала хорошую одежду вместо тех грязных тряпок, которые мы носили, даже смеялась и играла с нами, рассказывая нам истории о своей молодости, о том как жила в большом доме с родителями и старшим братом, где у нее были няни и гувернантки.

Я помню один день, столь же ясный и светлый, как сегодняшний. Было прекрасное весеннее утро, и мама попросила одного бестолкового фермерского мальчишку, который все время крутился рядом и был очень в нее влюблен, покатать нас на телеге. Нас усадили среди пустых, грохочущих бидонов, обложенных несколькими редкими пучками сена, от постоянного шума и, как казалось, постоянной тряски мы почувствовали себя плохо. Нэнси стонала и вскрикивала, все время хватаясь за бортик, пока наконец не уснула. Наша мать сидела, покусывая губы и сжимая и разжимая руки, поскольку эта странная поездка затянулась. Много часов спустя мы с грохотом остановились в переулке около древней частично разрушенной кирпичной стены, однако то, ради чего мы приехали, оставалось сокрыто под высокими вечнозелеными растениями, густо растущими внутри.

За огромными двойными темно-серыми чугунными воротами перед нами открылась длинная дорога из гравия, ведущая через акры парковых насаждений, где на широкие чистые лужайки отбрасывали тень дубы и паслись маленькие стада овец. Потом я вспоминал, как мило они выглядели, словно маленькие белые облачка на колышущемся зеленом море. Вдалеке виднелся большой дом из красного кирпича и дуба со сложными кривыми дымоходами, возвышавшимися над бесчисленными черепичными крышами.

Наша мать, сидя в телеге, почти не шевелилась, и по ее щекам текли слезы до тех пор, пока волосы на ее плечах не спутались и не стали влажными. Она прошептала, что это дом ее детства, и обещала, что, если ее мать или отец случайно поедут мимо нас на своем экипаже, она ляжет на дороге перед ним, моля о прощении, и будет просить принять ее невинных детей… даже если они по-прежнему презирают ее. Думаю, что это была ее последняя надежда.

Нэнси спала весь день и ничего не помнит. Но я никогда не забуду, как держал мамину руку, чувствуя ее ужасное горе и утрату, не зная, что сделать или сказать, чтобы хоть немного облегчить положение. В конце концов она произнесла:

— По крайней мере теперь, Чарльз, ты знаешь, откуда происходит наш род. Ты должен всегда помнить это место.

Затем она приказала, чтобы терпеливый фермерский мальчик отвез нас обратно. Как ты понимаешь, никакая карета не приехала в тот день — хотя я никогда не узнаю почему. Если мама говорила правду и приехала так далеко, то почему она не слезла с телеги и не пошла по тому длинному извилистому пути, чтобы просто постучать в дверь? Но теперь слишком поздно задавать подобные вопросы. Для бедной Шарлотты даже тогда было слишком поздно.

Той ночью она сквозь слезы поцеловала нас, укладывая спать, напоив небольшим количеством молока, которое взяла у фермерского мальчика, и попросила за все прощения, сказав, что любит нас. На утро, когда мы проснулись, мы обнаружили, что наша мать мертва. Она повесилась, пока мы спали. Хотя ее лицо все еще было обрамлено прекрасными рыжими завитками — точно такими же, как у Нэнси — его черты ужасно исказились, на них застыла маска смерти.

Мамина безупречная бледная кожа сморщилась и посинела, глаза вывалились и налились кровью, язык раздулся. Ее юбки болтались мягкими рваными складками около лодыжек, на уровне моих потрясенных, заспанных глаз, и я не могу забыть, как увидел с такой ужасающей ясностью, насколько грязной, черной, избитой и мозолистой была кожа ее ног, и почувствовал запах мочи. И рядом, в той зловонной луже, где также лежал табурет, опрокинутый на бок, валялся обрывок бумаги, на котором она что-то написала. Но от влаги все написанное превратилось в одно расплывчатое пятно. Говорят, что нельзя было разобрать ни слова. Даже после смерти никто так и не услышал Шарлотту.

— Чарльз, я так сожалею о… это так грустно, так ужасно. Что я могу тебе сказать?

Он резко меня прервал.

— Это было так давно, хотя ни один ребенок никогда не должен когда-либо становиться свидетелем таких ужасных сцен. Теперь я просто рассказываю тебе, чтобы ты могла хотя бы попробовать меня понять, узнать, что и кто я. — Вытерев с бровей пот, он продолжил: — После всего кто-то вероятно, был столь добр, что взял нас к себе, но я не помню кто и куда. Я знаю, что пытался сбежать, чтобы найти фермеского мальчика, так как он мог сказать им, что наша мать была настоящая леди, показать им большой загородный дом ее семьи. Но я не знал, где искать его. Некоторые говорили, что он убежал, когда услышал о новостях, другие, что отправился в Лондон по делам фермы. Меня уговаривали перестать врать, собраться и забыть ее, так как считали, что мама, должно быть, сошла с ума, потому что в тех краях не было никаких землевладельцев по фамилии Эллисон и это являлось плодом ее воображения. Так что наша мать не только оставила нас, но и сделала посмешищем, забив голову своими беспорядочными мечтами и ложью.

Нэнси и я оказались в приюте, в ужасном месте, которое стало нашим домом на долгие годы. Там мы часто бывали более голодны, чем тогда, когда наша мать забывала о нас, и питались только водянистым молоком, напоминавшим помои, с остатками несвежего, заплесневелого хлеба и, если повезет, парой гнилых картофелин на ужин. Детей часто били, никогда не говорили добрых слов и не целовали на ночь…

Но, по крайней мере, мы были вдвоем, и я пытался присматривать за Нэнси, хотя мальчики и девочки содержались обособленно, спали в отдельных спальнях, и иногда мы даже не виделись по несколько недель. В приюте детей никто не обучал. Даже дети, которым едва исполнилось три года, должны были отправляться за целые мили и работать в поле от рассвета до заката, на холоде или при дожде, расчищая поля под зерновые культуры, а после отпугивая птиц. Зимой, когда земля замерзала и на ней невозможно было работать, мы собирали солому для корзин, а старшие, наиболее способные девочки связывали ее.

По крайней мере, летом, когда дни становились длиннее, наши сторожа часто отсутствовали, распивая пиво, и оставляли нас без присмотра на полях вплоть до сумерек. Мы играли в салки на траве, делали мячи из старых кусков тряпок, связывая их вместе, мастерили летучих мышей из разных деревянных сучьев. Однако это время длилось недолго.

Мы всегда уставали и хотели есть, а мистер Дженкинс, тиран, управлявший тем местом, любил бить прутом тех, кто жаловался. Однажды он поколотил маленького мальчика до потери сознания. Тех же, кто попадался ему слишком часто, он угрожал продать или отправить работать в канализацию, хотя я думаю, что он подразумевал кое-что намного более худшее — бордель. Многие дети действительно куда-то исчезали, другие умирали от болезней и плохого обращения; третьи убегали… но куда? Мы, те, кто выжил, знали по крайней мере одно — что должны держать рты на замке и все делать так, как нам говорят.

Однажды, когда нам было приблизительно лет тринадцать, возраст, когда большинство отправлялись работать помощниками на ферму, становились слугами или превращались в уличных попрошаек, нас вызвали в его комнату. Напуганные, мы прятались в коридоре, нервно ожидая приказания изверга войти. К тому времени, когда дверь открылась, Нэнси была уже вся в слезах. Однако в проеме оказался совсем не Дженкинс, а высокий незнакомец, одетый в прекрасный костюм, державший в своей большой бледной руке трость с серебряным набалдашником…

Таких изысканных и элегантных людей мы редко встречали в нашем мире. Перед нами стоял властный человек с жестокими холодными глазами, свидетельствовавшими о том, что, если ему что-то нужно, он это получит.

Мы ожидали худшего, особенно увидев эту трость, и, взяв холодную трясущуюся руку Нэнси, я почувствовал, что внутри у меня все сжимается. Но затем послышался фальшивый и притворный голос мистера Дженкинса, и он объявил, что нам очень повезло, потому что мистер Тилсбери, благотворитель нашего дома, решил взять двух сирот под свою опеку в качестве слуг в свой дом. Мы были теми, кого он выбрал.

Когда Чарльз упомянул это имя, мой пульс участился. Я опасалась, как могла сложиться судьба юных Чарльза и Нэнси, учитывая то, что они уже пережили. Положив свою руку на его, я опустила голову ему на плечо и подняла глаза, чтобы встретиться с ним взглядом. Но он смотрел куда-то вдаль, оставаясь безразличным ко мне, перед ним проносились сцены из его далекого прошлого…

— После этого мы переехали жить на Парк-стрит…

— Парк-стрит, — я вспомнила, как мама в этот же день упоминала об этой улице, и встревожилась, но я могла спросить позже и извинилась, что прервала его. — О прости… пожалуйста, продолжай.

— Да, Парк-стрит, в Виндзоре, и это изменило всю нашу жизнь. У каждого из нас теперь была своя комната наверху дома, мы узнали, что такое покой и личное пространство, наши желудки больше не мутило и не схватывало судорогами от голода, не дававшего нам спать по ночам. Мы больше не испытывали зуд от грязных одеял, полных вшей, а лежали на сладко пахнущих белых льняных простынях, на мягких перьевых матрасах и подушках. Мы носили чистую одежду, совершенно новую, сшитую специально для нас.

Хотя находилось много дел по хозяйству, это не казалось таким утомительным и время текло быстро. Мы были настолько благодарны нашему спасителю, что были готовы работать на него, как рабы, от рассвета до заката, если бы только он нас о том попросил. Мы постоянно щипали сами себя, желая удостовериться, что не спим, поскольку нам казалось, что мистер Тилсбери ангел, который перенес нас обоих в этот рай.

Он часто уезжал по делам, порой отсутствуя в течение долгих месяцев, и по вечерам, когда остальные слуги расходились по домам или удалялись в свои комнаты в нижней части дома, мы с Нэнси притворялись, что этот дом наш. Мы околачивались в гостиной или бегали вниз на кухню, где собирали остатки еды, которые относили в наши комнаты и пировали там, как короли. В свободные дни нам разрешали одним гулять по городу, хотя мы были настолько запуганными и дисциплинированными, что нам потребовалось больше года, чтобы привыкнуть к такой свободе.

Восполняя наше потерянное детство, мы часто, смеясь, бегали по всему дому и играли в прятки вместо того, чтобы работать, раздражая остальных слуг. Возможность свободно перемещаться по этому дому, полном картин и сокровищ, была самой замечательной вещью. Нэнси всегда клялась, что когда вырастет и станет прекрасной леди, то со временем поселится точно в таком же доме, как этот. Но я всегда был реалистом и уже тогда довольствовался тем, что освободился от приюта, и был готов сделать все, что потребуется, лишь бы остаться там, в Виндзоре. И ты должна помнить… — Он повернулся и пристально посмотрел на меня: — Независимо от того, что он совершил — или может совершить — хорошее или плохое, Тилсбери наш спаситель, и мы никогда не забудем, как он помог нам и какой была бы наша жизнь без него.

Когда он находился дома, он иногда приглашал нас в свой кабинет. Создавалось впечатление, что мы забавляли его, особенно Нэнси, которую он часто нежно гладил по волосам. Но его настроение могло внезапно измениться, тогда он выглядел несчастным и приказывал нам подняться к себе в комнаты, хотя даже тогда он был скорее холодным, чем жестоким, и никогда не применял к нам насилие. В другое время Тилсбери терпеливо учил нас письму или числам, говоря, что слуги, которые могут читать, писать и знают арифметику, намного более ценны для своих владельцев и имеют намного лучшие перспективы в жизни, хотя Нэнси легко отвлекалась и скоро совсем забросила уроки — но, несмотря на его явное разочарование, он никогда не заставлял ее. Я же был более удачлив или так думал в то время. Я быстро соображал и сильно желал преуспеть. Тилсбери позволял мне брать книги в свою комнату из его библиотеки и тренировал мою речь, чтобы она звучала более чисто; заставлял меня учить поэзию. Однажды он даже сказал, что я возместил все его старания, став более полезным, чем он мог себе представить. Ему понравилось, когда после нескольких элементарных уроков он увидел, как хорошо у меня получается играть на фортепиано — «как будто я родился для этого», смеялся он. Иногда, когда Тилсбери развлекался, он вытаскивал меня, все еще сонного, из кровати и предлагал выступить для его гостей, представляя меня им как «маленького тайного лорда».

Те ночи казались мне восхитительными, поскольку он устраивал для гостей совершенно замечательные вечеринки с изумительной пряной пищей, горячим пуншем и шампанским, и я, играя для настоящих лордов и леди и даже представительных сановников, с которыми он познакомился, пока находился в Индии, все сильнее развращался.

Неожиданно, три года спустя, все изменилось. Меня вызвали в его кабинет и объявили, что я больше не нужен на Парк-стрит и скоро должен буду покинуть службу у него для того, чтобы занять место во дворце, где получу ценный опыт для своего будущего. Нэнси тоже должна была оставить дом и пойти работать горничной в одну знакомую ему семью. По крайней мере, она также оставалась в Виндзоре, хотя была очень несчастна, так как ужасно тосковала по Парк-стрит.

Во дворце я начал работать помощником дворецкого, как ты лично убедилась, и часто мистер Тилсбери приглашал меня к себе на обед, с большим интересом справляясь о моей работе, спрашивая о расположении комнат, образе жизни королевской семьи. Он никогда не уставал слушать о малейших деталях, радуясь и воодушевляясь всякий раз, когда меня повышали, удостаивая большего доверия или более высокого положения. И затем, приблизительно год назад, он посвятил меня в сеть своих интриг, в которых я — хорошо, мы оба, абсолютно запутались.

— И Нэнси? — спросила я, еще более встревоженная, задаваясь вопросом, какая роль была ей уготована в моем собственном доме.

Чарльз нахмурился и вскинул голову:

— Нет. Ты никогда не должна думать плохо о Нэнси. Тилсбери много лет назад решил, что она не пригодна ни для чего полезного. Но он ради меня никогда не тронет и волоска на ее голове из страха потерять мое расположение. Будучи знаком с твоей матерью, Тилсбери услышал, что она нуждалась в служанке, и, зная, как несчастна Нэнси на своем последнем месте работы, решил угодить обеим. Единственная ошибка Нэнси — ее слепая преданность, так как я думаю, что она готова сделать ради него что угодно… на самом деле я очень волнуюсь относительно степени ее чувств и время от времени должен признать… — Чарльз опустил глаза, а затем посмотрел на меня: — Но ты никогда не должна подозревать ее. Нэнси ничего не знает. Она не участвует в этом деле.

— Я понятия не имела, что они знают друг друга! — Я была поражена, пытаясь вспомнить, слышала ли когда-либо, чтобы он называл служанку по имени. Неудивительно, что она казалась такой грустной; ее использовали как простую домашнюю утварь. Некоторое время мы сидели спокойно, слушая шум воды и наблюдая за потоком Темзы, медленно протекавшей мимо торчащих деревьев, кустарников и тростника, густо росшего на обоих берегах. Но на размышления о судьбе его сестры не было времени, и Чарльз снова продолжил:

— Тисбери всегда намекал, что однажды он ждет от меня благодарности за то, что взял нас несколько лет назад. И теперь он был готов напомнить об этом долге.

Меня любили в замке, мне доверяла королева и старший штат, который видел во мне умного осторожного молодого человека, всегда осведомленного, всегда предупреждающего любую королевскую просьбу. И Роберт, главный дворецкий, гордился моим продвижением под его опекой. Жизнь была хороша, хотя, по правде говоря, как и у Нэнси, иногда у меня начинали появляться глупые амбиции, жажда большего, лучшего, чем то, что я имел в то время. Полагаю, что я должен винить в этом нашу мать в том, что она забивала наши головы своими историями. Но пока я был вполне доволен своей работой, наслаждался выгодами своего привилегированного положения.

Однако, когда принц Альберт умер, все изменилось. Расслабленная атмосфера двора сменилась неестественным горем и болью, и от нас, слуг, требовалось соответствовать трауру королевы, следовать тягостным, угнетающим ограничениям. Но я познал достаточно боли в своей жизни и не имел никакого желания принимать еще чью-либо.

Так что это стало почти облегчением — узнать, что я являюсь частью плана Тилсбери, чего-то, что отвлечет меня, принесет мне небольшое облегчение при условии, что, когда это закончится, я стану богат. Получу столько денег, что это даст мне полную свободу, способность самому выбирать путь в жизни, любой, какой захочу, навсегда освободиться от рабства. Здесь он оказался дальновиден, как ты видишь, разгадав мои амбиции, и я знал, что, если смогу помочь себе, помогу и Нэнси. К тому же я был посвящен во все тайны, в чем Тилсбери всегда будет нуждаться.

Внезапно я вспомнила встречу Тилсбери около нашего дома с потрепанным незнакомцем, у которого он взял изумрудную брошку.

— Ты украл брошь королевы! Интересно… в самый первый раз, когда я увидела тебя с Нэнси… но тогда ты был так хорошо одет и…

— Да, это был я. Я не горжусь тем, что сделал, но это была проверка, как ты понимаешь, доказывавшая, что я имею доступ к ее личному имуществу и остаюсь вне всяких подозрений.

— И как хорошо это сработало! — резко ответила я. — Уловки и предательство шарлатанов, чтобы обмануть свою королеву в тяжелое для нее время. Но есть кое-что еще, не так ли? — Я бросила ему вызов, признаваясь теперь. — Я видела то, что хранит Парвати. Я просто не знаю, как, почему и настоящее ли это.

Чарльз отшатнулся. Он выглядел очень встревоженным. Затем он бросил взгляд в темноту над нами, где очень цепко цеплялся плющ.

— Той ночью, когда состоялся сеанс и когда вы приехали в замок, я знал, что следующим утром Виктория уедет из Осборна. Время было выбрано идеальное. Когда я поместил свечу твоей матери на подоконник и выглянул, это стало знаком для Тилсбери, чтобы он, переодетый в духа Херне, появился на зубчатых стенах, вызвав такую сумасшедшую панику, чтобы отвлечь всех стражников. Тогда я смог сбегать в Голубую комнату, в которой умер Альберт, войти туда так, чтобы этого не заметила ни одна душа, и украсть пенджабский бриллиант, лежавший среди всех других драгоценностей и сувениров в золотой шкатулке…

— Кохинор… — прошептала я. — Я знала это…

— Да, вопреки пожеланиям ее советников, королева привезла его в Виндзор из Лондона, желая хранить камень рядом со смертным ложем Альберта, в «святыне» его памяти. Как ты знаешь, Альберт любил этот бриллиант и так гордился, что передал это бесценное сокровище своей королеве. Слова твоей матери той ночью во время сеанса были настолько хитроумны, что убедили Викторию, будто его томящаяся душа жаждет — нет, нуждается — в мифической силе камня для того, чтобы преодолеть завесу смерти и таким образом оказаться рядом с Викторией. Она знала, что, если королева поверит в это, она, вероятно, будет хранить бриллиант при себе. Конечно, она никогда не взяла бы его в Осборн; даже она знала, что это будет слишком опасно. Его присутствие в Виндзоре создало огромные проблемы для безопасности, и Виктория знала, что может вызвать гнев казначейства и правительства. Они уже итак проявили такую терпеливую снисходительность, вообще разрешив ей взять его, согласившись только из-за глубины ее несчастья, опасаясь усилить ее горе, боясь, что их суверен утратит всякое здравомыслие. Они слишком хорошо знают, что жестокая умственная болезнь короля Джорджа может передаваться по наследству.

Поскольку Виктория так доверяла мне, в ее отсутствие я лично отвечал за бриллиант — проверял, чтобы Голубая комната постоянно запиралась и два охранника стояли около двери круглые сутки… хотя, конечно, они были полностью не осведомлены о том, что охраняли. И, кроме королевы, только я имел ключ, который, как ты увидишь, так хорошо пригодился Тилсбери!

Крайне удобный момент подвернулся, когда королева захотела снова встретиться с миссис Уиллоуби. Сама судьба решила помочь украсть предмет, о котором Тилсбери так давно мечтал. Справедливости ради, он взял на себя еще больший риск, чем мы, когда находился там на зубчатых стенах, где его легко могли схватить или застрелить. В то время, как вы все, заметив то воющее существо, замерли, я схватил со стола закрытый мешочек и выбежал из комнаты. Во время тревоги, паники, этих волнений и выстрелов снаружи было достаточно приказать, чтобы охранники, стоявшие у двери Альберта, побежали в другие палаты и спальни проверить, в безопасности ли семья. Тогда, оставшись один, я прокрался внутрь.

Полная луна ярко светила через окно, поэтому я все ясно видел. Услышав на сеансе такие убедительные слова твоей матери, я был больше напуган проникновением в эту святыню, чем самим воровством.

Миссис Уиллоуби, конечно, была хорошо обучена, но даже тогда некоторые вещи, о которых она упоминала, никто, кроме королевы и ее мертвого мужа, возможно, никогда не знал.

В комнате я увидел знакомые душистые траурные венки, по одному у каждой из двух кроватей комнаты, и мраморный бюст головы мертвого принца, стоявший на постаменте между ними. Холодный и белый, он мерцал в серебристом свете, словно бледный свободный призрак, злобно наблюдавший, как я осквернял его самое драгоценное сокровище, предавал его королеву. Я ожидал, что в любой момент сам Альберт явится, положит свою руку на мою и воскликнет: «Стой!..»

Дрожа от мысли о своих собственных столкновениях с призраком Альберта, закрыв глаза и пытаясь приглушить память, я заставила себя вновь сконцентрироваться на рассказе Чарльза.

…Это было такое облегчение снова выйти, запереть двери и затем быстро обежать детский этаж, обойдя все палаты и спальни и убедившись в том, что я и так знал, — что все в абсолютной безопасности и целы. Приказав гвардейцам занять свой пост, я возвратился вниз и, я уверен, ты помнишь, вручил твоей матери мешочек… в котором теперь лежал бриллиант.

Я кивнула, не зная, что ответить на это признание.

— Гениальность идеи Тилсбери заключалась в том, чтобы заменить Кохинор точной копией, другим камнем, столь же прекрасным, как и оригинал, чтобы даже эксперт не смог их отличить.

— Но почему? — спросила я. — Несомненно, есть вещи, которые легче украсть…

— Да, есть, но, насколько я понимаю, очень давно, живя в Индии, Тилсбери и другие сторонники этого дела, стали «хранителями» огромного необработанного алмаза, тайной «сестры», если тебе угодно, Кохинора, и этого близнеца благополучно скрывал все эти годы человек, теперь живущий в Америке. Следовательно, своей поездкой Тилсбери убивал двух зайцев. Он привел этот заговор в движение, а также проложил дорожку в новую жизнь. Эта схема разрабатывалась долго, каждая деталь продумывалась очень тщательно, и когда-нибудь, так или иначе, когда позволили бы обстоятельства, Тилсбери надеялся совершить это преступление.

Он утверждает, что это все предсказал много лет назад святой мистик в Индии. А все остальное было только вопросом времени… Однако камнем преткновения стало то, что любой другой бриллиант в мире, даже этот камень — «сестра», уступал по размеру Кохинору. Так как в необработанном виде он был размером с голубиное яйцо и весил почти двести каратов! Ты можешь это представить?

Конечно, я могла. В конце концов, я видела то, что лежало в той золотой клетке много лет назад. Но пока я молчала.

— Сам Альберт невольно помог нашему плану. Подарив драгоценный камень королеве, он некоторое время консультировался с ювелирами, занимался огранкой камня. Он никогда не оставался удовлетворенным его гранями, представлявшими собой совершенство. Камень уменьшился почти на половину, и это сыграло на руку Тилсбери, поскольку он стал даже меньше, чем камень — точная копия, на который его собирались заменить.

На Рождество Кохинор был спрятан в вашей гостиной, в потайном месте, которое ты обнаружила. Когда твоя мать возвратилась в дом, отговорившись, что идет за моими перчатками, она спрятала в них камень. Все это было запланировано заранее и являлось единственной причиной, по которой меня пригласили на завтрак в тот день.

— Именно поэтому ты не надел перчатки?

— Да. И как только вы обе оставили меня около замка, я отправился прямо в Глочестер, а оттуда вернулся на Парк-стрит вместе с Тилсбери. Он переоделся в нищего, которого ты видела, и нацепил длинную черную бороду. В случае если бы соседи стали шпионить за нами, они бы увидели только постоянного «слугу», который иногда помогает ухаживать за лошадью. Как видишь, Тилсбери, готовясь к этому делу, в течение нескольких лет до того постоянно мелькал здесь в наряде конюха. И не было ничего необычного для меня прийти туда. У меня имелся собственный ключ, и соседи очень часто видели, как я вхожу и выхожу.

Той ночью мы приняли посетителя, пожилого ювелира, давно знакомого с Тилсбери, и должен сказать, что это был не первый раз, когда эти двое собирались по таким делам. Квалифицированный старый часовщик настраивал его напильники, лезвия и сверла в верхней комнате, которые работали на протяжении всей той ночи и на следующий день. Глядя сквозь свою маленькую линзу, Тилсбери уменьшал и полировал камень, пока тот не превратился в точную копию Горы света. Мы не боялись, что нас кто-то прервет, — всему штату дали отпуск по случаю Рождества из-за отсутствия хозяина. Конечно, была проблема с крепежом, поскольку Альберт закрепил камень на булавке, чтобы его можно было носить как брошь. Но ювелир смог создать идентичный зажим, и теперь камни ничем не отличались. И от того, и от другого захватывало дух, и если бы мы не наблюдали за каждым движением ювелира, тщательно маркировавшего каждый из камней, сохраняя хоть какую-нибудь разницу между ними, мы, возможно, никогда не смогли бы отличить оригинал от подделки. Когда работа была закончена, ювелиру щедро заплатили за его мастерство и молчание. Мое участие также почти подошло к концу. Но не совсем.

При первой же возможности, до конца года, в то время, пока стражники в Голубой комнате громко храпели после сильного снотворного, подмешанного в их пишу, я поместил поддельный бриллиант назад в шкатулку. Совсем рано следующим утром, сославшись, что мне нужно понаблюдать за уборкой комнаты в случае неожиданного возвращения королевы, я взял с собой двух слуг — невольных свидетелей моего алиби. Когда мы втроем подошли к тем накачанным снотворным солдатам, я сильно их тряхнул и упрекнул за пьянство и пренебрежение обязанностями, чтобы убедить охранников в собственной «невиновности» и бросить подозрение на тех двух бедняг, если когда-либо что-то обнаружится… Хотя я был более чем уверен, что подобного никогда не произойдет.

В тот день я также написал Виктории и, выразив беспокойство по поводу слабой системы безопасности в Виндзоре и подвергнув сомнению длительное пребывание здесь такого редкого и драгоценного объекта, предложил вернуть его в Башню немедленно. Она с неохотой согласилась, и на следующей неделе казначейство вывезло секретную коллекцию из спальни мертвого принца, возвратив камень в намного более безопасное место, в лондонскую Башню.

Как я могу описать свое облегчение, свой восторг, когда все удалось осуществить точно по плану?

Но Тилсбери все еще сохранял свое присутствие в секрете, не желая, чтобы узнали, что он вернулся в Англию. Поскольку во многих смыслах все только начиналось, он, конечно, должен был позаботиться о своем алиби.

Вечером перед новогодним балом мне поручили передать настоящий Кохинор твоей матери, чтобы спрятать его внутри серебряной богини. Тилсбери хотел, чтобы он находился у вас, а не на Парк-стрит, опасаясь, что ювелир может проболтаться, и, если обмен произойдет на нейтральной территории, вероятность того, что твоя мать окажется связанной с драгоценным камнем и подвергнется слежке, была меньше. Так я встретил ее у главных ворот Ратуши и…

— Я видела, что она говорила там с кем-то! — я с грустью осознала, что это был Чарльз. — Значит, она с тобой так поспешно разговаривала. В это время тебя не было видно.

— Да. Я хранил спрятанный бриллиант в маленьком узелке в своем кармане, и поскольку твоя мать собиралась уехать, в заранее назначенное время я притворился, что увидел, как она это уронила, и якобы просто возвратил ее собственность. Как только предмет оказался у нее, она отвезла его обратно на Кларэмонт-роуд и спрятала в том самом укромном месте, где никто даже не подумал бы его искать… до то момента, как ты обнаружила его!

— Почему они ждут все это время, если они планируют уехать из Англии? — размышляла я. — Если у них есть драгоценный камень, если их план осуществился, чего еще они хотят? Бриллиант должен стоить целое состояние, они могут поехать, куда захотят, и делать, что хотят…

— Но ты должна понять, что это никогда не являлось целью Тилсбери. Деньги не были его мотивацией… — Чарльз криво улыбнулся. — У него их достаточно. Нет, все только начинается. Я мог бы стать его заложником, но его интересую не я. То, чего жаждет Тилсбери, — это влияние, некое «восстановление». Он стремится вернуть бриллиант его законному владельцу, тому, кто ждет это сокровище, этот главный символ Пенджаба, отданный во время вест-индской кампании в конце англо-сикхских войн. Его обменяли на сына махараджи, он стал символом победы Британской империи и только позже был подарен Виктории обожающим ее супругом принцем Альбертом.

Но легенда гласит, что этот бриллиант желал получить отец Дулипа для храма Джаггернаута в Пури, где тот будет представлять Шиву, бога Разрушения, мужа Парвати, и если этот самый святой камень когда-либо вернется, то боги улыбнутся; сикхи снова будут править.

Индийские господа, которые имели обыкновение посещать дом Тилсбери, все были вовлечены в заговор, хотя, конечно, я тогда ничего не знал. Тилсбери, когда жил и работал в Индии и стал невольным свидетелем разделения Пенджаба, оказался так или иначе замешан в этом деле. И я не сомневаюсь, что он действительно полагает, будто восстанавливает справедливость. Это его долг, поскольку он участник заговора… и если кого-либо из нас поймают… — На мгновение Чарльз сделал паузу, медленно встряхнув головой, и, прежде чем продолжить свою историю, иронически заметил: — Еще одна причина — чувство опасности, власть. Этого человека влечет и то, и другое. Когда его работа здесь будет завершена, он вычеркнет этот период своей жизни, начав новую в Америке. Он, покинув одно древнее восстановленное королевство, намеревается председательствовать в новом, править сверкающим Нью-Йорком, миром спиритуалистов, где его «специальные способности будут полностью оценены», где, по его словам, он продолжит работать, чтобы совершить большие открытия.

Под мостом в наступившей тишине мрак, казалось, сгустился и стал холодным. Чарльз снял жакет и, набросив его на мои плечи, сказал:

— Ты, должно быть, замерзла… и устала слушать меня… Да я и сам очень устал от этого! — Он с трудом улыбнулся, он выглядел опустошенным после таких долгих признаний и добавил:

— Нам пора идти домой. Но боюсь, что буду скучать по тебе.

Но я не была готова так сразу уйти и спросила:

— Почему, если Тилсбери имел два идентичных бриллианта, он не вернул оригинал на место? Если камни были настолько одинаковы, что никто не мог заметить отличия. Разве тогда все не были бы счастливы… а точнее, по-прежнему невиновны?

— Совершенно верно, — сказал Чарльз, внезапно засмеявшись. Он приблизился ко мне и коснулся моей щеки. — Но для Тилсбери это больше, чем просто великолепно продуманное преступление. Это поиски, рожденные политическими идеалами, устойчивой верой в мистическую силу объекта. Понимаешь, он действительно полагает, что Кохинор однажды восстановит династию, и, назовешь ли ты это навязчивой идеей, обязательством или просто игрой, он никогда не смог бы сдаться или проиграть. Фальшивка не сработала бы. Он бы знал правду и поэтому потерпел бы неудачу. Ты и я могли бы считать камень не более чем блестящим куском белой скалы. Но Тилсбери твердо верит в его тайну.

Когда мы шли назад по буксировочному пути, на реке уже появился бледный туман. За ее берегами замок напоминал спящего дракона, коронованного башнями и башенками, как будто мы попали в некое волшебное королевство. Но то, что я только что услышала, совсем не было похожим на сказку. Внезапно задрожав, испуганная и потрясенная, я ступила так близко к краю, что чуть не упала в тернистые ежевичные стебли, на секунду представив себе, как эти злые, когтистые ветви цепляются за мои юбки и хватают, пытаясь утянуть в черную пропасть, под слегка колеблющуюся поверхность холодной воды.

— Алиса… Алиса, с тобой все в порядке? Ты слышишь меня?

Чарльз держал меня и тряс за плечи, с беспокойством глядя в глаза.

— Я… да, я… все хорошо, — ответила я, прислонясь к нему и помотав головой, чтобы рассеять страшные мысли. Я с трудом улыбнулась и оперлась на его руку. Теперь мы пошли намного быстрее. Когда мы подошли к Хай-стрит, где она начинала медленно подниматься, окружая серый замок и стены вала, Чарльз остановился перед широкой дубовой дверью маленькой круглой сторожки, у которой дежурил вооруженный гвардеец. Мы прошли мимо нее, направляясь к замку по дороге, зигзагом идущей по крутому лесистому берегу, по которой ему предстояло скоро отправиться. Мы попрощались, я отдала ему жакет и протянула было свои руки, желая коснуться его еще раз, но быстро убрала их, все еще опасаясь, что во всей этой коварной схеме меня просто использовали.

Почувствовав мое смятение, Чарльз быстро проговорил:

— Алиса, я, возможно, рассказал тебе слишком много за один раз. Но ты уже знала более чем достаточно, чтобы подвергнуть себя — и всех остальных — серьезной опасности. Пожалуйста, обещай мне, что ничего не сделаешь, ничего не расскажешь. Если ты заговоришь об этом теперь, кто знает, что…

— Как я могу молчать? — спросила я, повышая голос. — Я не хочу ехать в Америку и становиться частью их игры, этого абсурдного фарса…

Он резко отвел меня в сторону подальше от ушей гвардейца и быстро прошептал:

— Алиса, будь осторожна! Тебя могут подслушать. Ты не должна никому говорить об этом. Понимаешь? Ты можешь представить себе последствия, если это станет известным? — Строго глядя мне в глаза, он медленно ослабил руки и выражение его лица смягчилось: — Ты должна знать, что у меня нет никакого желания позволить им увезти тебя. Но тебе пора идти домой. Веди себя как обычно. Не упоминай ничего из этого и помни… ты пешка. Независимо от того, как громко ты будешь возражать, если твоя мать решит тебя увезти, отнять тебя у меня и остальной части мира, у нее есть законное право на это. И ни ты, ни кто-то другой ничего не сможет возразить. Не давай ей никакого повода для сомнений или подозрений. Тогда я буду знать, где ты, как тебя найти. Но тебе необходимо уничтожить любые письма, которые я отправлю в будущем. И никогда не упоминай о бриллианте… ни при них, ни при ком-либо еще, даже при Нэнси… невинная оговорка может стоить нам всем очень дорого. Я не могу гарантировать, что моя сестра не расскажет Тилсбери. Помни, очень скоро, когда все это закончится, я буду богат и свободен. Но если он перестанет доверять мне… кто знает, как сложится наша судьба? Ставки высоки. Мы не можем рисковать, но, Алиса, если мы будем умны и терпеливы, нет никаких причин, по которым мы не можем быть вместе. Все, о чем я прошу: доверяй мне и помни о моих чувствах к тебе. — Чарльз грустно улыбнулся, поднимая палец и нежно прикладывая его к моим губам.

Затем он поднес палец к своим губам. Этот жест символизировал и мое молчание, и тайну, которая также была полна невысказанным желанием.