Глава 5. АГРЕССИЯ
Является ли человеческая агрессия врожденной? Таков любимый вопрос университетских семинаров и разговоров за коктейлем. Этот вопрос будит эмоции у сторонников политических идеологий всех толков. Ответ на него однозначен — да. На протяжении истории войны как всего лишь наиболее организованная форма агрессии были свойственны всем формам общества — от групп охотников-собирателей до индустриальных государств. За последние три века большинство стран Европы примерно половину времени проводило в войнах. Лишь немногим удалось прожить в мире около века. Практически все общества изобрели наказание за изнасилование, вымогательство и убийство, а повседневную свою жизнь регулировали сложными обычаями и законами, призванными минимизировать более тонкие, но неизбежные формы конфликтов. А самое главное — человеческие формы агрессивного поведения специфичны для нашего вида: хотя мы и приматы, но у нас есть черты, которые отличают нашу агрессию от агрессии любого другого вида. Только доведя термины «врожденность» и «агрессия» до полной бесполезности, мы могли бы утверждать, что человеческая агрессивность не является врожденной.
Теоретики, которым хочется реабилитировать гены и обвинить в человеческой агрессивности исключительно извращения окружающей среды, указывают на крохотное меньшинство обществ, которые выглядят абсолютно или почти абсолютно мирными. Они забывают, что врожденность определяет измеряемую вероятность того, что определенная черта проявится в конкретных внешних условиях, а не полную гарантию проявления особенности в любой среде. По этому критерию люди обладают реальной наследственной предрасположенностью к агрессивному поведению. В действительности этот факт еще более очевиден, чем кажется. Самые миролюбивые сегодня племена в прошлом были жестокими завоевателями и, вполне вероятно, дадут миру новых солдат и убийц в будущем. У современных бушменов Калахари практически нет насилия среди взрослых. Элизабет Маршалл Томас совершенно справедливо назвала их «безвредными людьми». Но еще 50 лет назад, когда плотность популяций бушменов была выше, а центральное правительство почти их не контролировало, количество убийств на душу населения среди этого племени соответствовало уровню преступности в Детройте и Хьюстоне. Еще большую пластичность проявляют сенои Малайзии. Основную часть времени они абсолютно миролюбивы. Даже сама концепция насилия и агрессии им чужда. Им незнакомо убийство, у них даже нет такого слова (предпочитаемый эвфемизм — «ударить»). Дети не дерутся, а кур обезглавливают только в силу печальной необходимости. Родители тщательно воспитывают своих детей в духе ненасилия. Когда в начале 50-х годов британское колониальное правительство призвало мужчин племени в армию для борьбы с партизанами, они просто не понимали, что солдаты должны сражаться и убивать. «Многие из тех, кто знал племя сеноев, считали, что из таких миролюбивых людей никогда не получатся хорошие солдаты», — пишет американский антрополог Роберт К. Дентан. Но они ошибались: «Коммунистические террористы убили родственников некоторых сеноев, которые служили в армии. Оказавшись вне своего миролюбивого общества и получив приказ убивать, эти люди ощутили нечто вроде безумия, которое сами называли «опьянение кровью». Обычная история в устах ветеранов звучала так: «Мы убивали, убивали, убивали. Малайцы останавливались, начинали шарить по карманам убитых, собирали их часы и деньги. Мы не думали о часах или деньгах. Мы думали только об убийстве. Мы были буквально пьяны от крови». Один мужчина даже рассказал мне о том, как он пил кровь убитого им человека».
Как большинство других млекопитающих, люди демонстрируют определенный диапазон поведения, спектр реакций, которые появляются или исчезают в зависимости от конкретных обстоятельств. Люди генетически отличаются от многих других видов животных, для которых не характерен подобный стандарт поведения. Поскольку мы имеем дело со сложным диапазоном, а не с простой, похожей на рефлекс реакцией, как психоаналитикам так и зоологам было очень трудно найти удовлетворительную общую характеристику человеческой агрессии. Точно так же трудно было бы определить агрессию гориллы или тигра. Фрейд интерпретировал поведение человека как результат желания, которое постоянно ищет удовлетворения. В книге «Агрессия» Конрад Лоренц модернизировал этот взгляд с помощью новых данных, полученных в результате изучения поведения животных. Он пришел к выводу, что люди обладают таким же инстинктом агрессивного поведения, что и другие виды животных. Это желание следует каким-то образом удовлетворять, хотя бы через спортивные соревнования. Эрих Фромм в «Анатомии человеческой деструктивности» излагает иной, еще более пессимистичный взгляд: человек обладает уникальным инстинктом смерти, который обычно приводит к патологической форме агрессии, несвойственной животным.
Обе точки зрения абсолютно неправильны. Подобно многим другим формам поведения и «инстинктам», агрессия у конкретного вида — это плохо поддающийся определению ряд разнообразных реакций, управляемых разными частями нервной системы. Можно выделить не менее семи категорий таких реакций: защита и завоевание территории, утверждение доминирования в хорошо организованных группах, сексуальная агрессия, акты враждебности в процессе отнятия от груди, агрессия по отношению к добыче, контратака против хищников, моралистическая и дисциплинарная агрессия, призванная подкрепить исполнение правил общества. Прекрасным примером различия между этими категориями могут служить гремучие змеи. Когда два самца борются за доступ к самкам, они сплетаются, словно испытывая силу друг друга. Но они не кусаются, хотя их яд смертелен не только для кроликов и мышей, но и для змей. Когда гремучая змея преследует добычу, она атакует с разных точек без предупреждения. Но когда складывается обратная ситуация и более крупное животное угрожает ее безопасности, змея сворачивается так, чтобы ее голова оказалась в центре, поднимает хвост и гремит трещоткой. Если на гремучника нападает королевская кобра — змея, поедающая других змей, — то он ведет себя совершенно иначе: сворачивается, прячет голову под телом и отбивается от кобры одним из поднятых колец. Чтобы правильно понимать агрессию гремучих змей или людей, нужно разобраться, какая именно форма агрессивного поведения нас интересует.
Продолжающиеся исследования зоологов показали, что ни одна из категорий агрессивного поведения не существует как общий инстинкт, характерный для широкого круга видов. Каждый вид добавляет, модифицирует или уничтожает любую из категорий в ходе генетической эволюции — точно так же, как меняется цвет глаз или меха. Когда естественный отбор идет активно, эти изменения могут проявиться в целой популяции всего за несколько поколений. Агрессивное поведение на самом деле является одним из наиболее генетически лабильных признаков. Мы постоянно обнаруживаем, что какой-то вид птиц или млекопитающих ведет себя исключительно территориально: тщательно обследует каждый квадратный метр своей территории, исполняет особые танцы, издает громкие звуки или распространяет характерные запахи, чтобы отпугнуть соперников того же вида от своего маленького уголка. Однако в одной и той же среде могут сосуществовать и другие, сходные виды, не проявляющие территориального поведения. Столь же резкие различия между видами проявляются и в других категориях агрессии. Можно сказать, что нет никаких доказательств широкого распространения единого агрессивного инстинкта.
Причину отсутствия единого агрессивного инстинкта можно понять с помощью экологии. Большая часть агрессивных поведенческих реакций у представителей одного и того же вида связана с уплотнением окружающей среды. Для животных агрессия — это средство установления контроля над предметами удовлетворения потребностей: пищей и кровом. Когда количество обитателей возрастает, пищи и убежищ становится меньше. То же самое происходит и во время жизненного цикла. Чем плотнее популяция, тем чаще животные прибегают к угрозам и атакуют. Такое поведение заставляет членов популяции рассеиваться в пространстве, повышает смертность и снижает рождаемость. В таких ситуациях агрессию можно назвать «фактором, зависящим от плотности», средством контроля роста популяции. Постепенно интенсивность агрессии возрастает, и это приводит к замедлению и полной остановке прироста численности. Другие виды, напротив, испытывают недостаток ресурсов редко, а то и вовсе никогда не испытывают. Их количество сокращается в силу влияния других факторов, зависящих от плотности: нападения хищников, паразитов или миграции. Такие животные обычно миролюбиво относятся друг к другу, потому что их редко становится настолько много, что стоит проявлять агрессию в поведении. А поскольку агрессия не добавляет преимуществ, то это свойство вряд ли будет передаваться по наследству через естественный отбор.
Вслед за Лоренцем и Фроммом журналисты частенько изображали человечество кровожадным видом, агрессивность которого трудно объяснить посредством науки. Однако это ошибочный путь. Да, мы имеем склонность к агрессивности, но вовсе не являемся самым жестоким видом животных на земле. Недавние исследования гиен, львов и тонкотелых обезьян показали, что эти животные дерутся насмерть, убивают детенышей и даже поедают друг друга гораздо чаще, чем люди. Когда были проведены подсчеты количества убийств на душу за год, то люди заняли в списке агрессивных существ довольно низкое место. Я уверен, что такое положение сохранится, даже если учесть периодически возникающие в мире людей войны. Стаи гиен часто ведут между собой драки не на жизнь, а на смерть, и драки эти совершенно неотличимы от войн первобытных людей. Вот что пишет зоолог из Оксфорда Ганс Круук о драке над тушей только что убитой антилопы гну:
«Две группы смешались, издавая громкие звуки, но через несколько секунд снова разделились, и гиены Мунги бросились прочь. Их преследовали гиены Шершавых Скал. Прогнав противников, они вернулись к обглоданной туше. Но около дюжины членов стаи догнали одного из самцов Мунги и стали буквально грызть его — кусали за живот, лапы и уши. Жертва буквально скрылась под телами нападавших. Они грызли его минут десять, пока остальные члены стаи обгладывали скелет гну. Самца Мунги разорвали на части. Когда я осматривал его труп позже, то увидел, что ему откусили уши, лапы и тестикулы, перебили хребет. Огромные раны зияли на задних лапах и животе, все тело было покрыто черными кровоподтеками... На следующее утро я увидел, как гиена обгладывает труп, и заметил кое-что еще: примерно треть внутренних органов и мышц была съедена. Каннибалы!»
Подобные истории можно найти в анналах естественной истории других видов млекопитающих. Подозреваю, что если бы у гамадрилов появилось ядерное оружие, они за неделю уничтожили бы весь мир. А в сравнении с муравьями, для которых убийства, стычки и настоящие войны — обычное дело, люди выглядят едва ли не абсолютными пацифистами. Если хотите убедиться в этом лично, то в большинстве городов и деревень в восточной части Соединенных Штатов наблюдать муравьиные войны не составляет труда. Достаточно лишь посмотреть на мелких черновато-коричневых муравьев, сражающихся друг с другом на тротуарах или газонах. Сражающиеся являются представителями соперничающих друг с другом колоний обычного вида Tetramorium caespitum. В войны бывают втянуты тысячи муравьев, а поле боя обычно занимает несколько квадратных футов травяных джунглей.
Наконец, даже самые жестокие формы человеческой агрессии не являются проявлением врожденной жажды, которая периодически прорывается через барьеры запретов. Модель «влечение-разрядка», созданная Фрейдом и Лоренцем, сегодня вытеснена более точным объяснением, основанным на взаимодействии генетического потенциала и обучения. Самые убедительные доказательства модели «культурного паттерна» были получены антропологом Ричардом Г. Сайпсом. Сайпс отметил, что если агрессия — это качество мозга, которое накапливается, а затем высвобождается в соответствии с моделью «влечение-разрядка», то оно должно проявляться либо в форме войны, либо в виде самых явных ее заменителей — агрессивных видов спорта, злонамеренного ведьмовства, татуировок и других ритуализированных форм уродования тела, а также жестокого отношения к любым отклонениям. Следовательно, воинственные действия должны привести к сокращению своих менее воинственных замен. Если же, напротив, жестокая агрессия является реализацией потенциала, усвоенного в результате обучения, то усиление воинственности должно сопровождаться усилением роли ее заменителей. Сравнивая десять особо воинственных обществ с десятью самыми миролюбивыми, Сайпс обнаружил, что модель «культурного паттерна» преобладает над гипотезой «влечение-разрядка»: войны сопровождаются мощным развитием агрессивных видов спорта и других более мягких форм жестокой агрессии.
Четкое восприятие агрессивного поведения человека как структурированного, предсказуемого паттерна взаимодействия между генами и окружающей средой вполне согласуется с эволюционной теорией. Такой подход должен удовлетворить оба враждующих лагеря в вопросе соотношения природы и воспитания. С одной стороны, агрессивное поведение, особенно в самой опасной его форме военных действий и криминальных нападений, является усвоенным. Но усвоение это подготовлено, о чем мы говорили в главе 3. У нас есть сильная предрасположенность к соскальзыванию в глубокую, иррациональную враждебность — если сложатся определенные условия. Враждебность с опасной простотой подпитывает сама себя и воспламеняет соответствующие реакции, которые очень быстро могут привести к отчуждению и насилию. Агрессия не похожа на жидкость, которая постоянно наращивает давление на стенки сосуда. Не похожа она и на активные компоненты, помещенные в пустую емкость. Более правильно было бы сравнить ее с ранее существующей смесью химикатов, готовой под воздействием определенных катализаторов разогреться и воспламениться.
Результатом такой нейронной химии являются агрессивные реакции, характерные исключительно для человека. Предположим, мы с вами смогли бы перечислить все возможные виды действий всех существующих видов. В этом воображаемом примере было бы 23 такие реакции, которые мы могли бы обозначить буквами латинского алфавита от A до W. Люди не проявляют и не могут проявить всех таких реакций. Все общества мира вместе взятые демонстрируют реакции от A до P. Более того, даже эти реакции не развиты у людей в равной степени. В большинстве существующих условий растущие дети вырабатывают в себе реакции от A до G, а реакции от H до P встречаются лишь в немногих культурах. Таков унаследованный паттерн вероятностей. В каждой среде существует собственное вероятностное распределение реакций. Чтобы статистическая оценка была по-настоящему значимой, мы должны сравнить человека с другими видами. Мы обнаруживаем, что макаки резус демонстрируют агрессивные реакции от F до J, с наибольшей склонностью к F и G. Один вид термитов проявляет лишь реакцию A, а другой — только B. То, как именно себя поведет человек, конечно, зависит от его культуры, однако общий набор человеческих возможностей, как и возможностей обезьян или термитов, является врожденным. Социобиологи пытаются анализировать эволюцию каждого паттерна.
Территориальность — это одна из разновидностей агрессивного поведения, которую можно непосредственно оценить по новым биологическим данным. Те, кто изучает поведение животных, называют территорией зону, занимаемую в большей или меньшей степени исключительно либо защищаемую прямым или косвенным образом. Количество ресурсов на этой территории всегда ограничено. Обитатели получают здесь пищу, убежище, место для сексуальной демонстрации и место для размножения. Ограничения доступности ресурсов часто заставляют особей соперничать друг с другом, что влияет на рост популяции и является фактором, зависящим от плотности населения. Таким образом, защита территории становится буфером, который защищает популяцию от долгосрочных изменений среды. Другими словами, территориальность защищает популяцию от взрыва и исчезновения. Зоологи изучают распорядок дня, привычки питания и затраты энергии отдельных животных. Исследования показали, что территориальность развивается у животных лишь в тех случаях, когда в защите ресурсов есть экономический смысл: экономия энергии и повышение шансов на выживание и воспроизводство превышают затраты энергии при защите территории и риск получения травмы или смерти. В некоторых случаях ученым удалось пойти дальше и доказать, что, когда речь идет о пищевой территории, размеры защищаемой зоны равны или чуть превышают размеры, необходимые для того, чтобы ее обитатели были здоровы и могли размножаться. Наконец, у территорий есть «невидимый центр». Когда захватчики пытаются овладеть им, животное защищает территорию с еще большей энергией и, как правило, одерживает победу. В некотором роде у него есть «моральный перевес» над захватчиками.
Изучение территориального поведения у людей находится еще на самых ранних стадиях. Мы знаем, что группы охотников-собирателей во всем мире весьма агрессивно защищают земли, которые служат им источником пищи. Парагвайские индейцы гуаяки ревностно охраняют свои охотничьи территории и любое вторжение рассматривают как объявление войны. До того, как их общества были разрушены европейским влиянием, индейцы она с Огненной Земли нападали на соседей, которые вторгались на их территорию, преследуя гуанако. Индейцы уошо из Большого Бассейна нападали на тех, кто ловил рыбу в «их» озерах или преследовал «их» оленей на довольно обширной территории своего зимнего обитания. Бушмены Африки полагали, что у них есть право убивать соседей, которые собирали растительную пищу на их территории. Аборигены из австралийской пустыни готовы были защищать источники воды до последней капли крови. Группы могли заходить на территории друг друга только с разрешения, в противном случае им грозила смерть. Сохранилась информация о настоящей войне между аборигенами за источники воды. В этой войне погибло более двух десятков воинов с каждой стороны.
Хотя все это известно очень давно, лишь недавно антропологи начали сопоставлять свидетельства человеческой территориальности с базовой теорией животной экологии. Рада Дайсон-Хадсон и Эрик А. Смит заметили, что территории, защищаемые охотниками-собирателями, в точности соответствуют тем, защищать которые имеет наибольший экономический смысл. Когда источники пищи разбросаны в пространстве и непредсказуемы по времени, группы не защищают свои территории и часто обнаруживают богатые источники совершенно случайно. Например, западные шошоны жили в пустынном регионе Большого Бассейна, где было мало животной и растительной пищи. Плотность их популяции была очень низкой — примерно один человек на 20 квадратных миль. Охотой и собирательством индейцы занимались в одиночку или семьями. Их территория была очень обширной, и им приходилось вести кочевой образ жизни. Семьи делились друг с другом информацией о пышной растительности, концентрации саранчи, кроличьих норах. Западные шошоны редко проводили вместе столько времени, чтобы образовать группу или деревню. У них не было понятия собственности на землю и ее ресурсы — единственное исключение составляли гнезда орлов.
А вот индейцы пайюты из долины Оуэнс занимали относительно плодородные земли с большим количеством сосен и обилием дичи. Деревни организовывались в группы, каждая из которых владела определенным участком земли в долине реки Оуэнс, ограниченной с обеих сторон горами. Эти территории индейцы защищали посредством социальных и религиозных правил, но периодически возникали вооруженные конфликты. Однако чаще всего жители приглашали членов других групп, особенно родственников, собирать орехи на их территории.
Гибкость, демонстрируемая племенами Большого Бассейна, сходна с поведением других популяций и видов млекопитающих. И у людей, и у животных проявления территориальности самым непосредственным образом связаны с богатством и пространственным распределением жизненно важных ресурсов в зоне обитания. Но диапазон реакций характерен для каждого конкретного вида. У человека он необычайно широк, но не включает в себя все животные паттерны. В этом отношении проявления человеческой территориальности генетически ограничены.
Биологическая формула территориальности легко переводится в ритуалы современного владения собственностью. Если избавиться от эмоций и фиктивного украшательства, то это поведение приобретает иной оттенок — поначалу очень знакомый, поскольку он окрашивает нашу повседневную жизнь, но все же необычный и даже весьма необычный, потому что это диагностическая черта единственного вида млекопитающих. В каждой культуре сложились свои правила защиты личной собственности и пространства. Социолог Пьер ван ден Берге дает такое описание современного поведения в летних резиденциях близ Сиэтла:
«Прежде чем попасть на территорию семейной резиденции, гости и посетители (особенно если они приехали без приглашения) обычно проходят через ритуал идентификации, привлечения внимания, приветствия и извинения за беспокойство. Такой поведенческий обмен происходит на улице, если первым появился владелец дома, и обычно между взрослыми. Если первыми появились дети, то у них спрашивают, где их родители. Если на улице ни с кем из взрослых увидеться не удалось, посетитель обычно подходит к двери дома и дает знать о своем появлении — стуком или звонком. Если дверь открыта, то гость сообщает о себе голосом. Порог переступается только после приглашения владельца. Но даже после этого гость чувствует, что может войти только в гостиную, и в случае необходимости просит позволения посетить другие части дома, например ванную или спальню.
Когда в доме гость, другие члены семейного клуба воспринимают его как продолжение хозяина. То есть его ограниченные права распространяются только на территорию его хозяина. Хозяин несет ответственность за территориальные перемещения своих гостей перед владельцами других резиденций... Детей также не воспринимают как независимые личности. Они — продолжение своих родителей, и за них отвечают взрослые. Взрослые контролируют перемещения детей и пресекают недопустимое поведение.
Проселочная дорога через коттеджный поселок доступна для всех членов клуба. Они могут добраться по ней до своих резиденций или просто прогуливаться. Этикет требует, чтобы владельцы здоровались друг с другом, заметив на улице, но посещать друг друга свободно и без всяких церемоний не принято. Ритуал признания на улице менее формален и более прост, чем в доме».
Война — это насильственное нарушение сложной и очень важной системы территориальных табу, соблюдаемых социальными группами. За большинством военных конфликтов стоит этноцентризм, иррационально преувеличенная приверженность людей своему роду и соплеменникам. В целом первобытные люди разделяют мир на две вполне ощутимые части: дом, деревня, род, друзья, прирученные животные, ведьмы и далекая вселенная соседних деревень, межплеменных союзников, врагов, диких животных и призраков. Такая элементарная топография облегчает различение врагов, которые могут напасть и убить, и друзей, которые напасть не могут. Контраст усиливался путем придания врагам пугающего и даже недочеловеческого статуса.
Бразильские охотники за головами мундуруку отлично сознавали эти различия. Они видели во врагах дичь — в буквальном смысле слова. О parivat (то есть о тех, кто не принадлежал к племени мундуруку) они говорили точно так же, как о пекари и тапирах. Охотник, добывший голову врага, получал более высокий статус. Считалось, что он овладел сверхъестественными силами леса. Война была доведена до уровня высокого искусства, и племена охотились друг на друга, словно стаи особо опасных животных.
Вылазки тщательно планировались. Под покровом предрассветной дымки мужчины мундуруку окружали вражескую деревню, а их шаман погружал врагов в глубокий транс. Нападение начиналось на рассвете. В хижины летели стрелы, а потом нападающие с криками выскакивали из леса, выгоняли жителей из домов и обезглавливали как можно больше взрослых мужчин и женщин. Поскольку уничтожение целой деревни было делом сложным и рискованным, нападающие быстро удалялись с головами жертв. Они старались уйти как можно дальше без отдыха, а потом возвращались домой или нападали на другую вражескую деревню.
Информацию о племени мундуруку собирал Роберт Ф. Мерфи, а позднее ее проанализировал Уильям Г. Дерхем. Он увидел в ней убедительное доказательство того, что война и метафора дичи — это механизм приспособленности, который помогал охотникам за головами поддерживать хорошую форму. Как это принято в естественных науках, Дерхем применил к информации о мундуруку и других первобытных воинственных племенах три взаимоисключающие гипотезы, которые должны были полностью исчерпывать все возможности взаимосвязей между наследственностью и культурой.
Гипотеза 1: Культурные традиции войны в первобытных обществах развивались независимо от способности людей выживать и размножаться. Люди ведут войны по разнообразным культурным причинам, не имеющим никакой связи с генетической приспособленностью, то есть с выживанием и репродуктивным успехом человека и ближайших родственников. Первобытные войны плохо поддаются объяснению с помощью принципов социобиологии. Из лучше воспринимать как чисто культурное явление, результат социальной организации и политических договоренностей, не имеющих ничего общего с приспособленностью.
Гипотеза 2: Культурные традиции первобытных войн развивались в результате избирательного сохранения тех черт, которые повышали инклюзивную генетическую приспособленность людей. Люди начинают войны, когда им самим и их ближайшим родственникам необходимо добиться долгосрочного репродуктивного успеха, выдержать конкуренцию с другими племенами и другими членами собственного племени. Несмотря на кажущуюся противоречивость, войны вполне могут быть примером того, что культура в дарвиновском смысле является проявлением приспособленности.
Гипотеза 3: Культурные традиции первобытных войн развивались в результате процесса группового отбора, который благоприятствовал развитию у ряда воинов склонности к самопожертвованию. Воины вели сражения ради блага группы и, следовательно, не ожидали прямой выгоды для себя и своих ближайших родственников. Доминирующее племя могло расширять свое влияние путем увеличения абсолютного количества воинов-альтруистов, несмотря на то, что такой генетический тип значительно сокращался во время войн. Склонность к жестокой агрессии — хороший пример того, что культура в определенной степени определяется генетическими чертами, выгодными для групп, хотя и неблагоприятными для тех членов этих групп, у которых они проявляются.
В случае племени мундуруку действия воинов лучше всего объясняет вторая гипотеза. Жестокость и храбрость приносили прямые и ощутимые выгоды тем воинам, которые демонстрировали эти качества. Хотя прямые демографические доказательства отсутствуют, косвенные позволяют предположить, что количество мундуруку было (и до сих пор остается в мирном состоянии) ограничено в силу недостатка качественного белка. Основным фактором, зависящим от плотности популяции, в аборигенных саванных поселениях мундуруку являлось количество дичи (особенно пекари) в соседних джунглях. Главным занятием мужчин была охота. Обычно они охотились группами, потому что пекари живут стадами. После охоты они делили добычу между семьями собственной деревни в соответствии со строгими правилами. Соседние племена боролись за ту же добычу в тех же лесах на своих территориях. Когда количество конкурентов уменьшалось в результате жестоких нападений, охотничьи угодья мундуруку увеличивались. Биологическое влияние войн на успешных охотников за головами кажется очевидным.
Однако сами мундуруку не имели никакого представления о дарвиновской теории. Для них воинственное поведение было освящено сильными, хотя и непонятными обычаями и религиозными убеждениями. Охота за головами была просто данностью их существования. Ни защита территории, ни провокации со стороны других групп не считались поводами для межплеменных войн. Те, кто не принадлежал к племени мундуруку, были жертвами по определению. «Можно сказать, что вражеские племена заставляли мундуруку идти на войну просто самим фактом своего существования, — пишет Мерфи, — и слово «враг» означало просто «не-мундуруку». Традиционные религиозные обряды строились на добыче дичи и ритуальном соблюдении правил ее сохранения. Мундуруку верили в то, что сверхъестественный дух «матери» быстро отомстит охотнику, который убил добычу из засады и оставил скелет гнить. Неудивительно, что концепция врага была подчинена концепции добычи. И что удачливого охотника за головами следовало называть Dajeboisi — «матерью пекари». Однако мундуруку пришли к этим правилам не через понимание экологических принципов конкуренции вмешательства, влияния плотности популяции и демографии людей и животных. Они изобрели более простую и более живую вселенную друзей, врагов, добычи и духов леса. Все это исполняло ту же роль, что и научное понимание экологии.
Отдельные формы организованного насилия не являются врожденными. Нет гена, который вызывал бы тягу к пыткам на помосте или пыткам у шеста, охоте за головами или каннибализму, поединкам чемпионов или геноциду. Есть врожденная предрасположенность к созданию культурного аппарата агрессии путем отделения сознания от чисто биологических процессов, закодированных в генах. Культура придает агрессии определенную форму и санкционирует единство ее проявления у всех членов племени.
Культурная эволюция агрессии направляется совместно тремя силами: 1) генетической предрасположенностью к усвоению определенной формы общей агрессии; 2) необходимостью, вызванной окружающей средой, в которой существует общество; 3) прежней историей группы, которая направила ее к предпочтению одной из культурных инноваций и отказу от другой. Если вернуться к более общей метафоре, используемой в биологии развития, то можно сказать, что общество, переживающее культурную эволюцию, движется по склону очень обширного ландшафта развития. Каналы формализованной агрессии глубоки. Культура движется по одному или другому такому каналу, но не может полностью их избежать. Эти каналы формируются в результате взаимодействия между генетической предрасположенностью к усвоению агрессивных реакций и физическими свойствами домашней территории, которые обусловливают определенные формы реакций. Общество избирает определенный путь развития, опираясь на особенности ранее существовавшей культуры.
Вернемся к племени мундуруку. Их популяции были вынуждены контролировать свою численность в силу недостатка качественного белка. Охота за головами позволяла сократить количество конкурентов в охотничьих угодьях. На юге Венесуэлы и севере Бразилии живет племя яномамо. Это племя, в отличие от мундуруку, переживает период стремительного роста популяции и расширения территорий. Воспроизводство мужчин ограничено не количеством пищи, но доступностью женщин. Принцип животной социобиологии, проверенный пока что лишь частично, утверждает, что в периоды изобилия и при отсутствии опасных хищников фактором плотности, ограничивающим рост популяции, становится количество женщин. Как показал Наполеон Шаньон, яномамо ведут войны за женщин и для того, чтобы отомстить за смерти, произошедшие в результате соперничества за женщин. Не следует считать подобное поведение случайным или легкомысленным. Яномамо недаром называют «яростным народом». Шаньон наблюдал за жизнью одной деревни. За 19 месяцев на нее 25 раз нападали жители соседних деревень. Четверть мужчин погибло в бою, но те воины, которым удалось выжить, добились грандиозного успеха в размножении. У основателя группы деревень было 45 детей от восьми жен. Его сыновья тоже оказались очень плодовитыми. Примерно 75% общей популяции группы деревень являлись потомками ее основателя.
Очевидно, что определенные проявления агрессии, например засады или открытое нападение, использование украшенных орнаментом каменных топоров или бамбуковых копий, формируются под влиянием наличествующих материалов и прошлых обычаев, которые можно приспособить к новым условиям. По прекрасному выражению Клода Леви-Стросса, культура использует доступный для нее бриколаж. Менее очевиден процесс, который заставляет людей строить агрессивные культуры. Только рассмотрение детерминантов агрессии на трех уровнях — абсолютная биологическая предрасположенность, требования окружающей среды и случайные детали, вносящие свой вклад в культурный ландшафт, — позволяет нам в полной мере понять эволюцию человеческих обществ.
Хотя полученные свидетельства показывают, что биологическая природа человечества способствует эволюции организованной агрессии и проявляет ее на ранних стадиях развития многих обществ, результат такой эволюции будет определиться культурными процессами, происходящими под все большим контролем рационального мышления. Война — это самый яркий пример гипертрофированной биологической предрасположенности. Первобытные люди делили свою вселенную на друзей и врагов и мгновенными, глубокими эмоциями реагировали даже на самые слабые угрозы, исходящие извне определенных границ. С появлением вождеств и государств эта тенденция привела к созданию институтов, война становится инструментом политики новых обществ, и те, которые смогут использовать ее наилучшим образом, добиваются — как это ни прискорбно — наибольшего успеха. Эволюция войны была аутокаталитической реакцией, которую не могут остановить люди, потому что попытка обратить процесс вспять неизбежно приведет к поражению. На уровне целых обществ действует новый режим естественного отбора. Исследователь этого вопроса Куинси Райт писал:
«Цивилизация возникла усилиями воинственных народов, а мирные собиратели и охотники оказались вытесненными на край света, где они постепенно вымирали или ассимилировались, с сомнительным удовлетворением наблюдая за нациями, которые вели войны настолько эффективно, что смогли их уничтожить, а теперь стали жертвой собственного инструмента».
Антрополог Кит Оттербейн изучал факторы, влияющие на воинственное поведение, в 46 культурах — от относительно первобытных тиви и дживаро до более продвинутых обществ египтян, ацтеков, гавайцев и японцев. Основные его выводы не вызывают удивления: по мере централизации и усложнения обществ в них появляются сложные военные организации и стратегии боя. Чем выше военная изощренность общества, тем легче ему расширять свою территорию и вытеснять конкурирующие культуры.
Цивилизации развивались благодаря взаимным толчкам культурной эволюции и организованного насилия. К нашему времени они остановились буквально в одном шаге от ядерного самоуничтожения. Однако когда страны доходят до предела (Тайвань, Куба, Ближний Восток), их лидеры демонстрируют способность отступить. Как мудро сказал во время арабо-израильской войны 1967 года Абба Эвен, здравый смысл — последнее прибежище людей.
Вспять можно повернуть и всю эволюцию войны, несмотря на упрочившуюся культурную практику. В доевропейские времена маори Новой Зеландии считались самыми агрессивными людьми на Земле. Четыре десятка племен постоянно совершали кровавые набеги на деревни друг друга. В племенной памяти хранились оскорбления, нападения и требования мести. Главными добродетелями считались защита личной чести и смелость. Высшим достижением — победа с помощью оружия. Специалист по первобытным войнам Эндрю Вайда считает, что главным движителем воинственности маори была экологическая конкуренция. Месть приводила к открытым войнам за земли, а затем к территориальным завоеваниям. Союзы строились на родстве. Маори сознательно и уверенно расширялись за счет территорий самых далеких в генеалогическом отношении племен. Когда в 1837 году воины хокианга появились на поле боя между двумя ветвями племени нга-пуи, они не сразу решили, чью сторону принять, поскольку противники были одинаково близки им. Главным результатом территориальных войн была стабилизация популяции. Когда группы чрезмерно увеличивались, они начинали расширять свою территорию путем вытеснения и сокращения численности соперников. Популяция маори представляла собой постоянно меняющуюся мозаику племенных групп, поддерживающую определенный уровень плотности путем территориальной агрессии. Как и у львиных популяций Кении, территориальная агрессия служила для маори средством экологического контроля.
Это ужасное равновесие в конце концов было разрушено и обращено вспять, когда в Новой Зеландии появилось европейское огнестрельное оружие. Маори были просто очарованы первыми мушкетами, которые показали им британские колонисты. Один путешественник так описывал события 1815 года:
«Из своего охотничьего ружья я выстрелил в птицу, которая сидела на соседнем дереве, и убил ее. Вся деревня была шоке. Мужчины, женщины и дети не знали, что и думать. Не понимая, что произошло, они выразили свои чувства ужасным криком — я чуть не оглох от их рева. Я показал им убитую птицу. Они внимательно ее осмотрели. Я заметил на том же дереве еще одну, выстрелил, и она упала на землю. Изумление возросло еще больше, и они закричали громче, чем в первый раз».
За несколько лет вожди маори сумели приобрести ружья и начали использовать их в войнах с соседями, что имело самые ужасные последствия. Один из вождей племени нга-пуи Хонги Хики купил у британских торговцев 300 ружей и сделался настоящим завоевателем. Хонги Хики умер в 1828 году, но до этого он вместе со своими союзниками совершил множество вылазок и убил тысячи человек. Главным мотивом была месть за прежние поражения, но попутно племени удалось укрепить свое влияние и значительно расширить территорию. Чтобы сохранить паритет в сложившейся обстановке, другие племена тоже поспешили вооружиться.
Вскоре гонка вооружений начала ограничивать сама себя. Тяжелую цену пришлось заплатить даже победителям. Чтобы покупать новые мушкеты, маори посвящали большую часть времени производству льна и других товаров, которые можно было обменять у европейцев на ружья. А чтобы выращивать больше льна, им приходилось забираться на болотистые равнины, где многие умерли от болезней. Примерно за 20 лет мушкетной войны четверть населения погибла по той или иной причине, связанной с конфликтом. К 1830 году нга-пуи начали задумываться, а стоит ли вести войны во имя мести. Вскоре прежние ценности окончательно рухнули. В конце 30-х — начале 40-х годов XIX века маори быстро и массово обратились в христианство, и война между племенами окончательно прекратилась.
Подводя итог, скажем, что человеческую агрессию невозможно объяснить ни дьявольскими кознями, ни проявлением зверского инстинкта. Агрессия не является патологическим симптомом воспитания в жестокой среде. Люди изначально предрасположены к безрассудной ярости в ответ на внешние угрозы. Они культивируют в себе враждебность, чтобы победить источник угрозы и обеспечить себе надежную безопасность. Наш мозг запрограммирован следующим образом: мы делим других людей на друзей и чужаков точно так же, как птицы исполняют территориальные песни и ориентируются по полярным созвездиям. Мы страшно боимся действий чужаков и пытаемся решить конфликт с помощью агрессии. Эти усвоенные правила сложились за последние сотни тысяч лет человеческой эволюции, чтобы обеспечить биологическое преимущество тем, кто преданно им следует.
Усвоенные правила проявления агрессии через насилие по большей части устарели. Мы более не охотники-собиратели, которые разрешали свои споры с помощью копий, стрел и каменных топоров. Но понимание этого факта вовсе не значит, что правила эти исчезли. Мы можем лишь обходить их. Поскольку правила в латентном состоянии все же сохраняются, мы должны сознательно искать трудные, нехоженые пути психологического развития, которые позволят их покорить и преодолеть глубинную человеческую склонность к насилию.
Индейцы яномамо говорили: «Мы устали сражаться. Мы больше не хотим убивать. Но другие опасны, и им нельзя доверять». Нетрудно заметить, что все люди думают так же. Поставив своей целью пацифизм, ученые и политически лидеры должны глубже изучать антропологию и социальную психологию, а затем открыто использовать эти технические знания в политической науке и повседневной дипломатии. Чтобы обеспечить надежный, прочный и долгий мир, политические и культурные узы должны стать перекрестными.
Ученые, великие писатели, успешные бизнесмены и марксисты-ленинцы по большей части бессознательно делали это на протяжении жизни многих поколений. Если клубок запутается еще больше, то будущим поколениям будет еще сложнее воспринимать друг друга как нечто совершенно отдельное, живущее по правилам собственной расы, языка, национальности, религии, идеологии и экономических интересов. Несомненно, есть и другие приемы, с помощью которых можно преодолеть этот аспект человеческой природы с тем, чтобы использовать его в интересах благополучия человечества.
