V. Ванзейская пастораль
30 октября — 4 ноября 1942 года.Берлин
Я не раз задумывался над вопросом о «точке расхождения» — когда, когда Германия вступила на нынешний путь? Нет, это, безусловно, не 30 января 1933 года и не назначение Адольфа Гитлера рейхсканцлером вместо Курта фон Шлейхера. Канцлерство вождя НСДАП лишь следствие куда более глубоких и сложных процессов.
Истоки надо искать гораздо раньше, в «ревущих двадцатых» и послевоенных метаниях разочаровавшегося общества — разочаровавшегося буквально во всём, в революции, демократии (вернее, той уродливой форме государственного устройства, которая после 1918 года у нас почему-то называлась демократией), в политике как таковой, в девальвировавшихся ценностях: «Бог, Кайзер, Отечество»…
Бога, как гласили новые доктрины, нет или он слишком далеко, кайзер бросил свою страну на произвол судьбы, а сама страна барахталась в гнилостном болоте невиданного в истории национального унижения. Германия так и не поверила, что Антанта добилась победы на поле боя, и презирала политиков, заключивших 11 ноября перемирие — Эберт, Шейдеман, Грёнер и остальные навсегда остались в истории «ноябрьскими преступниками», и это вовсе не пропагандистский штамп.
Было потеряно больше, чем могла пережить нация: рухнула империя, земли отторгнуты, армия оболгана и уничтожена не в битве, а по прихоти политиков, поддавшихся иностранному нажиму, экономика в руинах.
В 1923 году мне исполнилось восемнадцать — как раз тот возраст, о котором очень метко сказал Франсуа Гизо, премьер правительства короля Луи-Филиппа Орлеанского: «Кто не республиканец в двадцать лет, у того нет сердца; кто республиканец после тридцати, у того нет головы». Сердца у меня, видимо, не было — в годы величайшего кризиса Веймарской республики я был далек от политики. Меня и братьев воспитывали в соответствии с буржуазной консервативной традицией, и, несмотря на революцию, мы считали, что власть и признанные авторитеты в обществе — от Бога.
Но были и другие. Наши сверстники, выходцы из приличных семей, жаждавшие изменить жизнь к лучшему (в соответствии со своими представлениями о «лучшем»), при этом абсолютно не представляя, как это сделать.
Главное — действие! Действие как самоцель.
Они-то первыми и нацепили алые банты коммунистов или нарукавные повязки НСДАП. А ведь было множество других радикальных течений и политических сект: организация «Консул», троцкистский «Ленинбунд», «Младогерманский орден», «Общество Туле», левая оппозиция коммунистам, правая оппозиция им же и так далее до бесконечности. Это не считая уймы сепаратистов: рейнский сепаратизм, баварский, силезский, отрицавшие саму идею веймарского федерализма! Казалось, еще немного — и мы вернемся к состоянию «лоскутного одеяла» германских княжеств добисмарковской эпохи, а Германия как общая родина всех немцев прекратит существование.
Но вот канцлером становится Густав Штреземан, ликвидировавший гиперинфляцию (отлично помню, как покупал почтовую марку за миллиард, чтобы отправить письмо матери из Карлсруэ в Мангейм), начинается стабилизация, и «ревущие» двадцатые за несколько лет неожиданно превращаются в «золотые» — это было подобно вспышке фейерверка, извержению Везувия. Всё изменилось как-то сразу, резко; исчезло ощущение безысходности, полуголодное существование большинства заместилось сравнительным достатком, хотя бедность и безработица среди низов сгладились лишь частично.
Когда многим больше не надо ежедневно думать о куске хлеба, возникают другие потребности.
Сказочный расцвет кинематографа, ставшего едва ли не основным предметом экспорта Германии — имена Марлен Дитрих, Эриха Поммера и Фридриха Мурнау гремят по всему миру, от красной России до Северо-Американских Штатов. Насыщенная театральная жизнь. Недели не обходилось без новой художественной выставки. Класс артистический, литературный, творческий процветал как никогда.
И начинал сначала втихомолку, а затем все более и более громко проявлять недовольство. Деньги появились, теперь захотелось вершить судьбы.
С осени 1925 года я начал учиться в Берлинском Техническом институте в Шарлоттенбурге. С умонастроениями столичного студенчества знакомился не понаслышке, сам иногда участвовал в дискуссиях, но без увлеченности.
«…Демократия превратилась в плутократию, — таков был основополагающий тезис. — Всепроникающая коррупция, безумные доходы малочисленной элиты, упадок нравов и морали, на каждом шагу предательство национальных интересов. Надо что-то делать!»
Началось бегство в сторону упрощения. Мой университетский профессор Генрих Тессенов однажды сказал: «…Мышление наших современников стало слишком уж сложным. Необразованный человек, какой-нибудь крестьянин, гораздо легче смог бы решить все проблемы, именно потому, что он еще не испорчен. Он также отыскал бы в себе силы для реализации своих простых идей».
Он пришел. Тот самый человек, способный найти простые решения сложных задач. Направивший идеализм молодежи, начавшей забывать тяжкие годы войны и послевоенного краха, по единственному радикальному направлению: достаточно устранить плутократию и коммунистическую угрозу, вернуть народу чувство собственного достоинства, и вот тогда-то…
Очень показателен тот факт, что моя мать, женщина «старой формации», вступила в НСДАП почти одновременно со мной, сохранив свой шаг в тайне как от отца, так и от меня — этот секрет раскрылся только в конце тридцатых. Каковы оправдания? Ровно те же, что и мои: жажда порядка, противостоящего хаосу, желание получить уверенность взамен всеобщей беспомощности и наконец-то завершить эпоху послереволюционной смуты не путем долгой и постепенной эволюции, а тотчас же.
Сейчас.
Как можно быстрее.
Решить сложное простым.
Хайль Гитлер!
* * *
— Вот что, господин Аппель, — я побарабанил пальцами по столу. — У меня к вам незначительная и сугубо приватная просьба.
— Весь внимание.
— Не могли бы вы завтра сопровождать меня на одно… мероприятие. Неофициальное. В половине десятого утра я за вами заеду. Если не ошибаюсь, вы живете на служебной квартире в Тиргартене?
— Рядом, господин министр. На Литтенштрассе.
— Значит, я верно запомнил. Спуститесь к парадному входу в указанное время, форма «Организации Тодта» не обязательна, штатский костюм. Оповещать кого-либо об этой поездке не следует, даже супругу. Особенно супругу.
— Как вам будет угодно, доктор Шпеер.
Юлиус Аппель, с июля 1942 года переведенный из Бремена в центральное управление ОТ в ранге айнзатцгруппенляйтера и моего заместителя, ничуть не изменился — те же гладко зачесанные назад темные волосы, непременные очки, снисходительный взгляд и спокойная уверенность человека, знающего себе цену.
Семью он тоже перевез в Берлин, пускай я и предлагал устроить жену и детей где-нибудь в провинции: столицу бомбили регулярно, хотя и не с такой интенсивностью, как северо-западные области Германии. Отказался, что само по себе вызывало уважение. А кроме того, Аппель был одним из редких сотрудников, кому я мог доверять полностью — после первых признаков если не опалы, то по меньшей мере серьезного недовольства фюрера отдельными моими действиями Дорш и Карл Заур начали устраивать за моей спиной мелкие козни, пока не доставлявшие особых хлопот. В том-то и дело, что «пока».
Со времен Макиавелли известно, что нет надежнее способа привязать к себе человека, чем его облагодетельствовать, одновременно давая понять, что он всем тебе обязан. В случае, если ты сам окажешься на краю пропасти, то неизбежно потянешь вслед и своих протеже. Принцип нехитрый, но действенный.
Тем более что Аппель пока не обзавелся в Берлине нужными связями и знакомствами, наоборот, многие завидуют его мгновенной карьере и пытаются подсидеть — доносы недоброжелателей я получаю регулярно, однако ничего существенного и предосудительного в них не нахожу: новый руководитель стройуправления не ворует, к подношениям от чиновников относится разборчиво, в тяге к роскоши не замечен.
Больше того, за две недавние командировки в Россию Юлиус Аппель отлично себя проявил — на Днепровской электростанции в Запорожье пущены новые турбины, строительство оборонительного рубежа по западному берегу Дона завершено успешно. Разумеется, лично айнзатцгруппенляйтер этими объектами исходно не занимался, но сумел добиться окончания работ в кратчайший срок и навести порядок в подразделениях ОТ на юго-востоке. Деловая хватка отличная, при необходимости способен без сантиментов отправить виновников задержек и неудовлетворительных показателей под трибунал, строг как к подчиненным, так и к самому себе.
Это меня полностью устраивает. Человек, не развращенный столичными интригами, способный, а прежде всего верный.
Вечером 30 октября я вызвал Аппеля к себе в кабинет — ничего особенного, спешный доклад, внимания не привлечет. У меня ежедневно бывает до полусотни чиновников министерства и «Организации Тодта», военные, служащие самых разных ведомств, инженеры. Журнал посещений я вести запретил, незачем плодить бессмысленные бумаги.
Завтра суббота, формально день нерабочий — в здании на Паризерплац останутся только оперативные дежурные и еще десятка два сотрудников, обеспечивающих непрерывную координацию между важнейшими промышленными объектами. Прочие, включая начальство, отдыхают: стараюсь беречь персонал, людям и так нелегко.
Несомненно, Юлиус Аппель предпочел бы провести день с семьей, но от моего предложения посетить некую важную встречу не отказался, пускай и имел полное право.
Что за встреча, с кем, по какому вопросу, не спросил. Это тоже свидетельствует о многом, ненужное любопытство ему чуждо.
— Может быть, по бокальчику амонтильядо? — предложил я. — Употребление алкоголя в служебном кабинете — это единственная привилегия, которую можно себе позволить, зная, что тебе не вынесут порицания. Согласны?
— От таких предложений не отказываются, — мимолетно улыбнулся Аппель. Снова замолчал, предполагая, что я сам расскажу всё необходимое.
Небогатый личный бар у меня располагался в левой тумбе стола. Там же хранились простые фужеры темно-синего стекла.
— Ваше здоровье, доктор, — провозгласил господин Аппель. Чинно пригубил. — Значит, половина десятого?
— Именно, — я решился. — Хочу сразу предупредить: мы должны будем увидеться с весьма влиятельными персонами, которых… Которых не устраивает положение, сложившееся в Германии. И способных решительными действиями предотвратить назревающий кризис.
— Понимаю, — без паузы ответил Аппель. — Могу я уточнить, насколько влиятельными?
— Уж точно не бюрократы средней руки, — сказал я, остерегаясь до времени упоминать персоналии. Неизвестно еще, как воспримет мой заместитель по «Организации Тодта» эдакую крамолу.
— Чего-то похожего следовало ожидать, — он едва заметно повел плечами. Выдержка изумительная. — Другое дело — методы. «Решительные методы» можно толковать очень пространно в самую разную сторону. Утопить страну в крови гражданской войны и как следствие потерпеть стремительное поражение в войне с внешним противником или остановиться на малом, выигрывая многое. Вы играете в шахматы? Мат ферзем на втором ходу партии по незащищенной диагонали. Но получается «Мат дурака» только в одном случае — если игрок-противник или очень неопытен, или очень невнимателен. А мне кажется, что дело обстоит совершенно иначе.
«Прекрасно соображает, — я постарался не подать виду, что слова Аппеля мне понравились. — Схватывает на лету, моментально уловил, о чем идет речь. И начал выстраивать комбинации».
— Самые опытные и внимательные шахматисты не раз попадали в аналогичную ловушку, — парировал я. — Важна базовая идея.
— Революция технократов? — хладнокровно осведомился мой выдвиженец. — Против охлократии романтиков?
— Ну знаете… — я ошеломленно выпрямился. — Как у вас это получается?
— Что конкретно? А, формулировки? Ровным счетом ничего сложного, достаточно видеть очевидное. Глухое недовольство вызрело в основном в среде профильных специалистов, я знаю, о чем говорю. Инженерный корпус. Эксперты в технологической области. Ученые. Гуманитарную интеллигенцию не берем, ей достаточно внешней стороны, фасада, создаваемого пропагандой, и забавных игрушек, жупелов, подсунутых вместо реальной науки. Аналогично и с романтически настроенными кругами, обитающими в мире своих фантазий. Вы верите в то, что нордическое искусство превосходит, например, китайское или сиамское?.. Я не верю, поскольку нельзя сравнивать несравнимые категории. Железное и твердое — это вовсе не одно и то же. Я понятно излагаю?
— Вполне, — покивал я. — Предельно доходчиво.
— Схожий тип мышления, обусловленный образованием в области точных наук, — справедливо заметил Аппель. — Нам обоим около сорока лет, а…
— …А кто республиканец после тридцати, у того нет головы, — перебив, подхватил я, снова припомнив аксиому Франсуа Гизо. — Значит, никаких возражений?
— Я просто не знаю, против чего возражать, господин Шпеер. Надеюсь, этот вопрос прояснится завтра. Простите, но время к десяти, я хотел бы вернуться домой к ужину.
— Вас подвезти?
— Нет, благодарю. Иначе зачем мне выделен служебный автомобиль с шофером?
Ни единого лишнего вопроса. Никаких вздохов и заламываний рук. Умница.
Подозреваю, до состояния полного отторжения системы довели не только меня и Аппеля, но и несчитанное множество других «технократов» — взять хотя бы Мильха. Фельдмаршал втихомолку возмущается, сетует на невозможность работать, клянет на чем свет стоит поражающих своей бессмысленностью чинуш, способных порождать на свет лишь такую же бессмысленность, но предпочитает смириться. Долг, присяга, да и Эрхард слишком боязлив.
Опорой будущего станут такие вот Аппели — рассерженные профессионалы. Если, конечно, у нас получится.
* * *
Охлаждение отношений с Гитлером началось в конце сентября, когда я на свой страх и риск все-таки последовал совету Гейнца Гудериана и «притормозил» участие новых «Тигров» в боях под Ленинградом.
Документальное прикрытие было выполнено идеально: на основании поступивших докладов о поломках (которых и впрямь был переизбыток!) технические специалисты бронетанкового управления быстренько составили разгромный отчет, пестревший заумным формулировками, разобраться в которых мог только специалист — обычно «эпициклические шестерни суммирующих планетарных рядов», «неуправляемая пробуксовка фрикционов» или «дифференциальный двухпоточный механизм поворота» вызывают у среднестатистического чиновника ступор и желание как можно быстрее убрать пестрящую непонятными словесами бумагу с глаз долой.
Оснований для отзыва машин предостаточно: на завод «Хеншеля» в Касселе военные присылали рекламации вместе с дефектными узлами, двигатели перегревались, трансмиссия ломалась с удручающей частотой, и в итоге за шестью танками, отправленными под Ленинград, постоянно должен был плестись целый караван с запасными комплектующими и восемнадцатитонными тягачами на случай буксировки.
Отчет, переданный сперва в рейхсканцелярию, а оттуда непосредственно в ставку, бросал тень на инженеров фирмы, но я нарочно добавил абзац о необходимости избавиться от «детских болезней», которыми страдает любая новая машина.
И конечно, документ отправили задним числом, когда «Тигры» были эвакуированы в Новгород, где их ждала многочисленная делегация «Хеншеля», отправленная туда самолетом — разбираться с систематическими неполадками.
Собственно, ничего криминального в моих действиях не наблюдалось: пускать в бой неисправную технику категорически запрещено, читайте устав и соответствующие инструкции. Ответственные за поставку армии недоработанных машин, разумеется, будут найдены и строго наказаны. Дата, подпись.
Как я и ожидал, растянутый на двадцать с лишком страниц неудобочитаемый отчет добрался до «Вервольфа» только в десятых числах октября. Моментально последовал наисрочнейший вызов в Винницу — мне пришлось бросить все текущие дела, примчаться в Темпельхоф, оседлать «Кондора» и отправиться получать заслуженный разнос.
Тыл прикрыт надежно: свидетельства военных, заключения экспертов, выводы заводских специалистов, секретные телеграммы из Новгорода со списком выявленных дефектов. Я искренне предполагал, что фюрер внимет голосу разума и согласится с моей инициативой. Но не тут-то было.
Ничего похожего я не упомню со времен начальной школы. Учился я в привилегированном частном заведении «старого образца», где телесные наказания (в отличие от государственных школ) отменены не были, за провинность могли отхлестать линейкой по пальцам и поставить на два часа перед классом, чтобы проказник, осмелившийся съесть на уроке леденец, осознал всю глубину своего падения.
— …Я требую и буду требовать, чтобы мои приказы исполнялись в точности! — Гитлер не кричал, просто говорил очень громко, размеренно, четко артикулируя каждый звук. Его немигающий гипнотизирующий взгляд откровенно пугал. — Шпеер, столь возмутительное самоуправство не сойдет вам с рук! Поставлена под угрозу вся оборонительная операция в районе Ладоги!
Это было, мягко говоря, преувеличением. Русская Вторая ударная армия окружена, значительная часть атакующей группировки Волховского фронта уничтожена, Манштейн и фон Кюхлер восстановили положение. Фюрер избыточно драматизировал ситуацию, причем делал это совершенно сознательно: отсутствие шести танков никак не могло повлиять на бои в районе Мги — Синявино. Надо было отхлестать ослушника линейкой по пальцам.
Я попытался показать оправдательные документы. Бесполезно.
— Шпеер, впредь я запрещаю, — слышите, запрещаю! — вам вмешиваться в ситуацию на фронте! Вы не военный! Занимайтесь тем, чем вам предписано по должности! И если танки были недоработаны — это ваша вина!
И так далее, на протяжении получаса. В присутствии Кейтеля, генерал-полковника Йодля, Бормана и многих офицеров ставки. Я стоял вытянувшись, уши багровели. Ответить на несправедливые обвинения было решительно невозможно, Гитлер не давал мне и слова вымолвить. Полное подобие капризного ребенка.
Тут я впервые осознал, что вижу перед собой чужого человека. Я как-то упоминал, что маски постепенно замещают в фюрере настоящую жизнь. Явью считается вымышленный мир очередного сценического образа — представьте, как отыгравший пьесу актер и после занавеса остается Гамлетом, Ричардом III или Шейлоком, будучи не в силах покинуть роль и вернуться в реальный мир.
Я наблюдал нечто схожее. Адольф Гитлер, которого я знал почти десять лет, исчез. Осталась маска, и разглядеть под ней истинный облик не удавалось, как я этого ни желал.
Последовал короткий приказ: без промедлений завершить ремонт техники и вернуть таковую в боевые части. Об исполнении доложить лично. Идите!
Вот такой замечательный визит в ставку. Всего я там пробыл не больше часа, о семи часах в воздухе по дороге туда и обратно можно не упоминать. Ровно так же можно не упоминать и о том, что я не сумел задать тяготившие вопросы о «восточной политике». Стало ясно — ответа не будет.
* * *
…Общая обстановка на Востоке не улучшалась. Операция «Северное сияние» по взятию Ленинграда провалилась, соединиться с финнами не удалось. Мы завязли в позиционных боях под Сталинградом. Русские по-прежнему удерживали Кавказ.
В Африке Роммель с трудом держал оборону под Эль-Аламейном против многократно превосходящего силами неприятеля.
Летние успехи терялись на фоне возникшей тревожной паузы перед большими событиями.
И, как справедливо заметила «Таймс», подступала зима. Зима, обогнать которую мы не сумели.
* * *
Ехать от Шлахтензее до Тиргантена всего ничего. С Лейпцигского автобана направо по Бисмаркштрассе, до площади Звезды, затем через парк и на северный берег Шпрее. Движение на улицах минимальное, следом за моим «Хорьхом» обязательное сопровождение от СД. Сколько угодно, господа, ничуть не возражаю.
Я прибыл за десять минут до условленного времени, пришлось подождать. Юлиус Аппель спустился к выходу из парадной в точности к половине десятого. Педант. Серое пальто распахнуто, скромный костюм в елочку, темно-синий галстук.
— Садитесь, — я открыл правую переднюю дверь автомобиля и махнул рукой. — Мы никуда не опаздываем, почему бы не прокатиться по городу? Утро прелестное.
— Для служб противовоздушной обороны — в самый раз, — легко согласился Аппель. — Воздух прозрачный, ни облачка, легкий морозец…
— Вы ужасны в своем прагматизме, — фыркнул я. — Однако не возразишь, любой бомбардировщик будет видно за два десятка километров невооруженным глазом.
Я неторопливо проехал мимо парка Монбижу, через мост до собора Берлинер-Дом и дальше на юго-запад по Унтер-ден-Линден к Бранденбургским воротам. Эти внутригородские трассы, входившие в план реконструкции столицы, я сам когда-то проектировал. До войны.
— Будем считать, что мы сегодня отправились на загородную прогулку, — сказал я. — Нас пригласили в Ванзее, это между Целендорфом и Потсдамом, на озере. Вилла Марлир, слышали?
— Ни разу, доктор.
— Принадлежит хозяйственному управлению РСХА, по смерти хозяина, промышленника-фармацевта Эрнста Марлира, здание года два назад приобрела полиция безопасности, используется как гостевой дом…
— Значит, РСХА, — ничего не выражающим тоном произнес Аппель. — И кто же выступит в роли гостеприимного хозяина?
— Обергруппенфюрер Рейнхард Гейдрих, — я ответил напрямую. — Это имя вы точно должны знать.
— Наслышан, конечно. Вспоминая нашу вчерашнюю беседу, вы хотите сказать, что… Что господин Гейдрих и есть та самая «влиятельная персона», которую не устраивает путь, по которому идет Германия? О нем я бы подумал в последнюю очередь.
— Почему? — брякнул я.
— Меня всегда настораживали люди, неудовлетворенные своим положением, — задумчиво сказал мой заместитель, — Вспомним, к примеру, Бонапарта. Был первым консулом — захотел стать императором французов. Стал императором французов — возжаждал стать королем королей. Получил во владение Европу — пожелал Азию. А дни закончил на Святой Елене. Новый Бонапарт будет Германии не по силам.
— Вы преувеличиваете, — успокаивающе сказал я. — Даже определенной части элиты СС стало понятно, что требуются кардинальные изменения, иначе система пожрет саму себя.
— Система, замкнутая на одну-единственную персону, рухнет без посторонней помощи, как только уберут стержень, — убежденно ответил Аппель. — Исторических примеров не счесть. Тот же Наполеон — без него Империя существовать не могла, что убедительно доказали Сто дней. Цезарь. Фридрих Барбаросса. Ричард Львиное Сердце. Савонарола. Ян Жижка. Стоило выдернуть из исторического контекста личность, как дело, этой личностью вдохновляемое, стремительно рушилось.
— Нет-нет, — я притормозил на углу Хеерштрассе, собираясь повернуть на юг, вдоль берега озера Штессен. — Никто не говорит об… кхм… устранении личности, о которой вы говорите. Есть более мягкий способ…
— Вы в это верите? — Аппель развернулся ко мне и посмотрел изумленно. — Верите, будто можно изменить систему, оставив нетронутой первопричину ее существования? Жить только при лунном свете, когда на небе осталось солнце?
— А что вы предлагаете? — нахмурился я. — В разгар войны сообщить нации, что вождь, за которым шли восемьдесят миллионов, оказался не прав? Ошибался? Лгал? Представляете, что произойдет? Последствия? Деморализованная армия, потерявшие ориентиры граждане, парализованный государственный аппарат?
— Я далеко не идеалист и уж точно не романтик, доктор Шпеер, — сказал Юлиус Аппель. — Массам знать правду вовсе не обязательно. Людей интересует совсем другое: когда всё это наконец-то прекратится.
— Представления не имею, — я ничуть не погрешил против истины. — Но, может быть, сегодня мы приблизим финал?
— Как знать, — кивнул Аппель. — За исключением одной потенциальной возможности: если из Ванзее мы все под бдительной охраной не отправимся прямиком на Принц-Альбрехтштрассе для задушевного разговора с коллегами господина Гейдриха. Полагаете, такой вариант исключен?
Я предпочел не отвечать. Схожие мысли меня преследовали, пусть и не являясь навязчивыми.
— Подъезжаем. Кажется, сейчас направо, по Ам Гроссен Ванзее… Да, точно, вот указатель.
* * *
В 1914 году «Марлир» проектировал мой коллега и отчасти учитель, Пауль Отто Баумгартен, куда более знаменитый крупными работами тридцатых годов — театрами «Саарпфальц» и «Аугсбург», реконструкцией исторических зданий, вместе мы трудились над «новой» рейхсканцелярией и государственной резиденцией министра пропаганды Геббельса. Фюрер поручил Баумгартену строительство оперы в Линце, но этот проект сейчас заморожен — война.
Его прежние постройки времен монархии монументальностью не отличались. Индивидуальные заказы, как правило, от людей весьма обеспеченных — поместье «Хирш-фельде» для угольного магната и миллионера-филантропа Эдуарда Архольда, виллы «Кунхайм» и «Либерман», мавзолей-усыпальница княжеского дома Шаумбург-Липпе. «Мар-лир» выдержан в той же неоклассической стилистике, принятой в начале века.
— Очень мило, — сказал Аппель, когда автомобиль миновал ворота. — Ландшафтный парк, побережье… У хозяйственников РСХА неплохой вкус.
С архитектурной и эстетической точки зрения придраться решительно не к чему. Строгие формы, портик, беседка в парке, копии греческих скульптур, как мраморные, так и бронзовые. Живые изгороди. За деревьями видна пронзительно-синяя гладь озера Ванзее. Обязательные пристани для яхт. Тихий живописный уголок.
Машин на площадке перед домом немного, всего четыре. Конечно, мы приехали раньше, а назначено ровно на десять утра. У входа двое, серые шинели СД.
В дом мы прошли беспрепятственно, охрана, безусловно, знала, что доктора Шпеера с сопровождающим ожидают.
К моему безмерному удивлению, первым, кого я увидел в холле, оказался обегруппенфюрер Зепп Дитрих. Он тоже приехал несколько минут назад — снимал кожаный плащ возле небольшого гардероба. Прислуги не замечалось.
— Шпеер? — кажется, Дитрих изумился не меньше моего. И был, как всегда, чудовищно косноязычен: — Здесь? Ха, становится все интереснее и интереснее! Я прилетел с Руана, с самого ранья. Слышали ведь, что Лейбштандарт снят с фронта и переведен во Францию на переформирование? Чертовски рад вас видеть, Шпеер, — наши приключения на Украине забыть невозможно!
— Познакомьтесь, это мой ближайший помощник по «Организации Тодта» господин Аппель…
Из холла мы прошли в гостиную с огромным камином. Стены отделаны мрамором, пасторальные изразцы, живые пальмы в керамических вазонах по углам. Накрыт очень скромный шведский стол, Smorgasbord — несколько бутылок с вином и минеральной водой, бутерброды, крошечные пирожные. Значит, кто-то из обслуживающего персонала в доме остался…
— Не беспокойтесь, — Рейнхард Гейдрих появился в дверном проеме, уводящем направо, судя по всему, в столовую. С ним еще двое. — Весь штат я привез с собой из Праги, посторонних на вилле нет. Здравствуйте, господа. Исполню долг хозяина: церемониймейстер по понятным причинам отсутствует, представлять придется мне. С рейхспротектором Богемии Константином фон Нейратом вы, доктор Шпеер, знакомы. Бригадефюрер Отто Олендорф…
— Протектор я только номинально, — заметил Нейрат, величественный седой старикан. — Господин Шпеер, очень рад. Мы не виделись больше года, по-моему?
— С позапрошлого сентября, — уточнил я. — Господин Олендорф, рад приветствовать.
С бригадефюрером я тоже прежде общался. Выдвиженец Гейдриха, начальник III управления РСХА. Мы плотно контактировали по вопросам экономики и рабочей силы, чем занимались отделы A и D его ведомства. «Дилетантом» Отто Олендорфа никак не назовешь, Кильский университет, правоведение и экономика с отличием. Без его содействия мне было бы очень тяжело за несколько месяцев вывести военную промышленность к уверенному взлету.
— Как вы понимаете, — сказал Гейдрих, лукаво поблескивая голубыми глазами, — наша сегодняшняя встреча посвящена строго техническим аспектам: взаимодействие СД и промышленности. Каждый из вас получит надлежащий протокол. Не забудьте его прочесть, чтобы в случае… э-э… каких-либо накладок хотя бы твердить одно и то же.
— Накладки, значит, будут? — Зепп Дитрих взглянул на обергруппенфюрера исподлобья.
— Я предпочитаю просчитывать любые вероятности, — спокойно ответил Гейдрих. — Именно темой производственных вопросов я оправдал перед рейхсфюрером свой визит в Берлин. Кальтенбруннер тоже в курсе.
— Кто еще ожидается? — спросил я.
— Немногие. Доктор Шпеер, вы не ребенок, должны понимать: чем меньше посвященных, тем больше шансов. Должны прибыть граф Вернер фон дер Шуленбург, он представит Министерство иностранных дел — за рекомендацию следует благодарить господина фон Нейрата, как крупнейшего авторитета в МИД. С ним статс-секретарь Ульрих фон Хассель. От вермахта генерал Фридрих Ольбрихт, заместитель командующего армией резерва.
— То есть генерал-полковник Фромм в курсе? — невольно вырвалось у меня.
— Он еще не знает, в курсе или нет, — улыбнулся Рейнхард Гейдрих. — Похвальная осторожность. Представителей Люфтваффе не будет, Мильх ненадежен и трусоват, куда проще поставить его перед фактом впоследствии…
— Итого девять человек, — подвел итог Зепп Дитрих. — Трое от СС, трое от Министерства иностранных дел, считая с господином фон Нейратом, двое из «Организации Тодта» и Министерства вооружений, один армейский…
— Вам мало, обергруппенфюрер? — вздернул брови Гейдрих.
— Мне — завались, — грубовато ответил командир Лейбштандарта. Он всегда выражался с фронтовой прямолинейностью.
— Слышите? Подъехал автомобиль. Я, с вашего позволения, отойду…
* * *
Столовая. Огромный гобелен со сценами охоты на южной глухой стене. Узорчатые обои цвета морской волны, старинные портреты в овальных рамах. Резная деревянная мебель. Окна с темно-малиновыми шторами выходят на озеро.
Перед каждым участником встречи лежит светло-желтая картонная папка с «итоговым протоколом» — я мельком ознакомился. Трудовая мобилизация, рабочие из Франции, остарбайтеры, список производств, поддержка МИД в отношении правительства Виши, участие III управления РСХА в направлении потоков рабочей силы.
Вполне правдоподобно. Только на еще более правдоподобные (да что там, подлинные!) выкладки относительно небоеспособных «Тигров» под Ленинградом никто не обратил внимания.
— Опережая возможные вопросы, — сказал Гейдрих, когда гости расселись вокруг овального стола. — Прослуш-ки на вилле «Марлир» нет, запись предстоящего разговора исключена. Здесь и прежде проводились секретные совещания, информация о которых не должна просочиться за эти стены. Предлагаю еще раз представиться, по кругу, ход часовой стрелки. По сложившейся традиции себя оставлю напоследок, начнем с бригадефюрера Олендорфа.
— …Альберт Шпеер, архитектор, в настоящий момент рейхсминистр по делам вооружений и боеприпасов, руководитель «Организации Тодта», — сказал я, когда дошла очередь.
Я сидел напротив Гейдриха, спиной к окну. Справа Юлиус Аппель. Слева генерал Ольбрихт, лысоватый, с постным лицом законченного бюрократа. Образ дополняли круглые очки и тоненькие французские сигареты, чересчур манерные для кадрового военного. Тыловик, что взять.
— Хотел бы призвать выражаться открыто, — продолжил Гейдрих. — Иносказания, метафоры и недоговорки только вызовут вопросы и заставят потерять время. Итак… Через несколько дней рейхсканцлер, рейхспрезидент и фюрер германского народа Адольф Гитлер собирается покинуть ставку «Вервольф» под Винницей и отправиться в Оберзальцберг. Предусмотрено два промежуточных пункта посадки. Первый — Смоленск, с посещением штаба группы армий «Центр» и встречей с командующим, генерал-фельдмаршалом Гансом фон Клюге. Затем Растенбург, ночевка. Точная дата прибытия в Смоленск — третье ноября, следующий вторник, утро. Визит будет продолжаться около шести часов. Затем перелет в Восточную Пруссию. Этот день и должен стать решающим, господа.
— Ваша степень готовности? — спросил Константин фон Нейрат.
— Подразумевается Растенбург? Ситуация как нельзя благоприятна. Командование вермахта еще не успеет покинуть «Вервольф», это во-первых. Во-вторых, рейхсмаршал Геринг, Генрих Гиммлер и другие представители высшего руководства должны будут находиться в Берлине. Охрана ставки в Растенбурге заменена еще две недели назад и выполнит любой приказ. Как только из Растенбурга поступает сигнал «День W», в действие вводится план «Валькирия»…
— Постойте, не надо спешить! — запротестовал я. — Сначала объясните, что такое «День W»?!
— Полная изоляция главной квартиры «Вольфшанце» от внешнего мира, — хладнокровно пояснил обергруппенфюрер. — Останется только одна линия связи, под моим контролем. Официальная версия — мятеж внутри партийного руководства, пожелавшего отстранить фюрера от власти. В соответствии с оперативным планом «Валькирия» по тревоге поднимаются армия резерва и отдельные части Ваффен-СС, дислоцированные в Европе. Дитрих, координация по этой линии на вашей совести.
— Так точно, — буркнул Зепп Дитрих. — Но я не хочу стрелять в своих. Никто не хочет.
— Надеюсь, обойдется без стрельбы, — отозвался Гейдрих. — Господин Ольбрихт, тотчас же вступаете вы: Берлин должен перейти под полный контроль армии резерва в течение двух часов. График занятия правительственных объектов вы получили. Прежде всего — радио и коммуникации. Арест гауляйтеров, всех без исключения. Некоторых, чьи имена в списке «В», потом отпустим и привлечем к работе, но значительная часть должна быть ликвидирована.
— Кажется, вы только что сказали, что обойдется без стрельбы, — хмуро сказал я.
— Без крупных столкновений, — уточнил Гейдрих. — Доктор Шпеер, представьте, что с вами и вашей семьей сделает Роберт Лей, если ему удастся взять верх? Вообразили в подробностях? Вот именно поэтому забудьте о гуманизме. Жертвы неизбежны. Наша задача ограничить жесткие репрессии сравнительно узким кругом. Далее. Едва в руках выступивших против «партийного переворота» частей окажется машина пропаганды, за дело принимаются мастера риторики. Граф Шуленбург?
— Подготовлено, — коротко отозвался пожилой дипломат.
— Великолепно. Теперь давайте обсудим некоторые важнейшие детали. Несогласованность действий может оказаться губительной.
* * *
Я чувствовал себя на этой встрече статистом. Если Гейдрих, Олендорф или фон Нейрат понимали друг друга с полуслова, то у меня осталось множество вопросов, от которых глава РСХА или отмахивался как от «маловажных», или попросту переводил разговор на параллельную, но другую тематику.
Было очевидно: Рейнхард Гейдрих каким-то образом ухитрился связать между собой оппозиционеров-радикалов из вермахта и МИД, причем повернул всё таким замысловатым образом, что сам оказался во главе путча, перехватив инициативу. По отдельным недовольным репликам генерала Ольбрихта и графа Шуленбурга я осознал, что обергруппенфюрер однажды поставил их перед нехитрым выбором — или действовать вместе, или о заговоре станет известно Гитлеру. Примитивный шантаж, но работает безотказно.
Тогда-то я и вспомнил о словах Гейдриха: «Эту информацию я придерживал для себя». Окажись исполняющий обязанности рейхспротектора Богемии на месте гауляйтера Судет Карла Франка в пражском предместье утром 27 мая, все сведения, изобличающие потенциальных мятежников, умерли бы вместе с ним — предназначенное сугубо «для себя» в служебном сейфе не хранят и копий в архивы не сдают, это фундаментальная истина…
В целом программа выглядела адекватно: прежде всего необходимо отстранить от власти партию в лице наиболее скомпрометировавших себя руководителей, громогласно заявить об очищении НСДАП от ренегатов и изменников, обновлении рядов, приливе свежей крови. Пропаганде массы верят, и этим обстоятельством необходимо воспользоваться в полной мере. Фюреру начнут докладывать об истинном положении дел. При должной настойчивости он обязательно поймет, какова ситуация, и вернется в реальность. А пока Растенбург будет наглухо изолирован, новое правительство начнет работать — огнем и мечом.
«Правительство», впрочем, сказано громко. Гейдрих точно и без обиняков определил планирующуюся форму государственного устройства: военная диктатура с самыми чрезвычайными полномочиями. Одновременно никакого авторитаризма, решения принимаются коллегиально, простым большинством.
Лучшие силы генералитета занимаются фронтом. Технократы — экономикой. Дипломатический корпус — поиском возможностей для заключения перемирия с Западом.
Тотальная ликвидация всех до единого несуразных проектов наподобие выращивания каучуковых деревьев и ферм с шелкопрядами. Мобилизация всех трудовых резервов — женщины, подростки, отправка на работу высвободившихся чиновников, а их целая армия…
Неподчинение — лагерь. Упорствование — расстрел. Никакой сентиментальности. Все согласны?
— Я старый человек, семьдесят в феврале, — сказал на это фон Нейрат. — Жизненный опыт большой, многое пережито… Отвечу — да.
— Да, — подтвердил граф Шуленбург. Статс-секретарь Хассель кивнул. — Другого выхода нет.
— Согласен, — пожал плечами бригадефюрер Олендорф. — Это очевидно.
— Делать нечего, — отозвался Юлиус Аппель. — Пусть лучше так, чем… Чем то, что есть.
— …Доктор Шпеер? — окликнул меня Гейдрих.
— Да, — сказал я, не раздумывая. — Испачкать руки? Они и так грязные.
— Я вас услышал, господа, — сказал обергруппенфюрер. — Констатирую: соглашение по принципиальному вопросу достигнуто. Теперь хотелось бы поговорить о грязных руках. Олендорф, будьте любезны, ознакомьте собравшихся о ходе «Спецакции 1005». Осведомлен должен быть каждый. Хотя бы для того, чтобы знать о потенциальных последствиях военного поражения…
* * *
В Ванзее мы провели два с половиной часа с кратким перерывом на завтрак, разъезжаться начали около половины первого.
Рейнхард Гейдрих попросил остаться только генерала Ольбрихта — якобы следует обсудить несколько частных задач, стоящих перед Резервной армией. Возможно, так оно и было: острая нелюбовь военных к СС могла в итоге привести к ненужным инцидентам в столице, особенно учитывая план ареста Гиммлера и всех чинов «главного ведомства личного штаба рейхсфюрера» в Халензее-Кюрфюрстендам силами армии, пока Гейдрих со своими приверженцами займутся молниеносной чисткой на Принц-Альбрехтштрассе.
Знай я тогда, какой именно вопрос решали наедине Гейдрих с Фридрихом Ольбрихтом, может быть, и пошел бы на попятную. Но утром 30 октября все сомнения были отринуты: пути назад нет. Остается положиться на волю Провидения и надеяться, что обергруппенфюрер не ошибается в своих расчетах — все-таки Гейдрих шел к «Дню W» больше года, со времен ссылки в Прагу.
Хорошо его понимаю: повелитель Богемии жаждет обрести вполне заслуженное. При столь блистательной карьере Гейдриху надоело выступать в роли «мозга Гиммлера», а учитывая нешуточную взаимную ненависть между различными группировками внутри СС, он обоснованно боится за свою жизнь: «старые борцы» этого выскочку откровенно не любят, рейхсфюрер видит в нем потенциального конкурента.
А если учитывать мутные разговоры, в которых мелькало донельзя опасное слово «преемник», начнешь задумываться, являлось ли июньское покушение целиком спланированным в британской «Интеллиженс-сервис», или англичан к этой мысли активно подталкивали извне. К примеру, из Каринхалла.
Мотивы Рейнхарда Гейдриха ясны — считает себя недооцененным (прав Аппель!) и вдобавок ясно видит, что динамика развития страны полностью потеряна, а регресс во всех сферах жизни Германии приведет к скорому краху. Не осуждаю. Честолюбие вело вперед многих, главное вовремя остановиться.
Беспокоило одно: в Ванзее практически не поднимался вопрос о персоналиях в новом правительстве Рейха. Как-то мимоходом упомянули, что Зепп Дитрих возьмет на себя командование Ваффен-СС (вполне логично, с его-то непререкаемым авторитетом!), Гейдрих заменит рейхсфюрера, Константин фон Нейрат возглавит внешнеполитическое ведомство. И всё. Ни единого слова о перестановках в армии (разве что единогласно решено «убрать к чертовой матери этого кретина Кейтеля!»), молчание по поводу кандидатуры на канцлерское кресло, неясна осталась судьба доктора Геббельса. На все мои вопросы ответ был один: давайте сначала проведем операцию, а уж затем…
Они что-то недоговаривают. «Они» — троица Нейрат — Гейдрих — Олендорф, в чьих руках сосредоточены все нити. Рассудок, однако, подсказывает: такие нюансы должны быть учтены непременно, обергруппенфюрер многократно повторял, что кадровый вопрос является первостепенным и наиважнейшим. Иначе нам не вытянуть страну из болота, какими бы благими не выглядели намерения.
И эти недоговорки меня настораживают.
* * *
— Полагаете, нам удастся выйти сухими из воды? — спросил Аппель по дороге в город. — После всех эксцессов на Востоке? Рассказ бригадефюрера Олендорфа, признаться, звучал устрашающе. Вы знали об этом раньше?
— В общих чертах, — недовольно отозвался я. — В сентябре господин Гейдрих ознакомил подробно. Я и представить не мог, что репрессии имеют такие колоссальные масштабы. Ладно бы евреи, всё к этому шло в последние годы, но положение с военнопленными? Славянским населением, на чью поддержку в борьбе с большевизмом можно было рассчитывать? Как в принципе можно было такое допустить?..
— Вы слышали, доктор: решение принималось на самом высоком уровне. Остальные выполняли приказы. Оправдание весьма сомнительное, но невыполнение приказа чревато. Оставим пока этическую сторону дела, я не священник и не философ, чтобы морализаторствовать. Вопрос один: что дальше?
— Дальше?.. Господин Аппель, вы не торопитесь? Давайте прогуляемся на свежем воздухе.
Я повернул с бетона, идущего вдоль берега шоссе Хафель, на грунтовый проселок, упирающийся в небольшой пляж Куххорн, куда обычно отправлялся с семьей на пикники в теплое время года. Конец октября, сейчас там, скорее всего, пустынно.
— Будто и войны никакой нет, — сказал Юлиус Аппель. Автомобиль мы оставили у въезда на пляж, сами медленно пошли к берегу. — Только небо, вода, лес и абсолютная тишина. Не подумаешь, что где-то под Сталинградом в эту минуту гарь, грохот и пламя…
— Мой родной брат там, — заметил я. — Пишет редко, в основном матери. Полагает, я слишком занят, чтобы читать письма. У вас кто-нибудь из родственников служит в действующей армии?
— Как у всех, доктор. Племянник в Африканском корпусе, Шестьсот шестой зенитный батальон. А брат жены погиб еще во Франции, под Камбрэ, в сороковом — глупейшая смерть, парадоксальная. Убило обломком вражеского истребителя, развалившегося в воздухе. Стой в шаге правее, ничего бы не случилось, а тут — надо ведь такому случиться, — с ясных небес прилетает исковерканный кусок железа.
— Сочувствую, — сказал я, чувствуя фальшь в собственном голосе. — Скажите… То, что мы сейчас делаем, это правильно?
— Правильно, — ровно сказал Аппель. — Другого выхода нет и быть не может. Хотели услышать мое откровенное мнение, поэтому мы уединенно любуемся видами Ванзее? Отвечу: государство в настоящий момент не способно к выполнению поставленных перед ним задач. Эффективность отрицательная, правящая верхушка не способна к изменениям в лучшую сторону, зациклена на идеологии, и проявлений гибкости ожидать от нее не приходится. Половинчатые меры не спасут. Убирать надо всех, причастных к… Предыдущему периоду.
— Меня? Вас? Мы более чем причастны.
— Не преувеличивайте. Элита формировалась без нас, мы здесь люди случайные. Обергруппенфюрер Гейдрих представляет элиту, но отторгнут ею, поскольку en masse это люди недалекие, корыстные и малообразованные. Посредственности. Гейдрих на их фоне слишком выделяется. Как и вы, заметим. Поэтому я и упомянул об опасности половинчатых мер. Следует устранить причину. Того, кто окружает себя посредственностями, дабы бриллиант гения сиял как можно ярче.
— То есть? — осторожно переспросил я.
— Так называемая «изоляция» — опасная полумера.
— Вы предлагаете…
— Предлагаю здесь не я, — жестко сказал Аппель. — До нынешнего утра я занимался своим стройуправлением и думать не думал о большой политике. Но сегодня всё изменилось, поскольку вы пригласили меня в Ванзее. Сейчас здесь находятся не рейхсминистр и шеф «Организации Тод-та» вместе с ОТ-айнзатцгруппенляйтером, а двое государственных преступников, ходящих под гильотиной. Поэтому я считаю себя вправе говорить с предельной открытостью. Гитлер должен умереть, нравится вам это или нет. Личный друг он вам или нет. Преклоняетесь вы перед ним или нет. Я достаточно ясно выразил свою позицию, доктор Шпеер?
— Яснее некуда, — вздохнул я. — Вы, оказывается, радикал, господин Аппель. В молодости, наверное, симпатизировали коммунистам?
— Представьте, не симпатизировал. Наша семья строго монархическая, отец не принял революцию восемнадцатого года. Я лишь стараюсь предусмотреть все перспективы, линии и возможности. Когда у «старых борцов» останется в руках знамя, живой символ, мы неизбежно проиграем. Никакая «изоляция» не спасет. Разве вы этого не сознаете?
— Но как же в таком случае поступить?..
— Вам? Никак. Оставьте право на поступки Гейдриху. Это его стихия.
* * *
Никогда не подозревал себя в латентной паранойе, но после встречи на вилле «Марлир» появилось непрекращающееся чувство беспокойства. Не хотелось подходить к телефону, проезжающие по улице автомобили вызывали подозрение, любой задержавшийся у ворот прохожий казался шпиком. Маргарет поглядывала на меня озадаченно, но молчала — усталость и переутомление вызывают похожие симптомы, а я не отдыхал с лета 1941 года и нашей последней совместной поездки в Альпы.
Может быть, стоит отправить семью к родителям жены, подальше от столицы? Нет, лучше не рисковать, спешный отъезд вызовет подозрения. Гейдрих предупредил — ни в коем случае не следует предпринимать опрометчивых шагов, будьте естественны. Отправьтесь в гости, возьмите с супругой ложу в Берлинской опере — кажется, в воскресенье 1 ноября дают «Волшебную флейту» Моцарта? Дирижирует сам Вильгельм Фуртвенглер, на сцене Макс Лоренц и Мария Мюллер. Сходите непременно. И ждите, в надлежащий момент вас известят.
Ожидание и было хуже всего. Следовало занять себя чем угодно, только не пребывать в праздности. Фуртвенглер? Очень хорошо. Ложи для аппарата правительства всегда резервируются, достаточно позвонить и заказать. Здание оперы пострадало во время налета в прошлом году, фюрер дал указание восстановить его как можно быстрее, и новый сезон открылся вовремя, как всегда постановкой «Майстерзингеров», — если не объявят воздушную тревогу, мы проведем волшебный вечер.
Обошлось, небо осталось спокойным. В антракте пообщались с четой Геббельс, так же присутствовавшей на спектакле. Если дамы предпочли обсуждать вполне естественные для них вещи — дети, мода и экономия семейного бюджета в нынешние непростые времена (доктор Геббельс тоже предпочитал жить скромно, в небольшом поместье на острове Шваненвердер), то нас не обошла самая актуальная тема последнего времени — Сталинград.
— С точки зрения информирования народа о событиях на Волге, — торопливо говорил министр пропаганды, — ситуация кошмарна! Прежде всего из-за огромного числа извещений о смерти из частей, входящих в состав Шестой армии! Семьдесят первая дивизия фон Хартманна уже потеряла четверть состава убитыми, это не считая огромного числа санитарных потерь! Мы продолжаем трубить о грандиозной битве, сражении, затмившем Росбах и Лейтен, а на деле… На деле я побаиваюсь, как бы Волга не обернулась вторым Кунерсдорфом. Мы там застряли, блицкриг превратился в позиционную войну.
— Ну что вы, — наивозможно бодро сказал я. — Паулюс справится. Временные трудности.
Доктор Геббельс посмотрел на меня странно.
— Знаете, господин Шпеер, — сказал он, понизив голос, — я всегда полагал вас самым здравомыслящим министром Германии. Выраженный прагматик, незашоренный взгляд, практик, а не витающий в облаках мечтатель.
— Вы мне льстите.
— Хотя бы и так. Мне не симпатичен окончательно впавший в летаргию Геринг, пробудить которого способны лишь трубы Страшного суда, и то ненадолго. Упоминать о Лее, Дарре или Розенберге и вовсе не стоит!
Я деликатно промолчал. Отношения Геббельса и рейхсляйтера Розенберга точнее всего характеризовались словами «как кошка с собакой». Это была не привычная и обыденная вялая внутрипартийная грызня, а полнейшее взаимное неприятие, граничащее с плохо скрываемой жаждой физического уничтожения оппонента. Утихомиривал их только Гитлер, заставляя вести себя в рамках пристойности.
— Позвольте вам не поверить, — продолжал тараторить доктор Геббельс. Он, когда взволнован, говорит неимоверно быстро. Так в нем проявляется тщательно скрываемая холерическая эмоциональность натуры. Никакого сравнения с идеальной дикцией и холодным спокойствием публичных выступлений. — Вы же осознаете, должны, обязаны осознавать, что идеалы национал-социалистической революции нивелированы этой омерзительной кликой, дискредитирующей фюрера в глазах народа!..
Монолог продолжался до самого звонка к следующему действию и произвел на меня неоднозначное впечатление — вроде бы никакой крамолы, вполне обоснованное возмущение творящимися безобразиями, невозможностью воздействовать на проворовавшихся «партмещан» законными методами, ложью, вводящей в заблуждение нацию и фюрера.
Однако я вновь почувствовал то же двойное дно, о котором упоминал Мильх касательно обергруппенфюрера Гейдриха. Контекст, правда, был совершенно иной. Геббельс косвенно давал понять, что мы с ним люди одного склада, беззаветные трудяги во благо отечества, тогда как большинство прочих — человеческий мусор, вынесенный на поверхность прибоем революции.
Набивается в союзники? Против кого? По большому счету мы и прежде-то поддерживали ровные и едва ли не дружеские отношения, хотя бы потому, что в сферу политическую я не влезал, а получив министерский портфель, ограничился только прямым своим делом: производством всего, что стреляет, взрывается, бомбардирует, торпедирует или, на худой конец, лежит на складах, ожидая своего часа.
Или министр пропаганды догадывается? Мода на собственную «полицию безопасности» в различных ключевых ведомствах появилась давненько, и пускай осведомители Геббельса, Роберта Лея и даже фюрера молодежи Артура Аксмана в подметки не годятся службе РСХА, кое о чем пронюхать они вполне могли. Урывочно, недостоверно, но все-таки…
Нет, исключено. Обвинять Гейдриха можно в чем угодно, кроме непрофессионализма. Безусловно, от недосмотров и просчетов никто не гарантирован, это обязательные издержки. Но обергруппенфюрер отчетливо понимает: если произойдет непоправимое, наилучшим выходом для всех, кто намедни заседал в живописном ванзейском поместье, окажется героическое самоубийство. Для него — в первую очередь.
— Второй акт начинается, — напомнил я доктору Геббельсу. — Всегда был в восторге от арии Царицы Ночи в исполнении госпожи Мюллер.
Рейхсминистр осекся и даже чуть отшатнулся, будто наткнувшись на невидимую стену.
— Вы разве… Разве не поняли, что я хотел сказать?
— Прекрасно понял, — беззастенчиво соврал я. — Мне необходимо обдумать ваши слова.
— Обдумайте, — сказал Геббельс и ушел в свою ложу с самым загадочным видом.
Все-таки что он имел в виду?
После спектакля мы с Маргарет поужинали в ресторане «Хорхер», где обычно собиралась берлинская архитектурная братия, затем вернулись домой. Я сделал несколько телефонных звонков коллегам относительно завтрашнего совещания по теме создания стратегического запаса легирующих материалов с учетом поставок с Балкан, из Турции, Никополя, Финляндии и Северной Норвегии. Отошел ко сну.
Понедельник 2 ноября ничем не отличался от прочих насыщенных рабочих дней. Документы на подпись, деловые встречи, поездка на завод концерна «Даймлер-Бенц АГ», разговор с членом совета директоров Отто Хоппе. Как обычно, в министерстве я провел больше двенадцати часов, вернувшись в Шлахтензее, когда давно стемнело. Осведомился у жены, поступали ли телефонные звонки. Да, из отдела по снабжению продовольствием — завтра должны привезти заказанные продукты. Больше ничего.
С утра вторника я изо всех сил убеждал себя, что ничего особенного произойти не должно. Всё хорошо. Ознакомился с дневным графиком и списком записавшихся на прием. Раз в два часа устраивал себе короткий перерыв — в кабинете была обязательная радиоточка, которую я прежде никогда не использовал, но тут попросил секретаря раздобыть где-нибудь небольшой репродуктор. Послушал берлинское и мюнхенское вещание. Музыкальные программы, новости, фронтовые сводки.
В шесть вечера я с колоссальным трудом подавил искушение потребовать соединить с Отто Олендорфом — при необходимости я всегда говорил с руководителем Третьего управления напрямую, по линии спецсвязи СД. Телефонный аппарат, связывающий с Принц-Альбрехтштрассе, был одним из четырех, стоящих на моем столе — министерский коммутатор, рейхсканцелярия, ОКВ, РСХА.
«Никакой самодеятельности, — я осторожно положил трубку обратно на рычажки. — Ждать, ждать».
Семичасовой выпуск новостей по радио оригинальностью не отличался: доблестная Шестая армия сражается на Волге, у русских отбита высота такая-то, ожесточенные схватки в северной части Сталинграда. Африканский корпус Роммеля героически сопротивляется британским силам в районе Эль-Аламейна. Денежная реформа в Бразилии. Театральный фестиваль в Париже.
— Мне слегка нездоровится, — я забрал плащ и вышел в секретарскую. — Поеду домой. Распоряжения прежние: оперативные дежурные обязаны разбудить меня в случае любой чрезвычайной ситуации.
— Разумеется, господин министр. Всё как обычно.
Нарочно сделал круг по Берлину на автомобиле. От Паризиенплатц до Фридрихштрассе, на север, налево по Инвалиденштрассе до Гауптбанхофа. Тишина. Обычная городская жизнь с поправками на военное время.
Ничего не вышло? «Кондор» фюрера должен был прибыть в Растенбург самое позднее к трем пополудни!
— …Что-нибудь случилось? — Маргарет за ужином посматривала на меня с вполне объяснимой тревогой. — Альберт, ты бледен.
— Н-нет, — против воли заикнувшись, ответил я. — Очень устал. И аппетита нет. Уложишь детей без меня? Я недолго позанимаюсь в кабинете, хорошо?
Радиоприемник я решил не включать принципиально. Извлек из портфеля рабочие бумаги, попытался сосредоточиться. Получилось, еще со студенческих времен я приучил себя относиться к работе с полной самоотдачей.
Напольные часы отзвонили одиннадцать. Половину двенадцатого. Без четверти. Полночь.
Я отправил документы в стол и пошел в ванную комнату.
* * *
— Альберт, — меня сильно трясли за плечо. Жена. — Альберт, пожалуйста!
— Что? — я вскинулся, вынырнув из незапомнившегося сна. Знаю только, что это был кошмар. — Телефон? Передай, я сейчас спущусь.
— Военные. Окружили дом. Пока не входят. У въезда в сад бронеавтомобиль… И полевая жандармерия.
— Черт… Где мой халат?
Первым делом посмотрел на часы. Семь часов десять минут.
— Я хотела разбудить Хильду и Фрица, пора в школу. Госпожа Кох готовит на кухне завтрак, она первая увидела…
Я подошел к окну, слегка отодвинул штору. Точно — на улице, в рассветных сумерках, за воротами поместья стоит бронемашина, солдаты. Много, не меньше трех взводов. Два черных «Опеля».
— …По радио передают только военные марши и Вагнера, — полушепотом продолжала Маргарет. — Я хотела послушать новости, но диктор сказал, что через два часа будут передавать сообщение чрезвычайной важности и обращение верховного главнокомандующего вермахта к нации.
— Как? — я резко развернулся. — Не «фюрера и верховного главнокомандующего», а просто «главнокомандующего»? Ты точно запомнила?
— Да… Альберт, я боюсь за детей. Что происходит?
— Успокойся и возьми себя в руки. Если… Если случится что-нибудь непредвиденное, забирай малышей и немедленно отправляйся к родителям в Гейдельберг. Я пока ничего не знаю… Пойдем вниз, звонок. Повторяю: будь абсолютно спокойна!
Это арест, почти наверняка. Дело провалено.
Доигрались в вершителей судеб!
Домоправительница Дагмар Кох с перепуганным видом стояла у распахнутой двери.
— Капитан Штельцер, адъютант начальника гарнизона Берлина генерала фон Корцфляйша, — представился молодой военный.
За его спиной стояли четверо: лейтенант и два ефрейтора, вооруженные автоматами. С ними офицер СД в звании гауптштурмфюрера.
— Это вы Бертольд Конрад Герман Альберт Шпеер?
— Да, это я, господин капитан. Чем обязан визитом?
— Могу я попросить ваши документы, удостоверяющие личность?
— Вы спятили, капитан?! Я министр правительства! Фотографий в газетах не видели? В чем…
— Документы, пожалуйста, — вежливо, но непреклонно потребовал Штельцер. — Я обязан знать в точности.
— Маргарет, удостоверение рейхсминистерства у меня во френче, будь добра принести. Госпожа Кох, найдите в кабинете мой общегражданский паспорт, он в верхнем ящике стола слева, там не заперто… Возмутительно! Капитан, вы понимаете, что я вынужден буду сообщить о ваших действиях в Управление имперской безопасности? Вы позволите позвонить?
— Через пять минут вы сможете звонить куда угодно.
Удостоверение и паспорт перекочевали в руки Штельцера. Изучил. Вернул с коротким кивком.
— Господин Шпеер, — чеканя каждое слово, произнес капитан, — я обязан доставить вас на Вильгельмштрассе для представления его превосходительству рейхспрезиденту Германской империи генерал-фельдмаршалу Иобу-Вильгельму фон Вицлебену. Я же отвечаю за вашу личную безопасность.
— О, господи… — только и выдавила Маргарет.
Я потерял дар речи. Итак, невозможное стало возможным. Они это сделали.
Но при чем тут фон Вицлебен? Рейхспрезидент? Что за вздор?
— Вы позволите одеться, капитан?
— Разумеется. Убедительно прошу вас поторопиться. Обстановка в столице сложная.
— Э-э… Понимаете ли капитан, у меня семья… Маленькие дети.
— Это предусмотрено приказом коменданта. Ваш дом останется под охраной двух взводов и жандармерии, в случае необходимости госпожу Шпеер и детей перевезут в рейхсканцелярию.
— Полагаю, для… для предстоящей встречи с господином Вицлебеном больше подойдет штатский костюм, — от потрясения, неожиданности и постепенно охватывающего чувства смятения я не сумел сказать ничего, кроме сказочной по своему размаху глупости. — Как думаете?
— Не вправе советовать, — нейтрально ответил капитан.
— Я могу спросить?
— Умоляю, господин Шпеер, без лишних слов, время коротко, — отрубил Штельцер.
— Как адъютант коменданта столицы вы обязаны знать. Осуществляется план «Валькирия»?
— Так точно, — опередил капитана впервые заговоривший незнакомый гауптштурмфюрер. Козырнул. — Мой непосредственный начальник обегруппенфюрер Гейдрих приказал передать вам следующее, дословно: «День W». Вы должны знать.
— «День W», — как сомнамбула повторил я. — Но… Где фюрер?
— Вчера, примерно в полдень по берлинскому времени, вылетевший из Смоленска самолет фюрера исчез, его до сих пор не нашли. Скорее всего, авиакатастрофа. Войска гарнизона Большого Берлина подняты по тревоге, введены в действие все директивы плана «Валькирия». Пожалуйста, не задерживайте, доктор Шпеер. Вас ждут…
Назад: IV. Исполнители
Дальше: Завершение тома первого IHRE EVE
