Книга: Без иллюзий
Назад: 4. Причуды топографии
Дальше: 6. «Красный Октябрь», черный ноябрь

5. Дрезденская история

6 декабря сорок первого года у Ново-Петровки нас встретила какая-то недобитая русская танковая часть. Боеспособными оставались у нас не более двадцати танков. Все мы были уставшими, нас постоянно мучил холод. Человек определенно может приспособиться к чему угодно, только не к холоду.
Русские танки валили с холма, как огромные насекомые. Вокруг них и позади них бежали стрелки — характерные грязно-серые фигурки. Наша артиллерия открыла огонь. Мы двигались вперед, не останавливаясь ни на миг. Местность здесь была равнинной, с невысокими холмами; единственную неприятность представляли овраги и Balka, перерезавшие степь и сопоставимые с окопами Великой войны; но наши танки, в отличие от неуклюжих монстров той эпохи, превосходно умели одолевать такие препятствия.
Вдруг мой танк остановился и резко повернулся на месте. Второй толчок сопровождался характерным звуком: я понял, что мы горим. Трауб убит, башенный стрелок тяжело ранен. На мне горел комбинезон, я сумел потушить его, только выскочив из танка. Тюне оказался невредим и вытащил башенного стрелка. Левая рука у меня была сильно обожжена. Некоторое время Тюне тащил на себе нашего раненого, но скоро опустил его на землю и оставил. Мы с Тюне бросились к соседнему танку — это была «четверка» обер-лейтенанта Краевски.
Вместе с пехотинцами мы бежали по полю, замерзшая грязь громко хрустела под нашими ногами и под гусеницами танка. Тяжелые темные тучи висели так низко, что, казалось, пытались давить на наши головы.
Неожиданно я увидел прямо перед танком Краевски русского — он как будто вырос из-под земли: серая фигура с круглой каской на голове, взмах рукой — и танк загорелся. Я выстрелил в него из люгера, и он исчез под гусеницами танка, продолжавшего двигаться вперед. Этот человек — если он действительно был человеком, в чем я на миг усомнился, — просто нырнул обратно в землю, из которой на миг высунулся. Танк остановился. Он пылал.
Мы подбежали ближе, застучали в люк, пытаясь открыть его. Тюне прикрывал меня, когда я залезал в танк. Краевски был серьезно ранен, мы выволакивали его вдвоем — он оказался чертовски тяжелым. У Тюне кровь текла из-под шлема, пачкая лоб. Мы остались на месте, остальные побежали вперед. Рядом с нами действовали артиллеристы, а мы больше ничего не могли сделать. Скоро русские отошли. Они потеряли десять танков, мы — два.
И вдруг все исчезло — это произошло неожиданно, без малейшего предупреждения. Как будто кто-то повернул выключатель и убрал меня из здешнего мира.
* * *
Когда я возвратился в мир живых, стояла ночь. Я обнаружил себя в вонючей маленькой избе на высокой голой кровати, кругом набились солдаты. В крошечном окошке стояла тьма. Оно было наполовину заколочено досками, и хорошо было слышно, как дождь или град лупят по стене.
У меня горела обожженная рука, горел бок, невыносимо хотелось пить. Я хотел позвать Тюне, но не смог выдавить из себя ни звука. По крайней мере, здесь было тепло. Немецкий солдат, обученный искусству выживания, породил великую мудрость: зловоние лучше холода.
Мир снова выключился, хотя мне казалось, что этого никогда не произойдет, и следующее, что я увидел, было утро: незнакомые солдаты копошились вокруг — это были ребята из пехотного мотополка, как я понял, — потом явилась полевая кухня и внезапно рядом со мной возник Тюне с миской жидкого горячего супа.
Я спросил, нет ли воды. Тюне сверкнул повязкой на голове — ему, как он объяснил, сорвало лоскут кожи со лба, ничего страшного.
— Колодец тут есть, но в него сбросили трупы, — сообщил он. — Пришлось рубить и топить лед. Не знаю, есть ли вода или все пошло на похлебку. Могу сходить узнать.
Он куда-то пропал и спустя вечность принес мне в кружке какую-то жижу, которую я жадно выхлебал. При моем невезении я вполне мог подцепить дизентерию или другую болезнь, проистекающую от пития грязной воды, но в тот момент мне было это безразлично.
Спустя короткое время в избе почти не осталось народа, а когда посветлело окончательно, ко мне пришел командир полка — граф фон Штрахвитц.
— Обер-лейтенант Шпеер, — сказал он, — вас и обер-лейтенанта Краевски мы срочно отправляем в тыловой госпиталь. Сейчас в расположение полка, в двух километрах от Ново-Петрово, прибыли два Ju-52, и один из них готов забрать раненых. Вас отвезут в Харьков.
* * *
Тогда, в декабре сорок первого, я почти не разглядел «первую столицу Советской Украины». Мы пролетели над разрушенными районами, приземлились на аэродроме за городом, откуда нас на машине доставили в госпиталь. Город до сих пор не был разминирован до конца.
Мы проехали по центру Харькова, и я вспомнил предсказание унтер-офицера Трауба о том, что зиму мы проведем в цивилизованном европейском городе. Бедняга. Его положили в мерзлую землю, которую пришлось взрывать гранатами, чтобы выкопать братскую могилу. Харьков вполне соответствовал этому определению, по крайней мере, в старой своей части, где разрушения не слишком бросались в глаза.
Сохранилось что-то вроде парка или сада. В окно машины я увидел голые мокрые стволы и между ними странное сооружение, похожее на пирамиду или мавзолей древности. Затем мы свернули на красивую широкую улицу, где вообще не было заметно никаких следов войны, а по мостовым ходили женщины в элегантных пальто и шляпках. Я вдруг понял, что тысячу лет не видел нормальных женщин, не похожих на те туземные чучела, которые изредка попадались нам в разгромленных деревнях, и меня это шокировало.
* * *
В госпитале нас с Краевски неожиданно навестил Фридрих фон Рейхенау.
Краевски был плох и к разговорам не расположен, я же, напротив, нуждался в том, чтобы меня отвлекали от боли, которая постоянно грызла левую руку. Ожог — чертовски неприятная штука.
Фриц принес ломаный шоколад.
— Наш полк, точнее, то, что от него осталось, перебазировался в Макеевку, недалеко от города Сталино, — сообщил он. — Отец говорит, что у командования нет намерения использовать Второй танковый для активных боевых действий нынешней зимой: задачи летней и осенней кампании полностью выполнены.
Он артистически, в лицах, передавал рассказ отца, 1 декабря ставшего командующим группой армий «Юг», о визите фюрера в Полтаву, где размещался штаб командования Шестой армии. Это произошло совсем недавно — 3 декабря. Как раз в те дни, когда мы грызлись за безвестную Петровку, или как там она называется.
— Фюрер прибыл в Полтаву и почти прямым текстом сообщил отцу, что следующим летом от группы армий «Юг» потребуется огромное напряжение — мы будем развивать наступление. Отец блестел пенсне и с невозмутимым видом объяснял фюреру, по какой причине Ростов-на-Дону был отбит русскими через неделю после взятия нашими войсками. Могу представить себе эту картину!..
Фриц тихо засмеялся. Генерал-фельдмаршал фон Рейхенау — истинный национал-социалист — завораживал фюрера своим исконно германским, почти звериным магнетизмом, и фюрер, не скрывая, наслаждался общением с ним.
— А что фюрер? — спросил я, заинтригованный.
— Фюрер? Минут двадцать, говорит отец, произносил речь о роли нефти в военной экономике и пшена в питании солдат. Начал с глубокой древности и закончил нынешним днем. Эрудиция фюрера потрясает.
— Роль пшена? — переспросил я. — В питании солдат?
Когда я так переспрашиваю, то чувствую себя умственно отсталым. Это еще с детских времен.
Фриц сощурился:
— Отец приказал подать на стол картофельные оладьи и овсяную кашу — солдатскую пищу. Это вызвало у фюрера определенные ассоциации. Между нами говоря, отец не очень хорошо себя чувствует, хотя в жизни не признается в этом.
— А вы как это поняли?
— Он же мой отец, — Фриц качнул головой. — Я просто это вижу. Он не из тех, кто будет хворать или жаловаться. Просто в какой-то из дней упадет и больше не встанет. Как воин древности, сраженный незримой стрелой валькирии.
— Валькирии не стреляли в воинов, тем более невидимыми стрелами, — поправил я. — Как прямой потомок Нибелунгов, вы должны об этом знать, Фридрих.
Фриц махнул рукой:
— Да какая разница, вы ведь понимаете, о чем я говорю. Мне бы очень не хотелось, чтобы отца положили в эту проклятую русскую землю.
— Я не знал, что вы так сентиментально к нему относитесь, — осторожно заметил я.
— Он же мой отец, — повторил Фриц. — Вы, наверное, видели немецкое военное кладбище в центре Харькова?
— Кладбище?
— Да, в городском саду.
Я вспомнил странное сооружение, мелькнувшее между деревьями.
— Полагаю, да, видел.
— Старинная прусская традиция, — пояснил Фриц. — Отец распорядился ввести ее в завоеванных городах. Чтобы жители никогда не забывали о тех, кто отдал свои жизни за то, чтобы принести им свет цивилизации. Среди прочих офицеров там похоронен командир 68-й пехотной дивизии Георг фон Браун. Отец лично знал его и весьма скорбел о его гибели.
— А как он погиб? — поинтересовался я.
— В ноябре местный террорист взорвал помещение штаба на улице, которая при большевиках носила имя Дзержинского, — один из их комиссаров и тоже, кажется, террорист. Генерал фон Браун трагически погиб. После этого были проведены операции по выявлению в городе террористов, многие были схвачены и в назидание жителям повешены прямо на балконах домов. Зрелище впечатляющее. Однако начальник штаба отца, генерал Паулюс, морщил нос и публично критиковал данное решение. Он говорит, что намерен привлечь местное население на нашу сторону.
— Паулюс? — снова переспросил я. Фриц рассказывал слишком быстро — мой измученный рассудок не поспевал за его повествованием.
— Ну да, — подтвердил Фриц. — Генерал Паулюс — воспитанный и интеллигентный человек, аристократ с тонким душевным миром. Почти как я… — Он смешливо сморщился. — А что отец? Грубиян, медведь, рубака. Бандитов и террористов — вешать, недочеловеков истреблять, а душевные терзания — это для барышень. Кстати, отец оказался прав по части «симпатий местного населения»: все эти украинские добровольцы, которые взялись работать вместе с немецким правительством над установлением нового порядка, на самом деле не столько заботятся о наших интересах, сколько пытаются под шумок отделить Украину от России — и заодно от Германии. Хотят использовать немцев в собственных интересах. Предатель на предателе. А чего ожидать от тех, кто переходит на сторону победителей? Во Франции происходило то же самое.
— И что в результате? — спросил я.
— В результате мы с вами и Краевски летим в Германию, — сказал Фриц фон Рейхенау. — Зимой активных боевых действий не предвидится, а здоровье у нас пошатнулось. Отец считает, что будет полезно подлечиться на родине. Для себя он, разумеется, ни о каком лечении и заикаться не позволяет: генерал-фельдмаршал фон Рейхенау не покажет слабости ни перед кем.
Молодой человек нервно сжимал и разжимал пальцы.
— Что вас мучает, Фриц? — спросил я.
Как всегда, новости из «высших эшелонов», смешанные со слухами и внутренними переживаниями самого Фрица, захватили меня. Думаю, из него получился бы хороший писатель, он умел развлекать и никогда не щадил себя при рассказах — не пытался выставить себя в более выгодном свете.
— Боюсь разочаровать отца, — ответил Фриц, как всегда, с обезоруживающей откровенностью. — Боюсь до судорог.
Мне кажется, он отправляет меня в отпуск просто потому, что я ни на что не гожусь. К следующей весне война уже закончится, а я…
Я перебил его:
— Вот уж о чем бы я не беспокоился. С этой войной мы не разберемся так быстро. Поймите, Фриц: мы остались зимовать в России. Весной начнется новое большое наступление. Мы все верим в гениальность фюрера, которая подскажет ему правильное направление главного удара. Мы завершим войну в сорок втором. И вы будете в этом участвовать. Как и я.
— А сами вы что думаете? — спросил Фриц. — Что, по-вашему, нас ожидает?
Я повернулся удобнее, вытянул руку вдоль туловища. Мне не нравилась повязка — рука распухла, возле кисти бинт впивался. Надо будет попросить врача сменить ее.
— Понятия не имею. Нужно верить в судьбу, Фриц, и выполнять свой долг так, как велит нам совесть. А чем все это закончится — покажет будущее.
* * *
Перед самым отъездом ко мне явился Генрих Тюне. Он выглядел смущенным, чему я поначалу не придал никакого значения — обычный для него плутоватый вид, бегающие глаза, привычка теребить пальцы, тощие, красноватые, с обломанными ногтями. (Не скажу, чтобы среди нас было распространено увлечение маникюром, но руки Тюне выделялись уродством даже здесь.)
— Хорошо бы вам подлечиться и отдохнуть, господин лейтенант, — сказал Тюне после серии вздохов и взглядов в окно и на потолок. — Уж если кому подлечиться, так это вам. Так что счастливо вам добраться до Фатерлянда ну и там… тоже.
Он мялся, ерзал на стуле и вздыхал.
— Выкладывай, что у тебя на уме, — потребовал я.
Тюне так и вскинулся:
— В каком смысле — «на уме»? Ничего такого. Просто вот зашел пожелать доброго пути.
— Ага, — сказал я насколько мог язвительно. Я ему не верил. Генрих Тюне нечасто пускался в разговоры. Не в его характере. — Давай, говори честно. О чем думаешь?
Он молчал.
— Не валяй дурака, Генрих, — сказал я. — Мне-то можешь признаться.
— Да? — уронил он. — В чем угодно?
— Именно.
Думаю, мы оба в тот миг вспомнили наш давний разговор, когда он открыл мне свои коммунистические симпатии. После такого, надо полагать, он в состоянии доверить мне любую, даже самую постыдную тайну.
— Ладно. — Он еще раз тяжело вздохнул и, наконец, вытащил из кармана листок бумаги, сложенный в несколько раз. — Вот.
Он положил листок мне на грудь. Я скосил глаза, не решаясь взять в руки бумажку.
— Объяснишь?
— Письмо, — сознался Генрих. — А вот тут, — он запустил руку в другой карман и после долгих поисков извлек оттуда другой клочок бумаги, чудовищно измазанный, — тут адрес. Это в Дрездене. Не знаю, найдется ли у вас время, господин лейтенант, туда съездить. Но если бы нашлось…
Я прочитал адрес и имя. Девушку звали Труди Зейферт. Она жила где-то на окраине, судя по адресу.
— А почему ты не можешь отправить ей записку просто по почте? — удивился я. — Письма доходят постоянно, я регулярно получаю из дома.
— По почте я тоже посылаю, — сказал Генрих, — но мне нужно, чтобы опытный человек поглядел собственными глазами. Составил, так сказать, впечатление. Потому что по письмам не всегда можно понять. Я, например, не понимаю. А вы в людях разбираетесь и потом мне все честно сообщите: как она там и о чем думает. Может, она вообще про меня не думает, а на письма отвечает просто из долга, чтобы не обижать солдата. Ну и надеется втайне, что я не вернусь. Бывает же и такое?
— Да запросто, — подтвердил я, не подумав. Это было бессердечно, признаю. Я пожал Генриху руку: — Ладно, Тюне. Не беспокойся. Выполню твое поручение и все тебе честно сообщу.
— Я на вас сильно рассчитываю, господин лейтенант, — со значением произнес Тюне и удалился.
* * *
Нас троих — Краевски, Рехйенау и меня — погрузили на самолет и доставили в центральный госпиталь в Лейпциге. Краевски задержался там дольше всех, у него было проникающее ранение в грудь, повреждено колено, и многие считали, что он не выкарабкается. Это было бы жаль, потому что он храбрый человек и хороший командир.
Меня, кое-как залатанного, отпустили в отпуск на месяц, после чего я получил назначение в учебную танковую часть в Айзенахе.
* * *
Странно было возвращаться в наши старые казармы и видеть там совсем молодых людей — юношей нового поколения, выросших совсем в другой Германии, где господствовали совершенно новые идеи.
Я говорил уже, что после нескольких месяцев фронта я отвык от женских лиц, от неповторимого женского магнетизма, от их голосов.
Но еще большим потрясением, пожалуй, стал вид этих молодых людей: они были новенькими, как обмундирование со склада. После моих боевых товарищей эти казались мне особенно чистыми, неиспорченными — ни снаружи, ни внутри. Разумеется, все они курили и сквернословили, но никому еще не доводилось ругаться от той злости, боли или того бессилия, которые нам пришлось пережить на Украине. И курили они иначе. Они делали это просто для удовольствия или чтобы выглядеть старше.
Вообще порой мне казалось, что мы принадлежим к разным племенам. Я ни с кем из них не мог сойтись дружески. Это было невозможно не только из-за моего возраста или статуса, но и из-за какой-то непреодолимой черты, которая отделяла фронтовика от новобранца. Если они попадут в действующую армию и война продлится достаточно долго, всякие различия между нами сотрутся. Но пока что пропасть между нами казалась непреодолимой.
Иногда я просто не понимал этих детей: они смеялись над чем-то, что было мне чуждо, их радовали вещи, которых я попросту не замечал, и не обращали внимания на то, что представлялось мне сейчас самым важным.
Они выказывали мне все признаки уважения, беспрекословно подчинялись любым приказам и, по их словам, мечтали только об одном: служить Рейху на полях сражений. Я не вникал в то, что происходило за прозрачной стеной, которая отделяла нас друг от друга. Я просто учил их воевать. Мы изучали матчасть, проводили стрельбы. Я не думал ни о чем. Время шло незаметно.
* * *
В середине января сорок второго я выбрал наконец время поехать в Дрезден. У меня было два дня выходных. Я прибыл в город на поезде и пешком отправился на Хайнц-Мюллер-штрассе, где жила фройляйн Зейферт. Вещей с собой у меня почти не было, о ночлеге я не задумывался. Что-нибудь подвернется. Денег хватало.
Многие считают Дрезден красивым городом. Наверное, так оно и есть: все эти тяжелые пышные завитки барокко, подстриженные сады, дворцы и высокие каменные дома, каждый с каким-то своим, только ему присущим обликом. Но мне он всегда казался подавляющим.
Может быть, в такой архитектуре и имеется скрытый смысл. Ведь если долго сдавливать человеческий дух, то он разрывает оковы и взмывает в небеса, гневный, освобожденный, несущий легкое и чистое пламя ярости. Именно для такого духа и стали вместилищем огромные, полные воздуха строения, которые проектирует мой брат для Рейха. Под куполами его дворцов можно летать на самолете.
Чем ближе я подходил к окраине, тем более прозаические мысли меня посещали. Больше я не раздумывал об архитектурных стилях и о связи внешнего облика города с состоянием человеческого духа. Может быть, я устал от этих мыслей, не очень-то для меня привычных, и они мне попросту надоели, может быть, все дело в самой окраине — она была ровно такой же, как в сотнях других городов — конечно, исключая русские.
Труди Зейферт не оказалось дома — она пошла в церковь. Ах да, сегодня же воскресенье. Когда я подъезжал к Дрездену на поезде, то слышал согласный звон колоколов. Соседка, которая сообщила мне о местонахождении фройляйн Зейферт, всячески пыталась угодить господину лейтенанту — еще бы, фронтовик, офицер, да, видно, не из простых.
— Я могу проводить вас до этой церкви, — предлагала добрая домохозяйка, сверля меня пронзительными маленькими глазками. — Заодно вознесете хвалу Господу за то, что извел вас из пасти огненной.
— Нет, благодарю вас. — Что-то не хотелось мне показываться на глаза Господу. Лучше бы он не вспоминал обо мне подольше.
— В таком случае, господин лейтенант, прошу ко мне, — она улыбнулась. — Я как раз испекла булочки с изюмом. Выпейте кофе, пока вернется фройляйн Зейферт. Я знаю, что она получает письма с Русского фронта. Эта тяжелая война!.. — Она шумно вздохнула. — Такая тяжелая! Мы несем ужасные потери — и все ради того, чтобы защитить нашу родину от угрозы большевизма.
Я видел, что ей хочется поговорить об угрозе большевизма и о том, сколько большевиков истребил господин лейтенант лично, собственными руками, — вот этими, которыми он будет брать булочки с изюмом с подноса доброй домохозяйки.
Мне совсем не улыбалось провести с ней утро наедине. Поэтому я поблагодарил и отказался. Она нехотя ушла к себе. Я просто уселся на ступеньках перед дверью фройляйн Зейферт, закурил и уставился в пустоту.
Я увидел Труди минут через сорок. Людей на Хайнц-Мюллер-штрассе немного, но все-таки человек десять за это время прошло мимо меня, кое-кто даже оглядывался, но я сидел не шелохнувшись. А вот ту самую девушку я определил мгновенно. Она шла торопливо, как привыкла, наверное, ходить всю жизнь: она из рабочей семьи, и времени на неспешные прогулки у нее не было. Она и на танцы, и в кино так ходит. В ее неровной, дергающейся походке мне почудилось что-то подростковое. Она была худенькая и небольшого роста. Под стать Генриху Тюне. Я погасил папиросу и встал.
Не доходя до меня десяти шагов, она вдруг насторожилась. Ее лицо вдруг побледнело, глаза сделались большими и темными. Она остановилась, покачала головой, словно отгоняя дурные мысли. На ней было простое пальто из темной ткани, на голове вязаный платок.
— Здравствуйте, фройляйн Зейферт, — заговорил я. Голос прозвучал хрипло — просто от того, что я слишком долго молчал.
К тому же я, оказывается, замерз.
Она моргнула, все еще настороженная. Я заметил, что она не улыбнулась, хотя, как мне казалось, самый мой вид должен внушать расположение.
— Я товарищ вашего друга, Генриха Тюне, — добавил я. — Нет-нет, не пугайтесь, он жив и здоров. Прислал со мной письмо, просил передать лично.
— Лично? — Она недоверчиво подошла ко мне и протянула руку в детской рукавичке. — Почему?
— Просто так, — сказал я.
— Вы друзья?
— Я его командир, — ответил я. — Генрих хороший солдат.
— А почему он не приехал? С ним что-то случилось?
— Наш полк остался на зиму в России, — объяснил я. — А я был тяжело ранен в бою и вернулся — обучать молодых солдат.
— Да, и потом они тоже отправятся на фронт. — Она тяжело вздохнула и отвернулась.
Я наконец вытащил письмо Тюне и вложил ей в руку.
— Спасибо. — Не глядя на меня, она сжала письмо рукавичкой.
Я потоптался рядом. Она просто стояла, как будто ждала, чтобы я ушел.
— Не пригласите меня на чашку кофе? — спросил я наконец прямо.
— У меня… Простите, господин лейтенант, у меня нет кофе, — ответила Труди. — Закончился.
— В таком случае, может быть, прогуляемся до магазина? Мы могли бы купить кофе вместе, — предложил я.
— Сегодня воскресенье! — она засмеялась с видимым облегчением: ей совсем не хотелось, чтобы незнакомый лейтенант покупал для нее кофе, но как отказать герою войны — она не знала. — Магазины закрыты.
— В таком случае вы позволите мне прислать вам кофе? — спросил я.
Труди опустила голову и прикусила губу.
Я видел, что ей неприятно, но почему-то никак не мог остановиться.
— Труди, — проговорил я как можно более мягко, — послушайте меня. Ничего дурного я вам не желаю. Просто немного помочь девушке моего товарища. Я неопасен. Я почти старик.
Она вдруг рассмеялась:
— Вы? Старик? Неопасны? Боже мой!.. Ладно, идемте ко мне. Вам нужно отогреться. Давно меня дожидаетесь? Небось замерзли на таком холоде!
Я заверил ее, что по сравнению с тем морозом, который встретил нас в русских степях, здешние температуры — мелочь, недоразумение.
— Фрау Хартман, конечно, успела отследить нашу встречу, — добавила Труди Зейферт, метнув взгляд на соседнее окно. — Ну да и ладно. Пусть думает что хочет, старая карга.
— Хартман? — переспросил я.
— Да, а что? — Девушка опять насторожилась. Она казалась пугливой, как птичка. — Вы с ней уже познакомились? Она вам что-то сказала обо мне?
— Нет, просто мне не нравятся люди с фамилией Хартман, — ответил я и ничего больше объяснять не стал.
Мы вошли в квартирку Труди. Мебель у нее была самодельная, фанерная, выкрашенная бледно-голубой краской, узкая койка застелена солдатским одеялом. Никаких украшений или растений на подоконнике, только на стене вышивка с благочестивым девизом, при виде которого я невольно вздрогнул. От Труди это обстоятельство не укрылось.
— Что с вами, господин лейтенант? Здесь довольно холодно, — добавила она, — я растоплю печку.
Печка у нее была старая, круглая.
Я уселся на единственный стул, стоявший возле деревянного стола, накрытого вязаной скатертью. Сидел и смотрел, как она возится.
Терпеть не могу людей, которые приходят в гости и сразу начинают проявлять инициативу: без спроса рубят дрова, заваривают чай и все такое. Если хозяйке понадобится помощь, она скажет.
— Вы живете одна, фройляйн Зейферт? — спросил я.
— Да. С тех пор, как погиб мой брат, — добавила она. — Родители умерли еще в двадцатые.
— Ясно.
После долгой паузы она заговорила сама, как будто тепло от печки растопило какой-то лед внутри нее самой:
— С Генрихом мы познакомились на танцах. Мы оба работали на механическом заводе. Он… — Она замялась.
Я сказал:
— Я знаю, что он участвовал в рабочем движении. Но это в прошлом.
— Да, конечно, — с облегчением проговорила Труди. — Мы с ним давно не виделись. Какой он? Все такой же смешной?
Я не ответил. Вместо этого я показал на вышивку, висящую у нее на стене:
— В России была целая республика немцев. Вы знали об этом? Еще в восемнадцатом веке немцы переселялись в эту большую страну в поисках работы, карьеры… Несколько поколений они трудились на благо своей новой «родины». И как она отплатила им — знаете?
Труди Зейферт съежилась и уставилась на меня огромными глазами. Я видел, что она боится услышать что-то ужасное.
Безжалостно я продолжал:
— По приказу Сталина всех немцев погрузили в поезда и отправили в Сибирь. А их дома теперь стоят пустыми. Нетронутыми, но совершенно мертвыми. Сталин боялся, что они с любовью встретят своих соотечественников. Что перейдут на нашу сторону и будут нам помогать. Что увидят в нас освободителей.
— Они ведь могли вернуться в Фатерлянд, когда фюрер позвал их, — тихо отозвалась Труди. — Многие так и поступили. А эти люди почему-то остались в России. Что же удивительного в том, что они поплатились за это? Ошибки порой обходятся нам слишком дорого.
Я пожал плечами:
— Просто хочу сказать вам, Труди, что эта война заставила меня многое увидеть по-новому. Мы побывали в сражениях, многократно подвергались опасности, не раз теряли боевых друзей. Я был ранен. И все-таки ничего более страшного, чем те пустые немецкие деревни, я не видел. И в одном доме на стене висел такой же девиз, как у вас, — тоже вышитый крестиком… До войны мы видели в таких картинках воплощение чересчур назойливой материнской заботы. Но сейчас я так не думаю. Совсем не думаю.
Девушка долго молчала, я видел, как она украдкой вытирает слезы.
Потом Труди спросила:
— Зачем вы мне это рассказали?
— Потому что я, в общем, никому больше не могу этого рассказать, — признался я. (На самом деле у меня был заранее готов ответ на этот вопрос.)
Труди встала:
— У меня есть суп с клецками. Вы будете есть?
— Ужасно голоден. — Я тоже поднялся со стула.
Но она не спешила на кухню. Стояла, свесив красноватые натруженные руки, посреди своей суровой комнаты.
Я рассматривал ее, не стесняясь и не скрывая любопытства. Простая фабричная девушка, думал я, у нее было нелегкое детство, безрадостная юность. Сейчас опять настали непростые времена — идет война, стране приходится напрягать все силы ради победы. Но после победы все переменится. Ради этого мы и сражаемся. Именно ради этого. Ради таких, как Труди.
— Иди ко мне, — сказал я тихо и протянул к ней руки.
Она шевельнулась, глянула на меня исподлобья, но осталась на месте.
— Если не хочешь, я просто уйду, без обид, — прибавил я. — Самое главное, Труди, — ничего не бойся.
Всхлипнув, она бросилась ко мне, обхватила меня за шею костлявыми руками и зарыдала.
— Я… — проговорила она сквозь слезы. — Я так хочу просто быть живой!
Я оставил у Труди все деньги, кроме тех, которые нужны были мне для покупки билета на поезд, и обещал заехать еще. Когда я уходил, она сидела за столом, подперев кистью руки острый подбородок, и мрачно сверлила меня своими темно-серыми глазами.
Я аккуратно закрыл за собой дверь и вышел на улицу. Фрау Хартман торчала у окна, и я сразу встретился с ней взглядом. Она улыбнулась мне кисло-сладкой улыбкой и задернула шторы.
* * *
В поезде я развернул газету, купленную на вокзале, и прочитал известие о гибели командующего войсками группы армий «Юг» Вальтера фон Рейхенау. Русские сбили самолет, в котором находился генерал-фельдмаршал, недалеко от Лемберга. Уцелевших не было.
Я сложил газету и долго смотрел в окно без единой мысли. Пробегали железнодорожные станции, среди белого снега — острые красные крыши церквей, входили и выходили люди. Кругом звучала немецкая речь. А я как будто перенесся мыслями туда — в заснеженные степи, где танки вмерзают в жидкую грязь. Мне не хватает веры, подумал я.
Новым командующим Шестой армией в январе был назначен бывший начальник штаба фон Рейхенау — генерал Паулюс. Нас в Айзенахе это все касалось опосредованно — до отправки на фронт оставалось несколько месяцев. Солдат не привык задумываться дольше, чем на пару дней вперед.
Несколько раз еще я ездил в Дрезден. Труди подарила мне свою фотокарточку.
* * *
Наконец, в конце июня сорок второго, шестьдесят новобранцев и двадцать танков погрузились на поезд и двинулись в сторону Восточного фронта. Я выехал раньше, с пакетами для командования и другими поручениями.
* * *
— А у вас есть девушка, господин обер-лейтенант? — спрашивает Кролль.
По нашим подсчетам, мы догоним наш Второй танковый на реке Донец, где-то южнее Лисичанска. Если только я правильно произношу все эти названия.
Вместо ответа я показываю ему карточку Труди.
— Можно? — Он осторожно берет ее двумя пальцами и долго разглядывает, вертя перед глазами. Мне прямо интересно — что можно высматривать столько времени в таком обыкновенном лице?
Наконец я сердито отбираю у него карточку.
Он смотрит на меня с любопытством.
— Не думал, что у вас такая девушка, господин обер-лейтенант, — говорит наконец Кролль.
Тут мне делается обидно, я просто готов взорваться и сказать какую-нибудь глупость, вроде того, что Труди вовсе не моя девушка и что ее карточку я взял просто так, чтобы было что показывать товарищам, когда все начнут хвастаться и рассказывать, вздыхая, какие красавицы ждут их дома.
— И что не так с моей девушкой? — спрашиваю я немного более резко, чем стоило бы.
— Она похожа на работницу с фабрики, — отвечает чересчур проницательный Кролль.
— А почему, Кролль, я не могу завести отношения с хорошей работящей немецкой девушкой, которая сейчас стоит у станка ради того, чтобы Германия скорее одержала победу над врагом? — вопрошаю я.
Но он только отмахивается:
— Да ладно вам, господин обер-лейтенант, мне-то можете всю правду сказать.
От такого обращения у меня глаза на лоб вылезают:
— Что ты себе позволяешь?
Кролль ухмыляется, и я понимаю, когда сделал ошибку: не нужно было откровенничать с ним насчет моей личной жизни. Еще покойный Вальтер фон Рейхенау говорил: «Никогда не пейте шнапс с подчиненными. Можете пить в их присутствии, можете даже нажраться в хлам, — но не берите их в свою компанию». А я нарушил этот великий завет. И теперь рыжий саксонец вообразил, будто он со мной на равных.
— Вот что, Кролль, — говорю я, — скоро ты поймешь, что все это не имеет ровным счетом никакого значения. Главное — чтобы на родине тебя хоть кто-то ждал. Лично меня ждет хорошая честная немецкая девушка. А теперь заткнись и не смей рассуждать о ней.
— Ясно, — говорит Кролль. И больше мы к Гертруде Зейферт не возвращаемся, но я невольно начинаю думать о Генрихе Тюне. Однако чем ближе мы к фронту, тем менее существенной представляется мне та дрезденская история.
* * *
Мы поднимаем тучи пыли. Не вполне понятно, где здесь, собственно, дороги: степь лежит перед нами одной сплошной широкой дорогой. Видны следы огромных масс людей, техники и скота, которые прошли здесь до нас: мы замечаем трупы лошадей, искалеченные танки, кое-где и мертвых людей. Зияют глубокие воронки от бомб. Везде пропахала почву война. Мы несемся вперед — свежая кровь для германских жил.
Стоит изнуряющая жара. Мы задыхаемся от пыли. Вот впереди сверкнула лента реки, но вид текущей воды не сулит облегчения: своим сиянием она лишь слепит глаза, и трудно надеяться, что ее влага освежит нас и что она подарит нам хотя бы чуть-чуть прохлады. Над рекой поднимается черный столб дыма: горит мост.
— Похоже, нам туда, — обращаюсь я к Кроллю.
* * *
Мы поехали на огонь и скоро действительно заметили наши танки с крестами.
Я прокричал на ходу:
— Какой полк?
— Второй танковый! — ответил мне незнакомый танкист и оскалил зубы. — Вы топливо привезли? И свежее мясо? — И побежал кому-то докладывать.
Кролль остановил машину. Я выпрыгнул, прошел к берегу реки.
Кругом с громким треском качалась трава, желтая, высохшая, острая, как нож. Под ногами вдруг хлюпнуло, я сделал еще шаг, увяз, выдернул ногу, добрался до воды, зачерпнул, плеснул себе в лицо.
Сразу стало легче. Я выпрямился. Мокрые волосы прилипли ко лбу. Вот и Донец, дальше — излучина Дона и Сталинград, средоточие русских военных заводов и мистическое сердце России, город Сталина. Пронзим сердце — убьем страну.
Я повернул голову влево и посмотрел на пылающий мост. Горело ровно на середине. На противоположном берегу, среди воронок, в нелепых положениях застыли русские танки — им хорошо досталось от нашей артиллерии.
Дивизия собиралась здесь для нового решительного наступления. Я еще раз вдохнул полной грудью горячий сухой воздух и отправился искать командира.
Теперь Вторым танковым командует полковник Сикениус — суровый вояка с крепким брюхом, небольшого роста, с широченными плечами и квадратным подбородком. У Сикениуса есть изумительная способность выдвигать нижнюю челюсть вперед, как ящик стола, если нужно подчеркнуть какую-то особенную мысль в разговоре. Собеседника настолько впечатляет эта внезапно выдвинутая челюсть, что он уже не в состоянии забыть всего с этим связанного.
Я отдал командиру документы, доложил о своих впечатлениях на словах — о новобранцах, о новых и отремонтированных танках, о положении в Харькове. Не стал только рассказывать идиотскую историю об охоте и партизанах — это, думаю, лишнее.
— Водитель у вас уже есть, — задумчиво произнес Сикениус. — Двух пулеметчиков подберете сами из новобранцев. Башенный стрелок… — Он нахмурился, потер ладонью лоб. — Недавно мы потеряли несколько танков и… — Он оборвал себя, вынул из кармана фляжку, глотнул, не предлагая мне угоститься, и махнул рукой: — Все, ступайте. Ступайте, лейтенант. Разберетесь на месте. Вы бывалый фронтовик, схватите на лету.
Когда наш полк покинул Макеевку, в его составе были тринадцать «двоек», сорок семь «троек» и двадцать «четверок». Считая наши, будет тридцать две «четверки».
Точнее — было бы.
На подходах к Триполью наша 16-я дивизия встретила очередную группу «злых крыс» — русские оборонялись здесь с особенным ожесточением. Хуже того, наши разведчики обнаружили впереди минное поле. Для разведки выслали вперед две роты 16-го разведбатальона. И тут произошло серьезное столкновение между командиром первой разведроты капитаном фон Лорингхофеном и командиром разведбатальона майором фон Вицлебеном. Лорингхофен, не стесняясь в выражениях, кричал, что нельзя посылать солдат на верную смерть: минное поле установлено достоверно и, пока оно не обезврежено, отправлять туда разведчиков бесполезно.
— Вы просто дадите русским повод получить удовольствие от гибели немецких солдат! — орал Лорингхофен. — Это граничит с…
Тут, как говорят очевидцы, фон Витцлебен потянулся за «вальтером» и холодно произнес:
— А ваши речи, господин капитан, граничат с предательством. Я отдал приказ. Посылайте людей. Мы должны беспрепятственно пройти по той дороге, которая отмечена на наших картах. Иначе мы не выйдем к месту встречи в срок. Вы хотите поставить под угрозу общее наступление германской армии?
И Лорингхофен, обливаясь потом, отдал приказ, а потом смотрел, как треть его роты полегла на минном поле.
По разведанной дороге двинулись танки — мы потеряли еще несколько машин вместе с экипажами. Зато на следующий день противник поддался, и движение по направлению к Донцу продолжилось.
— И вот мы здесь, — заключил обер-лейтенант Майер, с которым я разговаривал.
Майер был летчиком. Заметив его форму, я выразил удивление: до сих пор я не видел, чтобы танкисты и летчики действовали в составе одного подразделения. Когда я выразил недоумение, обер-лейтенант кивнул:
— Это новое распоряжение. На самом деле я не нахожусь в подчинении у полковника Сикениуса. Я отвечаю за связь и за взаимодействие Панцерваффе и Люфтваффе. Как вы понимаете, в условиях большого наступления это необходимо.
Я не имел представления о масштабах операции, в которой принимал участие. Мы все просто ощущали — инстинктом воина, — что оказались вовлечены в нечто грандиозное. Слова обер-лейтенанта Майера лишь подтвердили и усилили это ощущение.
Солнце уже садилось. Майер спросил у меня закурить. Я рассеянно протянул ему пачку. Спросил о моем прежнем экипаже. Точнее, меня интересовал только один человек — Генрих Тюне.
Обер-лейтенант Майер сначала нахмурился, пытаясь вспомнить, потом энергично кивнул:
— Помню такого. Погиб несколько дней назад. Вроде даже спрашивал про вас. Если бы вы прибыли к нам восьмого числа, то еще застали бы его в живых.
Я поблагодарил обер-лейтенанта и пошел в одиночестве посмотреть, как догорает мост.
Солнце уже садилось, в наступающей темноте пожар выглядел эффектно. В это мгновение Труди Зейферт и все сложности любовного треугольника не просто выглядели чем-то неважным — их не существовало вовсе. Я находился во вселенной, где до таких мелочей никому не было дела.
— Генрих, — пробормотал я. — Генрих. Черт тебя подери.
Мост с треском обрушился в реку. По незримым в темноте черным водам понеслись, быстро угасая, рыжие клочья пламени.
— Утром у саперов начнется работа, — прозвучал над моим ухом голос Кролля. — Идете спать, господин лейтенант?
Мы ночевали в палатке Майера. Домов здесь не было — сгорели или были разбиты снарядами. В сам Лисичанск дивизия не входила. Это хорошо. Ненавижу русские города.
12 июля мы перешли реку по наведенному саперами понтонному мосту и добрались до Боровского. Жара стояла невыносимая. Мы получили приказ и заняли позицию на узком участке у Новоайдара. Русские почти не давали о себе знать.
Прибыло наконец пополнение, и вместе с ним — Фридрих фон Рейхенау.
Фриц заметно окреп, зима, проведенная в Германии, явно пошла ему на пользу. Он возмужал, раздался в плечах. Я с какой-то странной грустью подумал о том, что Фриц еще растет, мужчина из юноши до сих пор не сформировался. На войне люди взрослеют быстрее, чем в обычной жизни, но это по большей части касается их морального состояния, а не физического.
— Что ж, Фриц, ваш покойный отец был прав, когда отправил вас в отпуск, — сказал я, когда мы пожали друг другу руки и обменялись самой необходимой информацией (она касалась танков, новых командиров и тому подобного). — Теперь вы набрались сил и, несомненно, принесете Фатерлянду куда больше пользы.
Фриц молча кивнул, лицо его омрачилось.
— Мы все сожалели о гибели вашего отца, — прибавил я. — Хотя, я знаю, обычно это служит очень слабым утешением.
— Мой отец — солдат до мозга костей и до последнего мгновения, — кивнул Фриц. — Знаете обычай давать умирающему германскому воину в руки меч — чтобы он предстал перед своим богом во всеоружии? Испустить дух безоружным — значит быть опозоренным.
— Годится для поэмы, — кивнул я.
— Поэма! — Фриц фыркнул. — Отца хватил удар. Помните, я говорил, что он нездоров? Ха. Если кто-то из нас и нуждался в отдыхе, так это он. С другой стороны, не думаю, что отдых предотвратил бы неизбежное. У него было высокое кровяное давление. Рано или поздно это должно было случиться. Учитывая его темперамент и образ жизни… В общем, он просто упал — посреди совещания в штабе. Как стоял, так и рухнул. Парализовало левую половину тела, один глаз угас, зато второй, надо думать, пылал бешеной яростью. Вальтер фон Рейхенау повержен!.. Гибель богов!.. Его немедленно погрузили в самолет, чтобы отвезти в Германию, в госпиталь. Врач неотлучно находился при нем… И вот тут-то и случилось.
— Русские сбили самолет? — подсказал я. — В газетах писали.
— Русские там были, — подтвердил Фриц. — Но самолет упал не поэтому. Поломка двигателя. Пробоин на борту не нашли. Отец, как и все остальные, был мертв, когда на место крушения прибыла спасательная команда. Фюрер предполагал сначала произвести расследование и выяснить, когда и как умер Вальтер фон Рейхенау — от болезни или при крушении. Но потом все это было отринуто как несущественное. Существенны только факты: Вальтер фон Рейхенау мертв. Погиб на поле боя, как воин. Даже если его и хватил удар во время совещания в штабе — все равно он погиб как воин.
— Абсолютно точно, — сказал я. — Нам его не хватает.
Фриц скривил губы:
— Мне тоже. Хотя еще год назад я проклинал его за то, что он отправил меня в действующую армию.
— Я этого не слышал, — предупредил я.
Фриц махнул рукой:
— Всем известно, что мы с отцом очень разные. Но понятие о чести у нас одинаковое, и я выполню свой долг до конца. Постараюсь сделать так, чтобы отец мог гордиться мной.
К этому времени мы уже допили вторую бутылку шнапса и говорили вполне откровенно.
— Вы видели нового командующего? — поинтересовался Фриц. — Генерала Паулюса?
— Видел, — сказал я. — Похож на вас.
— Тогда беда, — сказал Фриц и захихикал.
Он уже здорово набрался.
* * *
Мы с Кроллем получили двух пулеметчиков и башенного стрелка из числа новичков. Меня это не слишком устраивало — хотелось, чтобы хотя бы один член экипажа, кроме меня, был из числа обстрелянных. Но выбирать не приходилось.
Тем более что время обвыкнуть у ребят будет: русские быстро и почти не огрызаясь отходили, сейчас они как будто не слишком возражали против нашего присутствия.
17 июля у местечка Baranikovka мы угодили под бомбежку. Каким принципом руководствуются русские, устраивая то бомбардировки, то засады, то минные поля, — я так и не понял. Все происходит стихийно, как будто у них вообще нет разумного руководства. Вчера была гроза, сегодня прилетели самолеты с красными звездами. По-моему, они не слишком заботятся о прицельном бомбометании. Просто вываливают все бомбы на то место, где, по их диким представлениям, находится дорога. Как будто в степи нельзя взять влево или вправо — там все те же кочки, все те же Balka, та же сухая земля.
Осколком был, однако, ранен полковник Сикениус, и командование полком временно взял на себя командир 1-го батальона подполковник фон Бассевитц.
Затем прилетели наши «сто девятые», и небо быстро очистилось от красных звезд.
При поддержке Люфтваффе германские танки уверенно двигались по русской степи. С нами наступали артиллеристы, моторизированные стрелки, пехота. Казалось, весь мир наполнен нашей военной техникой, нашими солдатами.
Тут русские как будто опомнились и бросили на нас свои танки. У Nisch-Businovka и Ssuhanovka мы встретили их яростное сопротивление. Нашей целью была переправа через реку Liska. Речка эта маленькая, вертлявая и тонет в болотах, частью пересохших, а частью — питающихся подземными ключами. Танк может завязнуть на ее берегах — а может проскочить почти по сухому. Предсказать это заранее невозможно.
Т-34 упорно истребляли нашу пехоту. Русские кидали в танки гранаты и бутылки с зажигательной смесью. Некоторые зачем-то стреляли по броне из автоматов. Наша Вторая рота под командованием капитана графа Брюля действовала вместе с артиллеристами, и, если бы не штурмовые орудия, плохо бы нам пришлось. Мой пулеметчик Руди Леер, девятнадцатилетний паренек из Ростока, сын портового рабочего, был весь зеленый, когда бой кончился. Второй новичок, Георг Хюнер, оказался покрепче. Лучше всех держался Кролль: просто вел танк вперед, один раз — я точно видел — подмял русского под гусеницу. И за все это время — никаких эмоций. Внимательный, спокойный, даже доброжелательный.
После боя он жадно пил воду, лил себе за шиворот. Вздыхал и улыбался.
— Ты, Кролль, никогда таксистом не работал? — спросил я его.
— Нет, а что? — Он вдруг насторожился, ожидая от меня подвоха.
— Ничего. Хорошо водишь машину, — сказал я.
Кролль засиял всеми своими рыжими веснушками.
В этот день русские потеряли пятьдесят два танка. Наш рекорд.
* * *
6 августа мы форсировали реку Лиска и двинулись в сторону Острова.
Через два дня, восьмого, на рассвете мы находились к северо-западу от города Kalatsch. Нашей целью была высота, обозначенная на картах как «высота 150,7». Именно там ожидали нас русские танки.
Командир нашей роты граф Брюль передал по рации: «Противник впереди».
Русских было хорошо видно. Не знаю, кто так гениально разместил их танки, но в ярких лучах восходящего солнца мы прекрасно видели впереди два десятка «тридцать четвертых», готовых к бою.
Сражение длилось весь день. Русские дрались за каждый метр. Только к четырем часам вечера высота стала, наконец, нашей, мы очистили район от русских — они погибли практически все и все их танки были повреждены или уничтожены. Несколько оставшихся иванов пристрелила особая команда — сейчас мы готовились к большой операции и пленных не брали.
С нашей стороны были потери: три «четверки», обер-фельдфебель Прёгель, лейтенант Аутцен, унтер-офицер Вайс… Новая скорбная метка, новая могила на бескрайних русских просторах.
* * *
Мы расположились прямо в степи. Здесь, куда ни кинь взгляд, не было ни единого дома, ни одного поселения. Мы разместились просто в Balka. Если настелить на дно веток и бросить одеяло, то получится вполне сносный ночлег.
Этой ночью Кролль ухитрился где-то раздобыть шнапс и напиться до положения риз. Мне сообщил об этом Руди Леер. От Руди тоже попахивало спиртным, но он держался на ногах и вполне успешно изображал трезвого.
Руди отсалютовал и произнес нормальным голосом:
— Разрешите обратиться, господин лейтенант. Там… — И вдруг он пролепетал: — Кролль там странно себя ведет.
Я вспомнил разговор с эсэсовцем в Харькове. О том, что я избегаю воспитательной работы с молодым пополнением. В то время как моя роль как командира не ограничивается отданием приказов во время боя. Я обязан подавать им пример воинской дисциплины, храбрости и верности долгу — это раз; и второе — я должен их воспитывать как-то еще.
Я преодолел свинцовую лень, которая гнула меня к земле и упорно вжимала в одеяло на дне нашей Balka.
— Что случилось? Говори толком, Леер!
— Кролль… Странно себя ведет, — повторил Руди.
— Идем.
Я нехотя пошел за ним. Кругом стояла черная ночь, все огни были погашены, костров не разводили. Светили только звезды, чуть позже над краем степи показалась гигантская кровавая луна.
Когда мы добрались до Кролля, тот спал, раскинув руки.
Я посмотрел на спящего водителя, перевел взгляд на Руди, ничего не сказал и просто вернулся к себе.
* * *
23 августа пришел приказ. Началось!
Еще до рассвета мы выступили. В лучах восходящего солнца сверкали крылья бесчисленных самолетов — они летели на Сталинград.
Сталинград.
Наша главная, наша конечная цель.
Пронзишь сердце — убьешь страну.
Сотни самолетов гудели, наполняя воздух, — стальная саранча, кара небесная нашим врагам. Развернувшись широким клином, мчались по степи наши танки — весь Второй танковый, катили орудия, мотопехота. Вся 16-я дивизия вышла в поход, объединенными силами, при поддержке Люфтваффе, — все до единого человека видели перед собой одну-единственную цель.
Мы двигались в первой волне XIV танкового корпуса — на острие атаки. Солнце поднялось над степью, обдавая нас ослепительным светом. Пыль была пронизана сиянием, мы рвались на восток, окруженные чистым пламенем беспощадной ярости.
Назад: 4. Причуды топографии
Дальше: 6. «Красный Октябрь», черный ноябрь