Я не знал, получу или нет выходное пособие, на что буду жить в ближайшие месяцы, как смогу выплачивать кредит, не имел ни малейшего желания стоять в очередях на бирже труда и вообще ничего не хотел, кроме одного: просто жить и наслаждаться тем, что не надо таскаться на службу. Было только-только за полдень, и мне казалось, что до вечера еще целая вечность. Время неспешно потягивалось, как кошка после сна. Работать не надо, теперь-то я возьму и разрешу все прочие свои проблемы. А раз часть бремени, которое утяжеляло мою жизнь, отпала, то я надеялся, что и спина будет болеть поменьше. Я послал эсэмэску жене, она тотчас ответила. Так странно, что после многих лет совместной жизни приходилось тщательно обдумывать каждое слово, будто наша любовь вдруг стала хрупкой, как стекло. Мы договорились встретиться вечером в ресторане. Что мы скажем друг другу? О чем нам говорить – о прошлом или о будущем? Я не имел понятия. Мы очутились, как принято говорить, на распутье, в точке, из которой расходятся две дороги. После этого ужина мы могли решить расстаться навсегда или не расставаться никогда. Возможны оба варианта. Ведь, по сути говоря, мы сами не знали точно, чего хотим. Мы оба были в том неопределенном возрасте, когда трудно понять, молод ты или стар, счастлив или нет, а потому ждали от ужина чего угодно. По крайней мере я.

Я вернулся в квартиру друзей. Сильви была дома – работала в большой комнате. Эдуар так любил жену и так перед ней преклонялся, что старался как настоящий меценат обеспечить ей идеальные условия для работы. Ради этого он всю жизнь ковырялся в зубах пациентов. Я спросил Сильви, не помешаю ли. Не хотелось ее стеснять.

– Нет-нет, наоборот. Мне очень приятно, что ты тут.

– А-а… – протянул я и понял, что угодил в капкан.

Как все художники, которые не выставляются, Сильви обожала, когда ей под руку попадался зритель. Мой приход был подходящим случаем, чтобы показать все, что она написала за последнее время и чего я еще не видел. В начале нашего знакомства все ее работы меня восхищали. Кроме того, как я уже говорил, я был в нее влюблен. В моих глазах она была высшим авторитетом во всем, что касается искусства. Время, когда мы бродили по галереям, давно прошло, но мы частенько говорили о нем так, словно это было вчера. Некоторые воспоминания не стираются из памяти. Мы всегда оставались близки, но жизнь развела нас, тем более у меня появились дети. Мы были вынуждены существовать по отдельности. С годами взаимная тяга исчезла. В этом, на мой взгляд, не было ничего плохого. Да, мы изменились, но нас связывало общее прошлое.

Я рассказал Сильви о разговоре с Одибером и о своем увольнении. Она испугалась:

– И что же ты теперь будешь делать?

– Не знаю.

– Почему бы тебе не начать снова писать.

– Что-что?

– Писать. Помнишь, ты же раньше писал?

– Да, но… удивительно, что не забыла ты. Ведь это ты тогда меня отговорила.

– Нет. Я просто предостерегала тебя о трудностях такой жизни. А выводы ты сделал сам.

– …

– Честно говоря, хватило самой малости, чтобы ты отступился. Просто струсил.

– Зачем ты мне это сейчас-то говоришь?

– Чтобы ты понял, каким я тебя видела тогда. Правильным молодым человеком, который мне ужасно нравился.

– Да?.. Что ж, ты мне тоже нравилась.

– Знаю! Ну ладно, хватит уже о тебе. Перейдем к вещам поважнее. Давай я покажу тебе свои картины!

Сильви умела припудривать факты иронией – она и на самом деле считала себя центром мироздания. И мне всегда казалось, что надо обладать изрядной дозой эгоцентризма, чтобы год за годом творить и творить, ни на секунду не усомнившись в своем таланте. Она стала показывать мне свои последние работы, и я поражался этой ее невероятной самоуверенности. Можно подумать, ей предстояла персональная выставка в Бобуре и у нее не было другой заботы, кроме как отобрать, какие картины там выставить. Как будто она и не помнила, что пока что они развешаны у нее в комнате, а живет она на иждивении мужа-дантиста. Сильви давно переселилась в какой-то сказочный мир, где многое просто замалчивается. Как художнику ей никогда не приходилось зависеть от приговора критиков; она расхаживала среди своих картин, словно посетитель зоопарка, где на каждой клетке – таблички с полной информацией. Двадцать лет все твердили ей, как она талантлива. Но кто эти все? Муж, родные, друзья и соседи. Примерно раз в пять лет она устраивала выставку в какой-нибудь столичной галерейке. И каждый раз, читая приглашение и биографию художницы, можно было заключить, что она совершила переворот в искусстве гуаши. Или что это ей обязан всеми своими новшествами Джефф Кунс. Мы покупали с каждой выставки по картине (у меня их не меньше десятка). А побуждал – чтобы не сказать принуждал – нас к этому ее безумный фанат Эдуар. Он был способен на все, и попробуй-ка не купи картину, когда сидишь с открытым ртом, а над тобой жужжит бормашина, это жуткое орудие пытки. Поэтому на вернисажах Сильви пожинала обильные похвалы, никто не смел нарушить общий хор минорной ноткой и даже отдаленно намекнуть на истинное положение вещей; все это укрепляло ее в счастливой иллюзии собственной гениальности.

Но почему же я судил ее так строго? Пусть мне не нравились, даже казались безобразными ее работы, какое право я имел порицать ее за то, как она живет? Да, она водила меня от картины к картине и донимала нудными объяснениями, но разве от этого был менее достоин восхищения ее неувядающий оптимизм? Кто я такой, чтоб относиться к ней с презрением, – я, всю свою жизнь бездарно тянувший лямку! Хотел писать, но побоялся и не стал. Увидел, что таланта не хватает, или просто струсил? И робость помешала – вот чего у Сильви нет в помине. Я ни за что не смог бы показывать кому-то свои работы и еще того меньше дергать людей, зазывать их на выставку и ждать, что они скажут. Вот потому-то никогда и никому не дал прочесть ни одной своей строчки. Отдавать то, я написал, на чей-то суд для меня нестерпимо. А вдруг окажется, что это плохо! Да и что я сумел написать? Один большой невнятный черновик и кучу дополнительных заметок. Возьмись я продолжать – как знать, довел бы до конца? Решиться и ступить на путь, который, может быть, ведет в тупик? Но именно этого, работы со словами, мне всегда не хватало. Теперь-то я вижу… Не понимаю, как я жил, отгородившись от своей главной страсти. Зачем так упорно отворачивался от самого важного, убегал от живительного источника? Уверен, потому я и иссох. Отсюда чувство пустоты, отсюда боль в спине. И, чтобы выздороветь, надо вернуть мою жизнь в предназначенное ей русло. Двадцать лет дожидалась меня моя настоящая жизнь.

Пока Сильви вещала, а я вполуха слушал, занятый своими мыслями, прошел целый час, и наконец она мне показала самую последнюю свою работу. Чем эта картина так уж отличалась от всех остальных, я не видел, но Сильви сказала, что это “поворотный пункт” в ее творчестве. И я поверил, тем охотнее, что на этом церемония завершилась. Сильви была в восторге, что просветила меня, я забавлялся, глядя на нее. Но вот она встала прямо передо мной и, глубоко вздохнув, спросила:

– Ну и что ты об этом думаешь?

– О чем?

– Как о чем? О картинах… обо всем, что видел.

– Что я думаю?

– Да.

– Откровенно?

– Конечно.

– Ну, если откровенно, мне ужасно все понравилось.

– Нет, правда?

– Правда. Очень здорово.