Мы приехали поздно ночью. Мать Элизы, вместе с другими родственниками, дожидалась нас. Она была в таком же состоянии, как дочь, – в таком же точно! Обе на удивление одинаково переживали скорбь, которая на удивление одинаково искажала их лица. Мать и дочь сидели рядом на диване. Каждый входящий подходил к ним с теплыми словами. Ко мне тоже подходили, меня тоже наделяли соболезнованием. Как ни странно, именно это дало мне почувствовать, что траур непосредственно затрагивает и меня. Я оказался на первом плане. И во мне наконец проклюнулось что-то живое. До сих пор я просто старался соблюдать все, что нужно, участвовал в церемониях из уважения к жене. И вдруг вся скованность исчезла, и я стал думать о самом усопшем.

Я знал его с юности. В памяти остались какие-то разрозненные картинки, воскрешающие неожиданные эпизоды. Никогда не знаешь, что запомнится о человеке, которого так долго знаешь. Совсем не обязательно это будут значительные разговоры – память причудлива и избирательна. Первым, на чем сфокусировалась моя, был такой кадр: тесть, зайдя подальше в сад, тайком от своей жены курит трубку. Забавная сценка: почтенный профессор превращается в мальчишку, который стыдливо проказничает исподтишка. Потом вспомнилось, как он смотрел “Тур де Франс”. Целый день мог в азарте простоять перед телевизором, наблюдая за горными гонщиками на этапах Альп д’Юэз или Турмале. И еще – как он, растроганный до слез, глядел на маленькую Алису, делавшую первые шаги. Множество путей открылось моему мысленному взору, множество волнующих образов теснилось перед ним, стерлись только первые годы знакомства, когда он еще предпочитал держать меня на расстоянии. Каждый, кто был в комнате, молча составлял сейчас портрет покойного, каким он его видел. Стало быть, он жил в каждом из нас.

Свекровь окружало множество друзей. Чувствовалось, что ее мужа очень любили. Я узнавал его коллег, учеников, они пришли без приглашения, точно на какую-то стихийную демонстрацию тихого протеста против выходки судьбы. Все говорили о тесте, и я был согласен с большей частью того, что слышал. Элиза плакала, я стоял рядом и держал ее за руку.

– Ты, наверное, очень устал, пойди отдохни, – сказала она.

И мне показалось, что мое присутствие ее стесняет и она выпроваживает меня спать не потому, что заботится о моем здоровье, а потому, что хочет побыть с матерью. Впрочем, они все равно не смогли бы остаться вдвоем – многие гости, скорее всего, собирались провести на стихийном траурном бдении всю ночь. Может, я неправильно истолковал интонацию Элизы, но, по-моему, она хотела, чтобы меня при этом не было. Потому ли, что я не так сильно любил ее отца? Или из-за того, что мелькнуло у меня в глазах, когда я узнал о его смерти? Я не мог отделаться от мысли, что она разглядела Петербург в моих мыслях.

– Да, пожалуй… – не сразу ответил я.

– Можете лечь в кабинете, на раскладном диване, – сказала мать Элизы.

– Спасибо большое.

Наверное, мое “спасибо” прозвучало с излишним жаром, но его подогрела жалость. Подумать страшно, как ей сейчас невыразимо плохо. За сорок лет она практически не разлучалась с мужем ни на день. Они принадлежали к тому же поколению, что и мои родители, – поколению, для которых принцип “жить вдвоем” оставался непоколебимым. У них была одна жизнь на двоих. Даже когда он уезжал собирать материалы в Прагу, она его сопровождала, хотя мало интересовалась этими изысканиями. Как вытерпеть такую потерю, такую ампутацию собственной половины? Теперь ей придется в одиночку доживать их общую жизнь, которая вдруг стала непомерно велика.

Выходя, я шепнул Элизе, что люблю ее. “Если понадоблюсь, буди меня в любое время”. В ответ она только молча коснулась моей руки и не сказала, что тоже любит. Я поднялся в кабинет, ужасно расстроенный. Собственно говоря, с той минуты, как пришла трагическая весть, и до сих пор я оказался нужен в единственном качестве – как владелец водительских прав. Когда ты хочешь разделить горе близкого человека, а тебя отстраняют, это очень больно. Не стоило об этом думать. В тот вечер мои чувства были совершенно не важны; Элиза, на которую обрушился такой удар, могла чувствовать что угодно, я же не имел никакого права ее за это хвалить или осуждать. Но право на безмолвное мнение за мной оставалось, и все во мне громко вопило.