Глава третья

1

Весна хозяйничала на реке. Все жарче становилось солнце. Распускались первые набухшие соками почки. Светлая зелень опушила ветви деревьев, на пойме зазеленели травы, белыми барашками нежного цветения покрылись надречные вербы. Унося все следы ледохода, сошла в море холодная «казачья» вода. В далеких верховьях реки, на северной стороне, за меловыми склонами Дивногорья, у великой Приволжской возвышенности, стекая бесчисленными ручьями с холмов, уже стала собираться прогретая солнцем талая «русская» вода. Медленным и неотвратимым паводком она стремилась вниз, к дельте, которая протянула к морю щупальца гирл, поросших кугою и камышом.

Уровень воды с каждым днем поднимался. Сначала исчезли в речных глубинах прибрежные косы и перекаты, потом утонули слоистые срезы более высоких берегов, оказались в воде цветущие белой кипенью вербы, а талая вода поднималась все выше и выше, бурлила под глинистыми ярами, размывая наносы и устремляясь во все стороны по ерикам. Наконец, выйдя из берегов, она понеслась веселым голубым разливом по бескрайним донским займищам, затопляя станицы, леса, поля, сады, виноградники — все, что попадалось на ее пути.

В эти дни голубовские рыбаки покидали станицу. На среднем участке реки вступал в силу строгий весенний запрет на рыбу. Начинался самый разгар рыбьего нереста, и все рыболовецкие артели переезжали в низовья.

Прощаясь с Василием, Марфа сказала ему, что она договорилась с Осиповной, своей старой теткой, и та пообещала через день приходить и варить обед Зубову и Витьке, который, несмотря на пылкое желание уехать в гирла, был оставлен в станице.

Уже одетая в парусиновую рыбацкую робу, неуклюжие сапоги, по-девичьи повязанная алой косынкой, Марфа стояла, опершись о косяк дверей, и, улыбаясь глазами, говорила Зубову:

— Вы же глядите, не скучайте, Вася. Тут остается много славных девчат. Что это вы — либо на моторке своей по реке гоняете, либо за книжками сидите. Разве ж так можно? — Она вздохнула и подала Зубову маленькую, с крепкой ладонью руку: — До свидания, Василь Кириллыч…

Василий поднялся, снял со спинки стула пояс и крикнул:

— Я сейчас догоню вас, Марфа Пантелеевна! Пойду проводить рыбаков.

Когда он вышел на улицу, Марфа была уже довольно далеко. Придерживая рукой корзинку с вещами, она шла легкой, молодой походкой, похожая в своей синей робе на девушку. Василий догнал ее, взял у нее корзинку и пошел рядом.

На берегу собралась вся станица.

Окаймленная молодой, еще неяркой прибрежной зеленью, розово-золотая от игравших на воде солнечных бликов, река, казалось, трепетала. И в этом едва заметном трепете было такое радостное выражение счастья жизни, что оно, словно теплый отсвет солнца, отражалось на лицах толпившихся на яру людей.

У затопленных причалов, выстроившись вереницей, стояли просмоленные рыбацкие дубы, на которых высились завязанные канатами невода, плетеные корзины, длинные шесты, ведра, ящики с инструментом — все, что могло понадобиться во время лова.

На каждом дубе виден был черный, покрытый копотью костров ермак — огромный чугунный котел, из которого не одно поколение голубовских крутьков со смаком хлебало наваристую рыбацкую шарбу .

Возле дубов покачивались взятые на буксир баркасы и каюки. Они тоже были забиты корзинками, ящиками, ворохами одежды, мешками с мукой и хлебом, разномастным рыбацким добром, необходимым во время путины.

Василий и Марфа пришли перед самой посадкой рыбаков на суда.

Вдоль всего берега стояли мужчины и женщины, суетились ребятишки. Даже столетний дед Иона вышел проводить на путину двух своих сыновей, шестерых внуков и четырех невесток. Всматриваясь в разношерстную, гудящую, как потревоженный пчелиный улей, толпу, Василий увидел Груню. Она стояла рядом с Егором Талалаевым и улыбалась, слушая его болтовню. Заметив, что Василий пришел вместе с Марфой и, осторожно ступая по сходням, отнес на дуб Марфину плетеную корзину, Груня слегка нахмурилась. Потом она повернулась к Зубову спиной, еще веселее заговорила с Егором и стала ходить в отдалении, искоса поглядывая на Василия.

Зубов всего этого не видел, но Марфа, как видно, заметила. Тронув Василия за локоть, она как бы невзначай сказала:

— Вася, вам нравится эта девочка?

— Которая? — рассеянно спросил Зубов.

— Рыбвод наш, Грунечка Прохорова, вот она ходит с племянником Пимен Гаврилыча… Видать, интересный у них разговор… Славная девочка, правда, Вася?

— Не знаю, Марфа Пантелеевна, я не думал об этом, — мрачно буркнул Зубов.

Мимо них, громко переговариваясь, прошли Мосолов, Архип Иванович, Пимен Талалаев и трое членов правления. Мосолов посмотрел на залитую солнцем реку с затопленными берегами, вынул часы и сказал озабоченно:

— Ну, братцы, по баркасам! Пора!

Началась суматоха. Наскоро прощаясь с остающимися женщинами, стариками и детьми, рыбаки один за другим стали подниматься по сходням на дубы. Вся женская бригада деда Малявочки разместилась на последнем дубе. Первая смена гребцов, здоровенных румяных парней, села за весла. Стоявший на берегу Мосолов простился с бригадирами и махнул здоровой рукой:

— Добрый час! Счастливой путины!

Архип Иванович Антропов — он ехал в гирла за старшего — закричал:

— Поехали!

Гребцы взмахнули веслами. Колыхаясь на высокой воде, поскрипывая деревянными кочетками, дубы плавно двинулись вниз по реке. Василий, стоя на обрыве и держась за плетень, еще долго видел, как над последним дубом взлетала алая Марфина косынка.

Станичники стали расходиться по домам. Берег опустел.

Зубов вдруг почувствовал щемящую тоску одиночества. Он присел на обрыве и закурил.

Над водой, описывая круги, парила скопа. Раскинув могучие крылья и напружинив сильные, готовые к удару когтистые лапы, она кружилась над серединой реки. Вперив в речную глубь острый взгляд светлых, с желтизной, злобных глаз, птица примечала даже самое малое движение в реке. Сверкая белоснежным оперением подгрудка и наклонив хищную с бурым чубатым загривком голову, скопа несколько раз пересекла реку и вдруг замерла в одной точке, потом, сложив крылья, камнем ринулась вниз. Короткий удар, всплеск воды — и вот уже птица, тяжело махая пестрыми крыльями, понесла над разливом трепещущую в ее железных лапах чехонь.

— Вот это браконьер! — невольно улыбнулся Зубов. — Прямо как пикирующий бомбардировщик!

Он не заметил, как сзади, из виноградных садов, к нему подошли Груня и Егор Талалаев. Егору не очень хотелось встречаться, да к тому же еще и знакомиться с Зубовым, но, уступая Груне, он пошел с ней, важно заложив руку за борт франтовского суконного пиджака. Груня, в наброшенном на плечи жакетике и мягких, туго охватывающих ногу, спортивных туфлях, неслышно подошла к Зубову и сказала вполголоса:

— Проводили, Василий Кириллович, а теперь скучаете?

Василий вздрогнул, быстро обернулся, но, овладев собой, сухо ответил:

— Здравствуйте, Груня. Да, проводил и скучаю.

Тронув Егора за руку, девушка подвела его к Зубову:

— Знакомьтесь, это старший монтер с плотины, Георгий Авдеевич Талалаев, племянник нашего бригадира.

— Очень приятно, — не улыбаясь, сказал Зубов. — Я, кажется, уже видел вашего друга, Аграфена Ивановна.

— Где же именно вы меня видели, товарищ инспектор? — блестя цыгановатыми глазами, спросил Егор. — Мы с вами, кажись, нигде не встречались.

Не ответив Егору, Зубов повернулся к Груне:

— Я вам нужен, Аграфена Ивановна?

Девушка вспыхнула, исподлобья взглянула на него и нервным движением пальцев сломала сухую лозинку, которую держала за спиной.

— Нет, Василий Кириллович, — сдерживаясь, чтобы не заплакать, сказала она, — вы мне не нужны… Это я так… Извините, пожалуйста, если мы вам помешали… До свидания.

И, не дожидаясь оторопевшего Егора, Груня быстро пошла между рядами воткнутых в землю виноградных кольев и исчезла за вербами. Талалаев побежал следом за ней.

Разговор с Груней окончательно испортил Зубову настроение.

«Что ей было нужно, не понимаю? — сердито подумал он. — Гуляла со своим монтером, ну и пускай бы себе гуляла. Я-то ей зачем?..»

Но, думая так, Василий испытывал горькое чувство обиды и ревности.

«Больше никогда не пойду к Прохоровым, — говорил он самому себе, — и встречаться с ней больше не буду. Хватит!»

Так он говорил себе, а сам думал о темных Груниных ресницах, о милых, чуть припухших губах, о стройной ножке, на которой так ладно сидела кожаная спортивная туфелька. И чем больше он думал об этом, тем сильнее растравлял себя: «Нет, не пойду… ни за что не пойду и даже разговаривать не буду… Не нужна она мне…»

…Егор догнал девушку, пошел с ней рядом и, заглядывая в ее расстроенное, подурневшее лицо, сбивчиво заговорил:

— Что я вам скажу, Аграфена Ивановна… Давно уже собираюсь сказать, да только случая подходящего не было… Может, вам и не дюже интересно будет слушать мои слова, так это дело ваше… А я уже больше года надеюсь поговорить с вами, только никак не могу рискнуть…

Самоуверенный Егор путался, бормотал что-то непонятное, и Груня, не глядя на него, спросила:

— Чего вы хотите, Георгий Авдеевич?

— Вашей взаимности, Грунечка, — выпалил Егор и, сказав это, как будто сбросил с плеч гнетущую тяжесть и заговорил своим обычным нагловато-веселым тоном: — Работаю я на шлюзу, работенка у меня подходящая… Деньжат хватает… Живем мы с батей вдвоем, да батя уже, как говорится, на ладан дышит. Усадьба тридцать соток, обшелёванный домик, садок яблоневый на двенадцать корней, двадцать виноградных кустов… ну и, обратно же, коровка своя, барахлишко всякое в доме…

Егор взял Груню за локоть и сказал, обжигая ее цыганскими, влажными, как терн под дождем, глазами:

— Одним словом, хозяечка мне нужна, Аграфена Ивановна… Жениться я задумал… Записаться в загсе, честь по чести, как положено по закону…

— Ну и что же? — передернула плечами Груня. — При чем тут я?

— Вы-то тут как раз и при чем, — засмеялся Егор, — потому что я, Грунечка, на вас вид имею и слова вашего ожидаю.

— Какого слова, Георгий Авдеевич?

Егор остановился и загородил девушке дорогу. Внезапным движением сильных рук он привлек ее к себе, придержал за плечи и заговорил глухо:

— Понравилась ты мне, Грунечка… ночи из-за тебя не сплю… Прошу по чести моей женой стать… Я не обманываю… я по закону хочу.

Прижав Груню к себе, он коснулся ее губ горячим ртом.

— Что вы, Георгий Авдеевич?! — испугалась Груня. — Оставьте. Оставьте меня, иначе я закричу! Слышите? Не смейте!

Она вырвалась из его объятий и отбежала за редкий, зеленеющий молодыми листочками виноградный куст.

— Как не стыдно! — с сердцем крикнула Груня. — Вы что? Силу свою показываете?

Приглаживая жесткие черные волосы, Егор засмеялся:

— Какую силу? Разве нельзя побаловаться?

Груня перескочила через плетень и, не оглядываясь, побежала к станице.

2

Вода с каждым днем все прибывала. Уже затоплен был весь лес на Церковном рынке, по самые кроны утонули в разливе цветущие вербы Тополихи, исчезли под водой Бабские луга, и, наконец, вода, пробираясь по чуть приметным падинам, устремилась в станицу. Подмывая плетни, руша насыпанные станичниками земляные преграды, теплая, сверкающая на солнце вода разлилась по широким улицам, хлынула в колодцы, погреба, ледники, стала рвать доски на деревянных ступенях каждого крыльца, полилась, вышибая стекла и просачиваясь через рамы, в избяные низы, откуда предусмотрительные хозяева вынесли всю домашнюю рухлядь.

По бескрайнему займищу поплыли прошлогодние стога сена, вырванные с корнем деревья, разметанные скирды соломы. Голубовцы едва успели выгнать из затопленных базов ревущую скотину и погнали ее на Пески — огромный с пологими склонами холм, стоявший среди залитого водой займища, как остров в синем море. К счастью, на Пески вела ровная, как натянутая струна, возвышенность — Бугровская грядина, по которой можно было гнать быков, лошадей, коров с телятами, овец, коз. Там, на этой грядине, и паслось большое голубовское стадо, выщипывая молодую, еще не набравшую силы траву.

Вся Голубовская уже была затоплена из конца в конец. На сбитых паводком плетнях виднелись только верхние колышки, каменные низы домов утонули в воде, на деревьях и на крышах пели петухи и отсиживались перепуганные куры; между ними, задрав хвосты и брезгливо потряхивая взмокшими лапками, разгуливали призывно мяукающие коты. Собаки жались к дверям домовых верхов, а некоторые храбро пускались в плавание.

У каждого порога стоял на приколе маленький, легкий на ходу каюк, и люди, если им надо было побывать в сельсовете, в магазине сельпо или правлении колхоза, усаживались в каюки и плавали по улицам, вздымая веслами радужные брызги. После отъезда рыболовецких бригад в низовья все оставшиеся в Голубовской станичники — мужчины и женщины — надели высокие резиновые сапоги, с голенищами, подтянутыми до самого пояса. Кое-где люди отыскивали брод и переходили улицы, шагая по колени в воде. Резиновые сапоги были в таких случаях незаменимой обувью.

По воскресеньям на станичной площади, между аптекой и правлением полеводческого колхоза, собирался плавучий базар: колхозницы привозили на каюках крынки со сметаной, бутылки с молоком, картофель, соленую рыбу, связанных попарно цыплят. Покупатели, лихо управляя легкими каюками, пробирались между затопленными базарными стойками, приценивались к продуктам и, купив бутылку молока или десяток яиц, уплывали к своим усадьбам.

Василий впервые в жизни наблюдал такое зрелище. Вместе с Витькой он починил старый Марфин каюк и с утра до вечера плавал по затопленной станице, любуясь ее великолепным, почти сказочным видом. В станичных садах уже зацвели стоящие в воде деревья, и тонкие ветви их, осыпанные белой кипенью пахучих лепестков, отражались в спокойном, широком, как небо, голубом разливе. Над деревьями с тихим жужжанием кружились сытые, охваченные сладостной ленью шмели, серые аленки, красные солнышки с прозрачными крыльями.

Спасаясь от губительной воды, на ветвях багровели целые колонии насекомых. Легкий весенний ветерок нес по всей станице крепкий, дурманящий запах цветущих деревьев, трав и влажной, теплой земли.

Время от времени Зубов выезжал с досмотрщиком ка своей моторной лодке.

Сверкая медью и стеклами, оставляя за кормой пенный, разбегающийся веером след, нарядная «Стерлядь» летела по разливу, точно выпущенный из пушки снаряд. Воде, казалось, не было конца: до светлеющих на горизонте правобережных донецких высот разлилась она могучим, спокойным потоком, сровняла все холмы и западины займища, накрыла ерики, озера, мочажины и остановилась, застыла, отражая чистую голубизну сияющего неба.

— Эх, красота какая, Василь Кириллыч! — вздыхал Прохоров, осматривая необъятную водную гладь. — Вот родился я в этой станице, вырос тут, уже, можно сказать, стариться стал, а все не могу налюбоваться на наши места и считаю, что красивше их нету на свете.

— Да, Иван Никанорович, красиво! — соглашался Василий.

— Куда уж красивше! Тут бы только жить и жить в этой благодати.

Поглядывая на Зубова кроткими, слезящимися глазами, кашляя и сморкаясь, досмотрщик бормотал умиленно:

— И ведь злого немало у нас есть… На днях вот мошка налетит, цельная туча мошки, спасенья от нее не найдешь… Потом, апосля мошки, комар заявится и, чуть солнышко на закат, зачнет грызть, проклятый… А ведь, скажите, любят наши люди свои места. Ни мошка, ни комар, ни наводнение — ничего наших станичников отсюда не выгонит! Привыкли!

Слушая словоохотливого досмотрщика, Василий несколько раз порывался спросить у него о Груне, но сдерживал себя и заговаривал о чем-нибудь другом.

Так, в своей быстроходной «Стерляди», проводил он целые дни, записывая в дневнике ход рыбьего нереста.

А нерест с разливом реки вступал в свою силу.

Вначале, еще при сломе льда, отнерестился налим. За ним — тарань, потом заиграли язи и жерехи, и наконец наступила пора нереста самой промысловой и важной рыбы: судака, леща, сома, сазана, сельди.

Первым снялся с зимовальных ям и пошел бродить подо льдом гуляка-лещ, которого станичники издавна именуют чебаком. Чебак даже зимой не любит крепкого сна, а в теплые зимы и вовсе не сидит на месте, разгуливая по омутам и под крутоярами. Когда же наступают весенние дни, чебаки партиями движутся на нерестилища, выискивая тиховодные неглубокие места с луговыми травами. Сперва играют свадьбу холодные лещи, которые зимовали в реке, а уже за ними выходит из залива и моря главная масса «теплых лещей», чующих приближение насквозь прогретой солнцем «русской» воды.

Иногда чебаковый косяк ведет опытный, старый «князек» — здоровенный чебачина, у которого пожелтевшая от старости чешуя крупнее двугривенного, а весь он отливает червонным золотом. Голубовские рыбаки, поймав неводом такого «князька», обязательно выкидывают его обратно в реку, веря в то, что «князек» снова приведет в это место стаю чебаков.

Лещ — рыба сторожкая. Даже при малом шуме она уходит и не скоро возвращается в беспокойное место.

— У нас в старину, — рассказывал Василию дед Иона, — во время чебачиного хода рыбаки требовали у попа, чтоб он даже в праздники не звонил в церковные колокола и не распугивал своим звоном нерестующих чебаков. Приходилось попу подчиняться, потому что чебак дюже нервная и капризная рыба…

Деду Ионе, с которым любил поговорить Василий, из всех рыб больше всего нравились сазаны. О сазанах он рассказывал с упоением, с таким азартом, что на его иссохших, морщинистых щеках появлялось даже слабое подобие румянца.

— Сазан — энто рыба! — покачивал головой и причмокивал языком дед Иона. — Энто всем рыбам рыба! Донской король!

— Ну, дедушка, разве только о сазане можно говорить? — пробовал возражать Зубов. — А возьмите белугу или осетра, или стерлядь, да и того же леща! Плохая рыба?

— Не то, сынок, не то! — жевал губами старик. — Сазан — энто рыба! А то — так. Рыбка!

И дед Иона рассказывал Василию о жизни сазанов с такими подробностями, будто сам прожил свои сто лет под водой, по соседству с сазанами.

— Как наступят холода, — говорил дед, — сазаны идут искать зимовье. В это время они уже едят мало, а шкорлуха ихняя зачинает одеваться сленью, навроде шубы или же полушубка. Ну, найдут они какой-либо опечек или же, скажем, яму и давай пристраиваться. А в яме, бывает, уже сомы зимуют: повсунули рыла в иловатую мякинку и спят, как ведмеди. Летом сазан и не подступил бы до сома: тот враз пасть разинет; а тут другой коленкор: лежат сотни сомов навроде дровеняк, хоть танцуй по их. Ну, сазаны покрутятся, покрутятся и давай один по одному укладываться на сомов. Так и зимуют двумя этажами: сверху сазаны, снизу сомы.

— Только ледок таять пойдет, — закрыв глаза, продолжал дед Иона, — так сазан просыпается на своих становищах. Спервоначала он далеко от ям не идет, тут же и прогуливается, а потом, как солнце пригреет и «русская» вода с теплотой вниз двинется, зачинает сазан свой ход на свадьбу.

Все больше оживляясь, дед Иона переходил на свистящий шепот и хватал Зубова за руку:

— Сазан идет на нерест с блеском, с буйством, с баловством, прямо-таки как подгулявший казак. Ежели ему, скажем, надо через мель какую перебраться или препятствие обойти, так он смело сигает вверх, выскакивает из воды, плюхается назад, обратно скачет, и все это, заметьте, весело, яро, шумно…

Василий слушал бесконечные рассказы деда Ионы, всматривался в темное, с тонкой, словно пергаментной, кожей лицо старика и видел, как этот столетний человек оживает, вдыхая запах весны, и каким блеском начинают сверкать его бесцветные, затянутые старческой мутью глаза…

А весна брала свое, и уже по всем затопленным займищам большой реки сновала нерестящаяся рыба: чем крепче пригревало солнце, тем большими табунами выплывали на свои нерестилища громадные, похожие на замшелые колоды сомы; бесчисленными косяками шла в верховья сверкающая, с синеватым отливом сельдь…

И всюду, по всему неоглядному, отражающему бездонное небо голубому разливу, начался незаметный для человека, но буйный и яростный, как сама весна, рыбий свадебный праздник.

В самый разгар рыбьего нереста появились несметные тучи мошкары. Казалось, будто эти заполнившие воздух крошечные существа непрестанно выходят из водных хлябей. От мошкары не было спасения нигде: подобно поднятому бурей песку, она облепляла пасущиеся на грядине стада, забивалась животным и людям в ноздри, в уши, в глаза, проникала в каждую складку одежды, гибла во множестве и тотчас же появлялась в еще более великом множестве, словно массой своей мстила за малую величину, и несметным количеством отвоевывала место под солнцем.

Все голубовцы ходили, накинув на головы смоченные в керосине обрывки рыбацких сетей. Пока в этих сетках держался едкий керосиновый запах, он хоть немного отгонял мошкару, но стоило сетке высохнуть, как мошка налетала на человека, забивалась ему за пазуху, за воротник, в волосы, в рукава и каждым своим прикосновением причиняла нестерпимый зуд.

Особенно страдали дети. У них не хватало терпения примириться с зудом, и они до крови расчесывали себе щеки, шею, ноги, руки.

— Это мучение будет до той поры, покедова зинчики налетят, — успокаивала Василия старая Осиповна, приходившая варить обед вместо Марфы.

— Какие зинчики? — морщился пестрый от расчесов Зубов.

— Ну какие… Как они у вас по-книжному именуются? Стрекозы, что ли? Как только зинчики налетят, они мошкару враз сничтожат, поедят всю, и следов ее не останется…

Василий спрашивал с тоской:

— А скоро они налетят, ваши зинчики?

Пожевав губами, старуха отвечала хладнокровно:

— Может, через месяц или через полтора месяца, это разно бывает…

В один из жарких воскресных дней Зубов решил съездить на займище и посидеть с ружьем в затопленном Кужном озере. Там, в этом озере, водилось много больших кряковых уток. Скрытые от человеческого глаза густыми зарослями непроходимой куги и камыша, утки уже начали гнездоваться в Кужном, и Василию захотелось понаблюдать за ними.

Одноглазый Яша подал сердито урчащую «Стерлядь» под самый порог Марфиной хаты. Смочив керосином кусок невода, Василий накрылся от мошки, захватил ружье, взял в сумку хлеб и кусок сала, и «Стерлядь» помчалась по станичным улицам, вышла за околицу и понеслась по разливу в ту сторону, где синели камыши Кужного озера.

Через четверть часа моторная лодка была на месте. Яша заглушил мотор, натянул на лицо рубашку и растянулся на лодочной скамье, готовясь уснуть. Василий поднял голенища непромокаемых сапог, подвязал их ремешками к патронташу, сунул в карман полинявшей синей спецовки кусок хлеба и, взяв двустволку, побрел в камышовую гущину.

Солнце припекало довольно крепко. Над озером носилась темная туча мошки. Перед Василием вставала зеленая стена камыша, в которую вкраплены были ломкие желтые стволы прошлогоднего старника. Камыш и куга оказались высокими — в два человеческих роста. Когда Зубов залез в чащу и пошел по колени в воде, он сразу потерял горизонт и стал ориентироваться только по солнцу.

Идти было тяжело: приходилось все время раздвигать руками густой камыш. Ноги цеплялись за подводные кочки, руки царапал колючий, режущий, как острый нож, камышовый старник. Мошка вилась над Зубовым беспрерывно, но крепкий запах смоченной керосином сетки пока предохранял его от укусов.

Василий знал, что посреди озера есть связанные между собой пространства чистой, не заросшей камышом воды, которую станичники называли плесками. Но эти плески не так легко было найти, потому что в камыше, раскинувшемся на несколько километров, не было ни одной тропинки. Как раз на плесках и можно было встретить уток.

Долго плутая по камышам, Василий все-таки выбрался к чистой воде и решил посидеть. Он облюбовал густой камыш между двумя плесками: первой, круглой, и второй, продолговатой; нарезал ножом ворох камыша, связал его снопом и устроил себе сиденье. Потом он тщательно замаскировался, сел и положил на колени ружье.

Ждать пришлось недолго. Через четверть часа на круглую плеску, совсем близко от Василия, сел матерый селезень. Где-то неподалеку закричала спрятанная в камышах утка. Красавец селезень, видимо, готовился к встрече. Нежно-сизый, с кофейной грудью, с двумя темно-синими вставками в крыльях и кольцеобразными завитками на подвижном хвосте, он горделиво поднимал блестящую, как бархат, изумрудную голову, чистил и приглаживал широким клювом каждое перышко, и его ослепительно-белый воротничок резко выделялся на гибкой, грациозно выгнутой шее.

«Ну как же в такое чудо стрелять?» — усмехнулся Василий.

Селезень покрутился на плеске, несколько раз хлопнул крыльями и, охорашиваясь, поплыл навстречу своей подруге. Потом до Василия донеслось их радостное кряканье, шум потревоженной воды и потрескивание камыша.

На воде то здесь, то там вскидывались сазаны. Василий слышал их характерное причмокивание и наблюдал игру озорной рыбы. Он смирно сидел на своем камышовом снопе, муть под его ногами давно улеглась, и он видел мечущихся, как стрелы, мальков, но не мог на глаз определить: к какому семейству принадлежат эти юркие, недавно выросшие из выметанной икры рыбки.

Вспоминая все, что на протяжении последних месяцев произошло с ним в станице, Зубов вспомнил и годы учебы и подумал о том, что техникум с его лабораториями, лекциями, так называемыми практическими занятиями все же не дал ему и его товарищам знания той жизни, с которой он встретился только тут, в этой плавучей станице, где все выглядело не так, как он представлял себе раньше…

«Да, обо всем этом мне говорили, — подумал Зубов, — говорили и о законных восьми процентах прилова, но не предупредили, что меня будут упрекать в том, что я, следуя правилам, якобы подрываю выполнение колхозного плана…»

Размышления Зубова были прерваны шумом воды, который он услышал в конце правой длинной плески.

Ему показалось, что у камышей плывет целая стая уток.

Шум и плескание усиливались, все громче и громче потрескивал камышовый старник. И вдруг Василий увидел вышедшую из камыша Груню.

В белой майке и в мальчишеских синих трусах, она шла, отмахиваясь от мошкары, встряхивала мокрыми волосами, часто садилась в воду, смешно надувая губы и сосредоточенно всматриваясь в суету мальковых стаек. Когда она поднималась, с ее прямых волос, с шеи и с маленьких загорелых рук стекали сверкающие на солнце капли воды.

Она была так близко от Василия, что он увидел даже розовые пятнышки москитных укусов на ее шее и румяных щеках. Не зная, что делать, Зубов с бьющимся сердцем смотрел на приближавшуюся девушку. Она прошла мимо него на расстоянии трех шагов и, подминая исцарапанными босыми ногами колкий камыш, исчезла в густой чаще.

Слушая утихающее плескание воды и шорох камыша, Василий подумал, что Груня приснилась ему, но вдруг она запела негромким, охрипшим от ветра и долгого молчания голосом.

И, слушая Грунину песню, Василий понял, что он любит эту девушку, любит всем существом, как воздух, как пахучие белые деревья и веселых птиц, как этот безбрежный разлив, отразивший в себе голубое небо и нестерпимо пылающее яростное солнце.

Она уже была далеко, когда он бросился догонять ее. В непролазной чаще высокого камыша трудно было найти человеческий след. Только медленно поднимающиеся из воды камышовые стебли, недавно примятые Груниными ногами, выдавали направление, по которому она шла. Песня ее умолкла, и Василий наугад шел среди камышей, несколько раз сбивался, два раза упал, споткнувшись о подводные кочки, набрал полные сапоги воды и потерял свою смоченную керосином сетку.

Они увидели друг друга на чистой плеске.

Груня густо покраснела, исподлобья глянула на Василия и, не зная, что сказать, жалобно пробормотала:

— Камыш колючий… ноги изрезала до крови…

Василий тихонько засмеялся. Наклонившись, он подхватил Груню на руки, бережно прижал к себе ее влажное, прохладное тело и понес по разливу, идя боком, чтобы ее не исцарапал жесткий камышовый старник.

А она, доверчиво обняв его за шею, сказала, не думая о том, что говорит:

— Не надо, Вася…

Как будто не слыша Груниных бессвязных слов, Василий целовал ее мокрые волосы, глаза, щеки, и она, отстраняя его слабым движением руки, повторяла:

— Не надо… я пойду… тебе ведь тяжело…

— Почему тяжело? — удивляясь и радуясь своему счастью, сказал он. — Мне совсем не тяжело… Тут есть тропинка… Я донесу…

Он донес ее до тропинки, осторожно опустил в воду, и они, держась за руки, пошли к лодке.

Зубов разбудил дремавшего моториста:

— Заводи, Яша! — весело закричал он. — Поедем на Донец!

Мотор фыркнул, как застоявшийся конь, и лодка, вздымая пылающую золотом пену, понеслась по разливу к голубым холмам…

3

Голубовский колхоз получил телеграмму-молнию о срочной подготовке к спасению рыбной молоди. Беспокоясь о выполнении плана добычи, Мосолов созвал заседание правления и предложил решить вопрос о спасательных работах так, чтобы они не оторвали рыбаков, занятых ловом в низовьях реки.

На заседание был приглашен и Зубов.

В просторной комнате правления Василий застал человек пятнадцать. Мосолов вызвал группу комсомольцев, часть которых уже работала в бригаде Груни Прохоровой. С низовьев на три дня приехали Антропов и дед Малявочка; они тоже присутствовали на заседании. На скамье у стены сидело несколько пожилых женщин.

Груня стояла у окна, сердито слушая Мосолова. Лицо ее разрумянилось, брови были нахмурены. Глядя куда-то в угол, она нервно теребила пепельно-русую прядь волос.

Посмотрев на присевшего рядом Зубова, Кузьма Федорович сказал, очевидно продолжая свое выступление:

— Раз народа у нас мало — значит, выше себя не подскочишь. Не буду же я снимать ловцов из бригады и бросать их на спасение молоди! Мне этого никто не позволит сделать. Придется обходиться теми силами, которые есть в наличии… План срывать я не могу.

— У нас всегда так, — перебила его Груня, — если дело касается спасения молоди, то помощи тут никогда не добьешься, потому что вы, Кузьма Федорович, считаете это детской забавой!

— Погоди, Прохорова! — отмахнулся председатель. — Никакой забавой я это не считаю, но чего не могу сделать, того не могу. Надо мобилизовать на спасение молоди комсомол и тех стариков, которые дома остались. Нехай поработают.

Груня насмешливо фыркнула:

— Вы мобилизуйте деда Иону, он за вас все сделает.

Женщины засмеялись. Усмехнулся и Антропов. Он попросил у председателя слова и заговорил, покалывая Мосолова буравчиками стальных глаз:

— Тут надо рассудить по-хозяйски, Кузьма Федорович. План добычи — это ведь только одна часть общего производственного плана колхоза. А нам надо выполнить не только часть, а все, что положено. Спасение молоди не игрушка. Ежели у нас ребятишки будут с черпаками по займищу бегать, то мы толку не добьемся. Надо осмотреть все места, прорыть каналы, выполнить всю мелиоративную работу, какая нужна, приготовить тару для перевозки молоди, закрепить транспорт — одним словом, подготовиться как следует.

Он перевел взгляд с Мосолова на сидевших позади подростков, которым, очевидно, уже надоело сидеть на скучном совещании, и они стали посматривать в окно и громко переговариваться.

— Комсомол, ясное дело, надо мобилизовать. Пускай девчата и хлопцы активность свою покажут и заведут личные счета спасенной молоди. Мы с них спросим за это дело по-сурьезному. Да и школа станичная должна тут помощь оказать. А то они там в классах книжки читают, а чебака от сазана отличить не могут. Нехай ученики и учителя поработают в свободное время, это им пользу принесет.

Архип Иванович сипло вздохнул и уже обратился прямо к председателю:

— Надо бы и тебе, Кузьма Федорович, работничков своих из правления на займище выгнать. Погляди, сколько их у нас сидит: счетоводы, приемщики, весовщики, кладовщики, сторожа — прямо цельный взвод людей. Оно бы можно время выбрать да по озерам с волокушей походить, производство свое поглядеть и свежим воздухом подышать. А вы, вроде леща, в корень себя засолили в правленской бочке и носа с нее не показываете.

Слушая Антропова, люди стали улыбаться и одобрительно покачивать головами. Видно, слова Архипа Ивановича попадали не в бровь, а в глаз. Даже лицо Мосолова тронула кисловатая усмешка, и он поспешил сказать:

— Это ты правду говоришь. Аппарат наш надо на займище направить.

Предложение Антропова было принято, однако ответственность за спасение молоди правление рыбколхоза возложило на рыбовода Груню Прохорову.

Секретарь комсомольской организации Тося Белявская заверила правление, что она с помощью райкома комсомола уже организовала станичную и хуторскую молодежь, не исключая и школьников, которые сами выразили желание участвовать в работе на займище.

Василий и Груня возвращались с заседания вместе. Уже почти стемнело, и они решили побродить по освещенной луной воде. После недавней встречи в камышах они уже не таили своих чувств и, когда оставались одни, называли друг друга на «ты», радуясь и в то же время пугаясь той зарождающейся близости, которая придавала их отношениям особую нежность и теплоту.

Тесно прижавшись друг к другу, они молча шли по пустынной улице.

Под их ногами блестела вода. В затопленных садах, озаренных полной луной, голубели цветущие деревья. Их тонкий, пьянящий запах разносился по всей пойме, широкой, как море.

Чем ближе к реке подходили Василий и Груня, тем глубже становилась вода: на первой улице воды было по щиколотки, потом стало на ладонь выше, а в крайнем переулке, упиравшемся в колхозные виноградники, вода достигала колен.

— Ты ниже меня и сейчас наберешь полные сапоги, — смеялся Василий, — давай лучше пойдем назад: там мельче.

— А вот и не наберу, — заупрямилась Груня, — и сапоги у меня такие же высокие.

Вырвав у него руку, она храбро зашагала по воде и стала высоко, как гусенок, поднимать ноги. Но вода становилась все глубже, и Груня несколько раз останавливалась и растерянно смотрела на идущего сзади Василия.

— Еще немного — и сапоги будут полные! — закричал он. — Лучше вернись!

— Не вернусь, — смеялась Груня, — ты выше меня, а я храбрее…

Вдруг она ступила в какую-то ямку, и вода забулькала вокруг ее колен.

— Ай! — закричала Груня. — Тону!

Василий, смеясь, бросился к ней, взял ее на руки и понес так же, как нес там, в камышах. И она, обняв его, заговорила, по привычке надувая губы:

— А ты колючий… и табаком от тебя пахнет… и целовать я тебя не буду…

Груня произнесла слово «целовать» нараспев, зная, что Василий сейчас же ее поцелует. И он действительно наклонился к ней, чтобы поцеловать, но она отвернулась и закрыла ему рот ладонью.

Василий остановился, щекой прижал Грунину голову к своему плечу и стал целовать ее. И она, ослабев, сама повернула к нему лицо и, улыбаясь, приоткрыв губы, отвечала на его поцелуи.

Он стоял у чьей-то изгороди и не услышал приглушенного девичьего смеха.

Это Тося Белявская, сидя на крыльце с подругой, дочерью бакенщика, заметила Зубова и Груню и следила за ними до тех пор, пока Василий не скрылся со своей ношей в темноте.

— Видела, Ирка? — вздохнула Тося. — Вот это называется любовь. Поднял ее на руки и носит, как лялечку.

Подруги тихо переговаривались между собой, и луна сияла над ними, и ясный лик ее бесконечной золотой дорогой отражался в большой спокойной воде. Далеко-далеко слышно было, как вскидывается в разливах жирующая рыба: выбросится наверх, вся в лунном сиянии, повалится плашмя, ударит, озоруя, сильным хвостом и нырнет в глубину, оставив на тихой воде чуть колеблющийся мерцающий круг. Вслед за ней плеснет другая рыбина, третья, четвертая, и опять стоит такая нерушимая тишина, что, кажется, приложи ухо к земле — и услышишь невнятный шорох малых подземных тварей, хода которых не слышал никто.

4

Еще учась в техникуме, Зубов думал о том, как по приезде на участок он развернет в рыболовецком колхозе строительство рыбоводного завода и научит людей хозяйничать по-новому. Для того чтобы заинтересовать рыбаков, он решил начать с организации небольшого рыбоводного пункта и в один из воскресных дней пошел к председателю колхоза Мосолову посоветоваться с ним и попросить его выделить для рыбпункта подходящее помещение.

Кузьма Федорович Мосолов встретил Зубова на крыльце и повел его в беседку, оплетенную молодым, распускающим светло-зеленые листья виноградом.

— Ну, садись, садись, товарищ инспектор, — благодушно сказал Мосолов, выжидательно посматривая на Зубова, — это, кажись, ты первый раз ко мне пожаловал.

Хотя обращение на «ты» несколько удивило Василия, он ответил в тон Мосолову:

— Ты ведь ни разу меня и не приглашал, Кузьма Федорович.

— Ладно, ладно, садись, гостем будешь.

От чисто выбритого лица и крепкой фигуры Мосолова веяло здоровьем, и по выражению его проницательных карих глаз видно было, что этот человек твердо уверен в том, что все, что он делает и говорит, правильно, хорошо и нужно для пользы дела.

— Я к тебе с небольшим вопросом, Кузьма Федорович, — сказал Василий. Он подвинул стул к Мосолову: — Хочу у вас при колхозе организовать для начала рыбоводный пункт, а к осени, если все пойдет хорошо, можно будет свой заводик оборудовать… Я посоветуюсь с Архипом Ивановичем, поговорю с рыбаками, комсомольцев поднимем…

— Ну чего ж, — поднял брови Мосолов, — дело это хорошее, правление колхоза тебе поможет.

— Так вот я и хотел потолковать насчет помещения и кое-какого оборудования.

Мосолов помолчал. Как бы прикидывая про себя, во что может обойтись строительство и оборудование рыбоводного завода, он постучал носком начищенного сапога по полу и повел в сторону Зубова затянутой черным бинтом рукой.

— Это же, должно быть, станет нам в копеечку, как ты полагаешь? Завод — это, брат, не шутка, тут обмозговать надо…

— Что ж, по-твоему, мы рельсопрокатный или автомобильный завод строить будем? — усмехнулся Василий. — Тут, Кузьма Федорович, ни кирпичных корпусов, ни станков не требуется. Просторное помещение да водопроводные трубы — вот тебе и весь завод. А потом уж мы в нем бассейны для мальков соорудим, стационарные рыбоводные аппараты поставим, холодильник установим, садики на реке разместим… — Он с надеждой взглянул на помрачневшего Мосолова и добавил просительно: — Да я ведь сейчас не о заводе речь веду, а о рыбоводном пункте, в котором людям хотя бы методы разведения рыбы показать можно было.

Мосолов подошел к Василию и легонько тронул его за плечо.

— А зачем это нам сейчас? — жестко спросил он.

— Что? — не понял Василий.

— Да рыбоводный пункт.

— Как — зачем? Надо же, Кузьма Федорович, переходить к новым методам ведения рыбного хозяйства…

Мосолов снова сел и здоровой рукой стал оправлять повязку.

— Я давно собирался потолковать с тобой, Василий Кириллыч, — обдумывая каждое слово, начал он. — Ты, по-моему, загибаешь в своей работе.

— Как это — загибаю? — удивленно посмотрел на него Василий. — Почему?

— Погоди, не горячись. Я тебе все выскажу. Ты вот давеча конфисковал улов второй бригады. Теперь завод придумал. Все это, конечно, хорошо, и мы, между прочим, помещение для рыбпункта тебе выделим. Но не в этом дело.

— А в чем же?

— Дело, брат, в том, что при нашей работе нам невозможно, как детишкам, гопки скакать и всякими дуростями заниматься.

— Разве завод — это дурость?

— Погоди, — досадливо отмахнулся Мосолов, — не пришивай мне всякой ерунды. Надо, друг милый, каждую работу соразмерять со своими силенками. — Он хлопнул Василия по колену: — Ты скажи, какая главная задача стоит сейчас перед нашим рыболовецким колхозом? Дать государству рыбу? Правильно? Так вот из этой задачи нам и надо исходить. За завод с нас никто не спросит, а за выполнение плана добычи спросят. «Где, скажут, ваша рыба? Как выполнено ваше обязательство?» — Кузьма Федорович смягчил голос и проговорил мечтательно: — Придет время — мы, Василий Кириллыч, и завод построим и хозяйство по-новому поставим, а пока надо по одежке протягивать ножки и не распылять силы, иначе доведется нам плакать. Обратно же и с приловом молоди такая же история получается. — Он протянул Василию портсигар. — Кури.

Из дому вышла жена Мосолова, дородная женщина в розовом капоте. Придерживая ведро, она покосилась на Зубова и вежливо поклонилась.

— Кончай свою уборку, Фаня, — крикнул Кузьма Федорович, — да организуй нам чего-нибудь! — Посмотрев на угрюмо молчавшего Василия, он усмехнулся: — Ты не обижайся, Кириллыч. Мы с тобой фронтовики, и я тебе зла не желаю. Хоть ты и офицер, а я сержант, но я по годам в батьки тебе гожусь и могу тебя по-дружески уму-разуму поучить, потому что…

— Нет, Кузьма Федорович, подожди, — перебил его Василий, — сначала я выскажу тебе все, что думаю, а потом учи меня, если есть охота… И уж если ты заговорил о фронтовиках, то я тебе скажу, что при твоих мыслях ты свое звание фронтовика в грязь затоптать можешь. Да, да! Ты говоришь, что надо силенки свои соразмерять? А помнишь, у нас бойцы втроем или вчетвером от немецкого взвода отбивались, рубеж свой обороняли да еще на штурм вражеских дотов шли? Не помнишь? Забыл, Кузьма Федорович?

— Это я помню, — сердито возразил Мосолов, — но там, друг милый, другое дело было… Там была война…

— Нет, не другое дело, Кузьма Федорович. И тогда и сейчас решало одно и то же — сила нашего советского человека. А ты человеческую душу со счетов своих канцелярских скинул, пренебрег ею, и потому, помяни мое слово, будешь в обозе у жизни плестись.

Мосолов в раздражении дернул плечом, хотел что-то сказать, но в это время его жена вышла на порог и крикнула:

— Пожалуйте к столу!

Они пошли в комнату, и, пока хозяйка потчевала Василия холодным каймаком и вяленой рыбой, он, волнуясь, говорил Мосолову:

— Рыбака надо убеждать делом, Кузьма Федорович. Он болтовне не поверит, ему надо видеть результаты новых форм хозяйства, а так…

Глядя на Василия, Мосолов думал раздраженно: «Только петушится, герой, а посади его на мое место да заставь план выполнять, он не то запоет!..»

— Ладно, Кириллыч, — хмуро сказал Мосолов, — видать, мы один другого не понимаем. Я тебе уже сказал что препятствий для твоего рыбпункта никто чинить не будет. Бери себе, пожалуйста, амбарчик, который на винограднике стоит, и развертывай на здоровье рыбпункт. — Кузьма Федорович поднялся, походил по комнате и заговорил глухо: — А что касается колхоза, то тут мы по-разному на дело глядим. Ты, друг милый, землю копытом роешь, выше себя прыгнуть хочешь, как конь норовистый, а я свой расчет имею.

— При чем тут расчет? — пожал плечами Василий,

— А при том, что перво-наперво надо в колхозе дисциплину укрепить, обязательство перед государством выполнить, силы расставить правильно, а потом уже бить наверняка, чтобы не иметь поражения. Ясно?

— Бросим об этом, — поднялся Василий, — все равно мы так ни до чего не договоримся. Лучше поставить вопрос о хозяйственном плане артели на партийном собрании, с людьми посоветоваться, а потом решение принимать.

Темнея от гнева, Мосолов со стуком отодвинул стул.

— Что ж, можно и на партийном собрании поговорить, — сказал он тихо, — а только, товарищ лейтенант, рановато вы меня в отстающие записали…

Когда Василий ушел, Кузьма Федорович долго ходил по комнате, глядя себе под ноги.

«Без году неделю в станице находится, — думал он о Зубове, — а уже учить меня вздумал и дорогу колхозу определять…»

Но, как ни злился Мосолов, его все-таки тревожила мысль о том, что он, гвардии сержант, коммунист и герой войны, что-то напутал и потому совершает какую-то серьезную ошибку.

Зубов же хотя и жалел Мосолова, но считал, что поступил правильно, сказав председателю все, что думал.

Не желая отрывать старых рыбаков от лова, Зубов пошел к Тосе Белявской, чтобы договориться о помощи со стороны комсомольцев.

Тося, потеряв родных, ушла, как и Зубов, добровольцем на фронт, служила в прожекторной роте, дважды была контужена и в конце войны награждена орденом Красной Звезды. По окончании войны она вернулась в Голубовскую, поселилась у старшего брата, работала в избе-читальне, а потом была избрана секретарем комсомольской организации. Спокойная, рассудительная девушка, она скоро стала любимицей всей станичной молодежи. Лучшие рыбаки-стахановцы не раз сватали Тосю, но она вежливо отказывала женихам и говорила задумчиво: «Я еще подожду с замужеством». Девчата прозвали Тосю чудачкой, но поговорили немного и замолчали, решив, что каждый человек волен устраивать свою судьбу, как ему хочется.

Идя от Мосолова, Василий встретил Тосю на улице.

В белой шелковой блузке, в накинутой на шею синей косынке, в резиновых сапожках, она шла по залитой водою улице, держа на руках толстую белокурую девочку.

— Здравствуйте, товарищ ефрейтор! — издали закричал Василий. — Вы-то как раз мне и нужны!

— Здравия желаю, товарищ лейтенант! — серьезно ответила Тося и пересадила девочку с правой руки на левую.

— Это что же, дочка, что ли? — спросил Василий.

Тося засмеялась:

— Дочка, только не моя.

Когда Василий рассказал об организации рыбоводного пункта и попросил помочь оборудовать выделенный Мосоловым амбар, Тося кивнула головой:

— Конечно, поможем, Вася. Я уже давно думала о чем-нибудь таком. Не о пункте, правда, а вообще о новом большом деле, чтобы молодежь наша увлеклась им по-настоящему… — Подняв голубые глаза, Тося сказала серьезно: — Понимаешь, Вася, ребятам и девушкам надоело наше тихое захолустье.

— Подожди, подожди, — насторожился Василий, — с каких это пор Голубовская стала для вас захолустьем?

— Да я не в этом смысле, — сердито отмахнулась Тося, — я совсем о другом…

— О чем же?

— Как бы тебе сказать… Вот, понимаешь, спрашивает нас кто-нибудь со стороны: «Как там у вас дела?» — а мы отвечаем: «Ничего». Ни-че-го… Ни хорошо, ни плохо. Удовлетворительно. Посмотришь, в других колхозах жизнь ключом бьет, люди растут, а у нас ни холодно ни жарко. План добычи мы с горем пополам выполняем, снасть бережем — значит, все в порядке. А люди работают вполсилы.

Василий пытливо посмотрел на девушку. На белой Тосиной блузке, словно раскрывший лепестки мак, алел орден. Перебирая пальцами русую косу, Тося говорила тихонько:

— Это ты хорошее дело задумал, только бы нам его до конца довести. Трудно будет, Вася. Придется кое-кого уговаривать, а кое с кем в драку вступать… Ну, ничего. Почин мы сделаем. Сегодня же соберем девчат и завтра выйдем на работу. Девчата все пойдут. — Она притронулась к руке Василия и сказала, глядя ему в глаза: — Только смотри, Вася, чтоб опыт твой удался, а то конфуз выйдет. Ты не обижайся. Надо ведь, чтоб люди сразу, на практике, убедились, в чем тут дело, и доверие к нам не потеряли.

— Не бойся, Тосенька, все будет сделано, — твердо проговорил Зубов, — никакого конфуза мы не допустим. Воду погоним в амбар электродвижком, за аппаратами Груня в город поедет, а остальное на месте найдем. За месяц-полтора подготовим своих молодых рыбоводов и поставим вопрос об организации колхозного завода…

Зубов проводил Тосю домой и условился с нею о встрече на собрании.

Собрание было созвано в избе-читальне, а в понедельник большая бригада девушек-комсомолок начала приводить в порядок амбар. Две отсыревшие, засыпанные камышом амбарные клетки были очищены от мусора. На следующий день девушки подвезли песок и глину, оштукатурили стены, вставили стекла. Зубов, Иван Никанорович и моторист Яша покрыли цементом пол, устроили водосток, оборудовали длинные столы для установки рыбоводных аппаратов. С берега к амбару были подведены две трубы, а неподалеку, в деревянной будке, поставлен принадлежавший полеводческому колхозу электродвижок.

Старухи-станичницы, узнав от девчат, что новый инспектор собирается выводить в амбаре рыбьих мальков, покачивали головами и говорили сердито:

— Нечего ему, видно, делать, так он баловством занимается!..

— Виданное ли дело — рыбу вроде курчат выводить!

— Нехай бы лучше до невода ставал, там рабочие руки требуются!..

Особенно куражился паромщик Авдей Талалаев. Каждый день, идя на берег, он заворачивал к амбару, несколько минут стоял, почесывая бородку, а потом спрашивал ехидно:

— Значит, девоньки, рыбу высиживать станете?

Выслушав ответ, Авдей Гаврилович смеялся:

— Так, так… Отличное дело… Вперед рыбку в реке сгубили, а теперь за восстановление взялись? А только будет ли с вашей рыбки уха?

При встрече с Зубовым паромщик учтиво кланялся и спрашивал, щуря подслеповатые глаза:

— Это, значит, на манер искусственного осеменения будет или как?

— Да, дед, похоже, — отвечал Василий.

— Так, так, интересно, — смеялся старик, — только глядите, не ожените судака на чехоньке!

Он уходил из сада и долго бормотал что-то, поглядывая на хлопотавших у амбара девчат.

Дожидаясь спада воды, Авдей Гаврилович исподволь готовился к перевозу. Как только потеплело, он переселился в свой балаган, стоявший в лесу на бугре, у самого берега. Балаган у паромщика был добротный, сложенный из крепких тополевых жердей, накрытый толстым слоем ржаной соломы, просторный, с каменной печуркой посередине и широкими дощатыми полатями.

В этом балагане дед Авдей хранил все свое паромное имущество: фонари с зелеными и красными стеклами, измерительные шесты, топоры, плотницкий инструмент, веревки, тросы, проволоку. Все это было на виду. Но, кроме этого, дед прятал в солому рыбацкие снасти: черпаки со снятыми сетками, длиннейшие переметы, лески, удочки, накидные сетки и все, что могло поместиться в толстом слое слежавшейся, прелой соломы.

Егор уже давно поднял утопленный в Заманухе отцовский каюк, и он стоял тут же, у балагана, привязанный к дереву длинной цепью. Как ни скрывал Егор от отца свои приключения в Заманухе, старик все-таки узнал о них от рыжего Трифона, и однажды, когда сын принес в балаган ужин, дед Авдей напустился на него с бранью:

— Дурак ты, Егорка, аж крутишься, дурак! На кой ляд ты держал всю рыбу в каюке? Кто ж так ловит? Надо было иначе все это делать. Раз-два кинул — и рыбку на берег, еще разок кинул — и обратно на берег. Каюк у тебя должон быть завсегда пустой. Налетит какой черт, а ты его сей минут носом в каюк: гляди, мол, в каюке ничего нету, чистый каючок.

Лежа на полатях, Егор слушал отца и лениво отругивался:

— Бросьте, батя! Пока Степан Иванович инспектором был, я и без ваших советов каждый день рыбу домой носил, а вы теперь спробуйте…

— Дурило ты, — заключил дед Авдей. — Вот поглядишь, как я стану рыбу ловить, никто меня не споймает.

— Поглядим, поглядим, — подзадоривал Егор.

— Ловить надо тихо и с головою, — поучал сына Авдей, — тогда и комар носа не подточит. Выехали, к примеру, два каюка на реку и стали на якорях: один под одним берегом, а другой — под другим. В каюках, допустим, сидят обыкновенные законные удильщики с удочками. Ловят себе по маленькой на червячков. Никто не имеет права до них прицепиться. И никто, к тому же, не замечает, что промеж каюков через всю реку перемет поставлен, а на том перемете триста крючков. Сиди себе с удочкою, лови да по сторонам поглядывай. Как только увидал, что никакой опасности нету, ну, значит, удочки долой и тихонечко выбирай из воды перемет. Выбрал и в тую же минуту выгружай рыбу с каюка на берег, в корзиночки, и… до свидания, будьте здоровы…

Егор, лежа на полатях с папиросой в зубах, лениво слушал отцовские поучения. Ему претило это рыбальство тихой сапой, и он насмешливо кривил рот, отворачиваясь от отца, и часами глядел на реку. Но в то же время он понимал, что отец поступает правильно, не желая лезть на рожон и подвергать себя опасности.

«Хитрый, чертяка, — ухмылялся Егор, слушая отцовские поучения, — и деньжат насбирает, и в браконьерстве его никто не уличит».

Ему было известно, что рыбаки-колхозники организовали, по просьбе Зубова, общественный рыболовный надзор. В группу надзора колхозное собрание выбрало секретаря рыбацкой комсомольской организации Тосю Белявскую, ловца второй бригады Степана Худякова, деда Малявочку, Марфиного сына Витьку, дочь бакенщика Иру Грачеву и бригадира Пимена Талалаева.

Узнав о том, что младший брат выбран в группу надзора, Авдей Гаврилович несколько успокоился.

— Как рыбаки вернутся с низовьев, я поговорю с дядей Пишей, — сказал он Егору. — Он ведь большую помощь оказать может. Ихний надзор инспектор по участкам раскреплять будет, вот и надо, чтобы Пиша взял себе подшлюзный участок, тут сама рыба сходится. А уж мы с Пименом как-нибудь договоримся по-свойски…

Вокруг балагана паромщика постоянно стояли на приколе пять-шесть каюков, в соломе были спрятаны сети и переметы, а на покатой крыше сушились весла. Когда Зубов, с подозрением посматривая на целую флотилию каюков, спросил однажды у паромщика, почему эти каюки собраны у балагана, Авдей Гаврилович добродушно усмехнулся и ответил, не моргнув глазом:

— Ить каждая лодочка догляду требует, товарищ инспектор. А я круглые сутки в балагане, вот и гляжу за чужими лодками. А хозяева мне благодарность оказывают: то картошки кило дадут, то грушек сушеных подкинут, а то, гляди, какую чехонь на ужин старику оставят…

— А что, много рыбы ловят? — поинтересовался Василий.

Авдей Гаврилович усмехнулся и махнул рукой:

— Рыбалят, конешно. Вон у меня полна крыша ихних удочек да лесок. Одно знают: червя по огородам копают да с удочками на каюках дежурят. День или же ночь такой рыбалка посидит и несет до дому пяток паршивых чехонишек. Вот тебе и весь улов.

Мимоходом осмотрев темный, заваленный рухлядью балаган, Зубов простился с паромщиком и ушел, успокоенный.

В этот день он договорился с Груней о ее поездке в город.

Вечерком, взяв свой затянутый парусиновым чехлом фибровый чемоданчик, Груня уехала. Она надеялась без задержки получить заказанные правлением рыбколхоза пять рыбоводных аппаратов и тотчас вернуться в станицу. Однако все получилось иначе.

Хмурая женщина, к которой Груня обратилась в городской конторе, сразу ошеломила ее вопросом:

— У вас наряд есть?

— Какой наряд? — смутилась Груня.

— Наряд на аппараты.

— У меня есть бумага, подписанная председателем колхоза.

Щелкая замком изрядно потертого портфеля и разглядывая какие-то бумаги, женщина возразила:

— Во-первых, без наряда мы ничего не отпускаем, а во-вторых, у нас нет ни одного исправного аппарата.

— В таком случае я пойду к директору или в редакцию газеты, — пригрозила Груня. — Что же это получается? Люди едут к вам за двести километров, а вы их маринуете в своей канцелярии. Разве так можно?

Женщина равнодушно посмотрела на нее:

— Можете идти к директору, он вам то же самое скажет.

К счастью, румяный, с глянцевой лысиной директор оказался не столь твердокаменным и угрюмым, как его подчиненная. Поглаживая располневшую шею голубым платочком, он выслушал Груню, вздохнул и сказал участливо:

— К сожалению, у нас, дорогой товарищ, действительно нет исправных аппаратов, и я, право, не знаю, как вам помочь… — Он подумал, аккуратно сложил свой пахнущий духами платочек, сунул его в карман, посмотрел в окно и вдруг оживился: — Знаете что? Я напишу записочку директору рыбопромышленного техникума! Он вам даст пару аппаратов. Мы ему через недельку вернем. Один вы возьмете у нас, его легко исправить. Нельзя же вас отпускать с пустыми руками.

Директор написал записку, и Груня пошла в техникум. Она быстро нашла приземистое, восстановленное после войны здание. «Тут учился Вася, — думала Груня, — его, должно быть, помнят и начнут расспрашивать меня о нем…»

Груня не ошиблась. Высокий седой директор, прочитав записку, тотчас же приказал лаборантке упаковать два аппарата, усадил Груню на диван и заговорил о Зубове.

— Вы из Голубовской? — спросил он. — Так, так. Знаю вашу станицу. Там у вас должен работать наш бывший студент Зубов. Работает? Ну, вот. Передавайте ему привет. Он славный парень. Горяч немного, но это пройдет. Скажите ему, что мы поможем в вашей затее. На днях я вышлю ему книги, кое-какие аппараты, новые инструкции. Если нужны будут консультации, пусть пишет…

Груне было очень приятно слушать все, что связано с Зубовым, и она внимательно вслушивалась в тихий голос директора.

— Зубов был хороший студент, — говорил директор. — Боюсь я только, чтоб он не разменялся на мелочи в вашей станице. Увлечется какой-нибудь одной стороной дела и потеряет масштабы. С ним это может случиться. Скажите ему, пусть выписывает журналы, читает, интересуется новым. Наука не терпит косности и узости. Так и скажите ему.

— Я скажу, — пообещала Груня, — но он и без этого работает. Молодежь собрал вокруг себя, сейчас мы рыбоводный пункт открываем в колхозе, спасение рыбной молоди планируем…

— Вот, вот. Это хорошо. У нас в рыбном хозяйстве непочатый край работы, лишь бы желание и умение были…

Все три полученных в городе аппарата были аккуратно упакованы в ящики и отправлены Груней на пристань. Пароход «Молотов» уже стоял у причала, но посадки еще не было. Среди сновавших на пристани людей Груня заметила Степана Худякова. Одетый в брезентовую робу, Степан сидел на вещевом мешке у чугунной изгороди. Увидев Груню, он издали поздоровался с ней и крикнул:

— Вместе едем?

— А ты куда? — спросила Груня.

— В Голубовскую. За солью в город посылали.

— Я тоже в Голубовскую.

Они устроились на нижней палубе, плотно затянутой тугим брезентом. Пароход отошел в сумерках. Слева замелькали частые огни города, справа лиловой полосой потянулись густые, ровно подстриженные рощи.

— Не замерзнешь? — спросил Степан.

— Нет, Степа, у меня ватная стеганка, да и ночи уже теплеть стали.

Груня села поближе к Степану, и он с грубоватой нежностью закутал девушку своим матросским бушлатом.

— Так будет лучше, товарищ рыбовод.

До войны Степан Худяков служил на одном из черноморских крейсеров, потом оказался в бригаде морской пехоты, с которой прошел все военные дороги. Молчаливый, даже мрачноватый, он на всю жизнь полюбил друзей-матросов и очень горевал, когда его после тяжелого ранения в грудь демобилизовали из флота. Вернувшись в станицу, он не расставался с матросской тельняшкой, по праздникам надевал черный парадный бушлат, бескозырку с полосатыми гвардейскими лентами и, взяв баян, ходил по улицам, играл песни о моряках.

Не успел пароход отойти от пристани и миновать залитый водою Зеленый остров, как Степан спросил, покосившись на Груню:

— Может, сыграть?

— Сыграй, Степа, — попросила Груня.

Степан расстегнул защитный чехол, вынул баян, с деланным равнодушием накинул на плечо ремень и лениво тронул сверкающие белой костью и перламутром клавиши. Тихонько подпевая, он заиграл старую песню о широком море, об умирающем кочегаре. Но на мотив старой, всем знакомой песни кто-то сложил новую — о герое матросе, оборонявшем от врага родное море. Задумчиво перебирая клавиши, Степан запел вполголоса.

Вокруг него стали собираться пассажиры: они вставали со своих узлов и чемоданов, подвигались поближе к сидевшему в темноте певцу и, вздыхая, слушали хватающую за душу песню. А Степан пел о смерти отважного матроса, о его храбрых друзьях, мстящих за гибель героя:

Напрасно старушка ждет сына домой, —
Тоскуют и плачут баяны…
Воюет бригада пехоты морской,
По суше проходит с боями.

Прижавшись к стене, Груня слушала песню, и перед ее глазами вдруг как живое возникло все, о чем пел Степан: она увидела широкое синее море, повитый дымом скалистый берег, смертельно раненного матроса, который, выплюнув песок и кровь, зубами взводит последнюю гранату. Закрыв глаза, Груня думала об этом неизвестном человеке, о его предсмертных мыслях, о прекрасной жизни-мечте, которую он защищал на горячей каменистой земле, побитой и посеченной вражескими бомбами, пахнущей гарью, но бесконечно милой и дорогой. И, думая это, Груня всем сердцем поняла, что ее жизнь и труд, так же как жизнь и труд Степана, Василия Зубова, Тоси — всех, кого она знала, — это живая частица человеческой мечты, за которую принял смертные муки погибший на пустынном берегу неизвестный герой-матрос.

— Такие-то у нас были люди, Грунюшка, — сказал Степан, помолчав. — Гордые, красивые люди… Они меня жить научили…

Над левобережной рощей поднималась большая луна. За бортом парохода шумно бурлила тронутая золотой рябью вода. Медленно расходились по местам привлеченные песней пассажиры. Внизу, в приоткрытом люке, видна была мерной грохочущая, пышущая жаром машина.

Они проговорили далеко за полночь. Не утерпев, Груня рассказала Степану о рыбоводном пункте, об аппаратах, которые стояли рядом в фанерных ящиках, о широких планах спасения рыбной молоди.

— Это здорово! — качнул головой Степан. — Я уважаю настоящую работу. Без работы скучно жить на свете. — Он тронул Груню за руку и сказал тоном заговорщика: — Знаешь что? Давай откроем ящики и поглядим эти твои аппараты! Я ж их отродясь не видал. Очень мне хочется понять, как это живую рыбу из икры выводят.

— Нет, Степа, нельзя! — испугалась Груня. — Тут все обложено стружками, увязано. В станице посмотришь…

На Голубовской пристани Груню встретили Иван Никанорович, Зубов, Тося с подругами. Пока возчик из рыбколхоза вез ящики к сияющему чистотой амбару, Зубов, взяв Груню за локоть, спросил:

— Какой системы аппараты?

— Я не рассмотрела, Вася, — смутилась Груня, — некогда было смотреть: их без меня упаковали.

— Ладно, я осмотрю сам, а в субботу сделаем первую закладку. Для начала возьмем сазана.

Боязливо прижавшись к Василию, Груня прошептала:

— Выйдет, Вася?

— Выйдет.

— Там один аппарат неисправный.

— Ничего, исправим…

Зубов провозился с аппаратами двое суток. Возбужденный, сердитый, он с утра до ночи работал в амбаре, устанавливая на деревянных стеллажах разнотипные аппараты. Толпа почтительно молчавших девчат наблюдала за установкой. Раз по пять в день в амбар забегал Степан. Заходил и Мосолов. Он рассмотрел аппараты, поговорил с Зубовым и сказал:

— Если чего надо, присылай девчат…

Василию помогала Груня. Она вырезала ножницами кожаные прокладки, кипятила смолу, проверяла термометры.

В пятницу вечером работа была закончена. В тесном амбарчике, поблескивая стеклом и металлом, стояли только что установленные аппараты. Два из них представляли собою похожие на опрокинутые бутылки стеклянные сосуды, плотно вставленные в полую чугунную подставку с краном; третий хотя и несколько отличался по конструкции от первых двух, но был построен по такому же принципу: беспрерывно поступающая в сосуд вода своим напором должна была поддерживать заложенную в сосуд икру в состоянии постоянного вращения.

В последний раз осмотрев аппараты, Зубов пошел к Мосолову и попросил его сделать утром контрольное притонение на Таловой.

— Мне нужно отобрать сотню хороших лещей и сазанов, — сказал он. — На пункте все готово, остановка только за рыбой.

— Ладно, — кивнул Мосолов. — Сегодня с низовьев приехал Пимен Гаврилович, мы попросим его засыпать невод.

Василий забеспокоился:

— Боюсь, что ваш Пимен Гаврилыч начнет артачиться. «Не успел, скажет, приехать в станицу, а вы меня на тоню посылаете…»

Однако Талалаев, прочитав записку председателя колхоза, тотчас же согласился засыпать невод на Таловой тоне и только спросил у посыльного:

— А как же с запретом? Нынче ведь не разрешается рыбу ловить. Наскочит инспектор, чего тогда делать?

— Для инспектора-то и ловить будете, — объяснил посыльный. — Ему для чего-то нужны чебаки или сазаны.

— Для инспектора? — удивленно протянул Талалаев и весело подмигнул: — Это другое дело!

Он похлопал посыльного по плечу:

— Сколько же товарищу Зубову чебаков требуется?

— Да не меньше сотни, говорят.

— Ну чего ж, передай председателю, что для инспектора мы с полным удовольствием. Чебаков ему доставим самых отборных. А ежели захочет, то мы их и закоптить или же провялить сможем.

— Ему, говорят, живая рыба нужна.

— Свежачка захотелось? — ухмыльнулся Пимен. — Можно и свежачка, нам это не трудно…

На рассвете сборная бригада оставшихся в станице рыбаков во главе с Талалаевым отправилась на тоню и засыпала невод. Улов оказался удачным: рыбаки выбрали из мотни пятьдесят корзин разной рыбы.

По просьбе Василия Груня переправилась на Таловую, отобрала сто штук самых крупных лещей и сазанов и осторожно уложила их в полузатопленную лодку.

— А чего ж делать с остальной рыбой? — спросил у нее Талалаев.

— Как чего? — удивилась Груня. — Отправьте в цех, Головневу. Нам нужны только лещи и сазаны.

— Ясно! — кивнул Талалаев, посмеиваясь, и провел рукой по усам: — Это что ж, для опытов столько рыбы берете?

— Да, Пимен Гаврилович, для опытов.

— Сотню штук? — недоверчиво переспросил Талалаев.

— Да… А что?

— Ничего… Я просто так… Наукой интересуюсь…

Доставленная к причалу рыба была тщательно осмотрена Зубовым, рассортирована и отсажена в плавающие на реке большие корзины.

Вокруг амбарчика, где располагался рыбоводный пункт, царило необычное оживление: у дверей толпились старики, под окнами сновали ребятишки, в самом амбаре, с любопытством посматривая на хлопотавшего у стола Зубова, чинно стояли Тося, Ира и три их подруги, девушки-комсомолки, которые помогали приводить в порядок амбар.

— Это будут наши новые рыбоводы, — сказала Груня Мосолову,

Кузьма Федорович, покуривая, наблюдал за Зубовым. Подвернув рукава рубашки, Василий стоял у стола и оттачивал на бруске узкий нож. Одна из девушек-засольщиц надела на Зубова свой белый клеенчатый фартук, и он, улыбаясь, сказал Груне:

— Как продавец из гастронома, правда?

На длинном чисто вымытом столе стояли стеклянные банки с притертыми пробками, флаконы с пестрыми этикетками, белели комки ваты, тускло поблескивали ножницы и ланцеты.

«Черт его знает, выйдет или не выйдет? — с волнением думал Зубов. — Люди интересуются этим делом!.. Вон их сколько набилось: дышать трудно… И если я провалю эту первую закладку, все полетит под откос…»

Он старался держаться спокойно, улыбался, шутил, весело покрикивал на ребятишек, но видно было, что он взволнован: на секунду задумываясь, он умолкал, нервно постукивал ногой по полу, часто курил и, встречая тревожный взгляд Груни, встряхивал головой, словно отгонял от себя назойливую, ненужную мысль.

— Ладно! — отрывисто бросил он девушкам. — Давайте начнем.

Груня и Тося вытащили из корзины крупного, с червонеющей чешуей леща и, придержав его руками, уложили в неглубокий вырез стола. Наклонившись, Зубов коротким движением ножа сделал надрез на спине леща, близ головы, обнажил мозг, взял копьевидный изогнутый ланцет, осторожно извлек из мозга рыбы серовато-белую крупинку и опустил ее в стеклянную баночку.

— Это для чего же? — спросила Ира.

— Сейчас… сейчас расскажу… минуточку, — забормотал Зубов.

Работая над второй рыбой, он стал объяснять, посматривая то на одну, то на другую девушку:

— Это важная штука, девушки. Она позволяет нам управлять сроками размножения рыбы.

Держа над ладонью заалевший от крови ланцет, он показал сгрудившимся вокруг стола девушкам лежащую на конце ланцета мелкую крупинку.

— Это гипофиз, придаток головного мозга. Сейчас мы приготовим из него препарат и введем его в самку-икрянку, а завтра получим от этой самки зрелую, готовую к оплодотворению икру.

— Здόрово! — одобрительно сказал Мосолов, подвигаясь ближе к Зубову. — Значит, выходит, что мы можем рыбе свой календарь установить? Так, что ли?

— Именно, — подтвердил Зубов. — То, что мы сейчас будем делать, называется гипофизарной инъекцией. Это открытие нашего советского ученого, и оно имеет для культурного рыбного хозяйства огромное значение, так как позволяет человеку управлять сложным процессом размножения рыбы…

Когда нужное количество гипофизов было вынуто, Зубов взял со стола флакон с прозрачной жидкостью и налил в баночку, где лежали похожие на светлые бисеринки гипофизы.

— А это что? — спросила Тося.

Зубов протянул ей флакон:

— Посмотрите. Это ацетон. Он обезжиривает гипофизы и удаляет из них влагу… Через четверть часа мы сольем помутневшую первую порцию ацетона и наполним баночку новой порцией…

Проходили часы, но из амбарчика никто не уходил. Взрослые и дети с одинаковым интересом смотрели на все, что делал Зубов. Старухи станичницы, покачивая головами, говорили вполголоса:

— Разве ж это все поймешь?

— Тут для этого дела не колхозник, а доктор из больницы требуется.

— Да и доктор навряд ли поможет. Он ведь по людям понимание имеет, а рыба — совсем другое…

— Нет, наш станичник тут не разберет что к чему…

— Ничего, бабушка, придет время — все разберутся, — отозвался Зубов. — Раз человек ошибется, другой раз, а потом сделает все, что надо. Ученые люди помогут нам разобраться…

— Н-да… наука до всего доходит, — поддержал стоявший в дверях Мосолов.

Он не слишком верил зубовской затее, но и ему хотелось, чтобы первый в колхозе опыт инкубации икры удался. Именно поэтому Кузьма Федорович уже несколько раз подходил к Василию и гудел ему в ухо:

— Не робей, Кириллыч. Ежели чего надо будет, мы поможем. Ты только поддержи нашу колхозную марку, не ударь лицом в грязь.

Вынутые из ацетона гипофизы просохли и стали похожи на твердые бусинки. Зубов выложил их в круглую фаянсовую чашечку и растер в порошок. Потом он вылил туда отмеренный в мензурке раствор, подождал немного и, вынув из никелированной коробки шприц, вставил иглу и сказал девушкам:

— Давайте икрянок из второй и третьей корзины. В ведро берите не больше одной рыбы. Самое главное — ничем не беспокойте отсаженных самок… — Он повернулся к Груне: — Пойди с ними, Грунечка… проследи сама…

Девушки побежали к берегу, и вскоре одна за другой стали возвращаться в амбарчик, осторожно неся на коромысле закрытые сеткой ведра. Тося вынула из ведра первую брюхатую сазаниху и положила на стол. Шевеля янтарными плавниками, рыба ударила хвостом по скользкой доске и, если бы Мосолов не придержал ее, слетела бы на пол.

Зубов опустил шприц в баночку и посмотрел на свет.

— Так, — пробормотал он, — точно полтора кубика.

Шагнув к столу, он крикнул Тосе:

— Держите рыбу!

Он нащупал на спинной части рыбьего туловища удобное место и довольно уверенно вонзил иглу наискось по направлению к голове, потом, придерживая шприц, неторопливо ввел жидкость.

— Готово. Кладите в ведро и несите обратно, — скомандовал он. — Только, смотрите, отсаживайте инъекцированных самок в отдельные корзины. Давайте следующую рыбу!

Закончив работу, Василий тщательно вымыл руки и сказал устало:

— На сегодня, товарищи, все… То, что нами сейчас сделано, вызовет полное созревание икры в те часы, какие нам нужны. Завтра в полдень мы начнем первую закладку.

Люди, переговариваясь, разошлись по домам. В этот вечер вся станица говорила о том, что делается в старом амбарчике на винограднике. Многие собирались туда назавтра, чтобы увидеть, как инспектор будет закладывать в рыбоводные аппараты сазанью и чебачью икру.

— Ну как? Выйдет, Вася? — тревожно спросила Груня, когда все ушли.

— Должно выйти, — не очень уверенно ответил Зубов. — Уж очень устаревшие аппараты ты привезла…

Он посмотрел на девушку и засмеялся: в Груниных волосах, на лбу и на шее блестела рыбья чешуя.

— Ничего, Грунюшка, выйдет, — сказал Василий, — а теперь давай я тебя умою, посмотри, на кого ты похожа!

Домой они ушли вместе.

Утром вся «рыбоводная бригада», как кто-то назвал девушек, была в амбаре. Вслед за девушками туда потянулись старики, женщины, дети. Пришел даже старый паромщик Авдей Талалаев.

Вся рыба уже была принесена из отсадочных корзин и уложена в наполненную речной водой ванну.

Зубов медленно подвернул рукава рубашки, подвинул к краю стола чистый эмалированный тазик и повернулся к безмолвно ожидавшей Груне:

— Давай, Грунечка!

Груня выбрала из ванны тяжелую икрянку-сазаниху и подала Василию. Блестя глянцевой желтизной чешуи, рыба тревожно заглатывала воздух и довольно вяло заносила то влево, то вправо скользкое, пахнущее рекой туловище.

Прижав голову рыбы локтем и придерживая ее извивающийся хвост, Василий наклонился над тазом, осторожно сжал пальцами брюхо сазанихи и, не ослабляя тугого зажима ладони, стал подвигать руку к повисшему над тазом рыбьему хвосту.

На белую эмаль тазика брызнула икра.

— Хорошая самка, — сквозь зубы сказал Василий, — давай вторую!

Он выдавил икру из второй рыбы, потом из третьей. Люди молча наблюдали за ним. Только Авдей Гаврилович, разглядывая тазик с икрой, попробовал пошутить:

— Ну, теперь сюда доброго луку да постного маслица — и закуска под водку готова.

На шутку паромщика никто не ответил.

Покончив с икрянками, Василий коротко бросил:

— Давай самцов, Груня!

В тот же тазик, где лежала только что выдавленная икра, он выдавил у сазанов молоки, подлил в тазик немного мутной воды, чтобы лишить икринки клейкости, и стал пучком гусиных перьев помешивать икру.

— Европейские и американские рыбоводы при смешивании икры с молоками прибавляли много воды, — задумчиво сказал Зубов. — Наш русский ученый Врасский изобрел сухой метод, и это оказалось гораздо лучше. Сейчас мы разрабатываем полусухой метод. У нас в техникуме ставились такие опыты…

Хитро скосив глаза, паромщик Талалаев оглянулся, как бы ища поддержки, и махнул рукой:

— Товарищ инспектор сказки рассказывает! Рыба плодится в воде, а вы, значится, желаете свой закон ей установить, Каждому насекомому спокон века своя фортуна в природе показана, а вы хочете на свой манер это дело перекроить!..

Вытирая полотенцем руки, Василий возразил спокойно:

— Умные люди говорят, что в природе не все хорошо устроено. Кое-что надо исправлять, дедушка. Вот мы и пробуем исправить.

— Ну чего ж, — смиренно согласился дед, — дай боже нашему телку волка съисть.

— Поживем — увидим, — засмеялся Василий, — может, и съедим!

Он сказал это, но полной уверенности у него не было. Первый опыт мог оказаться неудачным. Оставалось одно: ждать…

…Теперь Груня с утра до поздней ночи дежурила в старом амбаре. Из сложенной в аппараты икры вскоре выклюнулись личинки. Тонкие, прозрачные, как стекло, с неуклюжими желточными пузырями, еще не похожие на рыб, они кишели в сосудах, и Груня часами любовалась ими, приговаривая:

— Мои малышки, мои котики… Скоро мы вас выпустим в реку, и вы поплывете в далекое синее море.

Целый день двери амбара были широко распахнуты. Люди толпами приходили смотреть аппараты, причем приходили не только рыбаки, но и колхозники соседних полеводческих колхозов. Они наблюдали легкое движение личинок, переглядывались и говорили степенно:

— Красивое дело! Тут, ежели его как следует поставить, большая польза хозяйству будет.

— Еще бы не польза! Как курчат, рыбу выращивают. Все стадо посчитать можно и учет ему вести!

Особенно подолгу присматривались к личинкам колхозники-степняки. Дожидаясь у парома, на переправе, они приходили в амбар, беседовали с Груней и Василием, говорили друг другу:

— Для нас — это самое нужнейшее дело. Земли наши лежат далеко от реки. Мы сейчас пруды роем. Вот бы для наших прудов рыбку вырастить!

— Вырастим и для ваших прудов, — весело обещала Груня.

Но однажды утром, придя в амбар, она замерла от испуга: поступающая в аппараты вода неторопливо кружила множество мертвых личинок.

Груня бросилась за Зубовым, они вдвоем прибежали в амбар, и Василий растерянно посмотрел на аппараты.

С досадой тряхнув головой, он сказал смущенно:

— Ничего не понимаю. Все было сделано как надо.

Он забегал по амбару и остановился, осененный догадкой:

— Должно быть, мы прозевали отсадку личинок из аппаратов в ящики. После выклевывания из икры личинки карповых должны пройти стадию некоторого покоя, неподвижности. А в аппаратах ни на секунду не прекращается быстрая циркуляция воды.

Тронув огорченную девушку за плечо, Зубов сказал тихо:

— Ладно. Давай, пока не поздно, выберем живых личинок и отсадим в ящики, на реку. А опыт свой мы все-таки будем продолжать. Правда, Грунечка?

— Правда, Вася, — ответила Груня, вытирая слезы.

5

Вода медленно сходила с займищ, словно нехотя уступала настойчивости солнца и ветра, иссушавшего теплую землю. На залитых лугах островками стали обозначаться самые высокие места — холмики, бугорки, древние татарские могилы, которые были рассыпаны по всей придонской степи. Проходили недели, и вода, убывая, вливалась обратно в реку, а вместе с нею скатывалась выметавшая икру рыба. Вслед за старой рыбой к реке тянулось много рыбьей мелочи. Но в озерах и ериках оставалась масса молоди, которая не чувствовала приближающейся смертельной опасности.

А опасность надвигалась все более неотвратимо: днем и ночью незаметно уходила с займищ вода, и уже близок был тот час, когда последняя полоса береговой суши, выйдя из воды, должна была стать барьером между рекой и теми полыми водами, которые блестели во всех углублениях займища: озерах, ериках, старицах, мелких музгах.

В каждом таком углублении ежегодно задерживалось множество молодой рыбешки: маленьких лещей, сазанов, судачков. Чем мельче становились отрезанные от реки водоемы, тем больше погибало оставшейся там рыбьей молоди: ее склевывала прожорливая болотная птица, жрали пасущиеся на займище свиньи. Когда летнее солнце лишало полои последней влаги, остаткам несозревшей молоди приходил конец: точно опавшая с деревьев листва, валялась несметная масса рыбинок на обезводевшей земле; судорожно заглатывая сухой, палящий воздух, поводя тронутыми степной пылью жаберками, тараща в небо тускнеющие глаза, издыхали миллионы рыбок бессмысленно и нелепо, по слепому закону не рассуждающей природы.

…Четверо суток сидел Зубов над планом спасения рыбной молоди, предусмотрел каждую мелочь, несколько раз бегал советоваться с Груней, а она уже шила с подругами марлевые черпаки, проверяла в колхозных складах тару для перевозки молоди и не один раз, чуть не плача, говорила Василию:

— Негодяи эти кладовщики… Чистые бочки были приготовлены еще зимой, а они их поналивали всякой дрянью: керосином, смолой, купоросом… Как я теперь в таких бочках молодь перевозить буду? У меня же погибнут все рыбки…

Василий мрачнел. Он вообще не мог выносить вида плачущих женщин, а когда начинала плакать Груня, ему хотелось зубами вцепиться в горло любому обидчику.

А она прятала от него заплаканное лицо и грозилась:

— Я им за каждую рыбку душу вытрясу… Бочки мне испакостили, марлю всю израсходовали, лопат не приготовили… Как я работать должна?

— Ничего, Грунечка, сделаем что-нибудь, — успокаивал Зубов, — я поговорю с председателем… У них там новые бочки приготовлены для вина, используем эти бочки… За марлей можно человека в райздрав послать, объяснить, в чем дело, они дадут марли. А лопаты отремонтируем старые, я сам схожу к кузнецам.

В самый разгар подготовки рыбколхоза к спасению молоди Василий узнал, что все голубовские рыбаки возвращаются с низовьев и что у плотины будет работать научная экспедиция.

— Какая экспедиция? — спросил Василий.

Кузьма Федорович озабоченно пожал плечами:

— По изучению белуги.

— Белуги? — обрадовался Зубов. — А кто руководит этой экспедицией, не слышали? Не профессор Щетинин?

— Во-во, профессор Щетинин, — подтвердил председатель, — так написано в телеграмме, а телеграмма прислана прямо из министерства. Завтра они будут здесь…

Зубов ушел из правления с бьющимся сердцем и сразу пошел к Прохоровым обрадовать Груню сообщением об экспедиции.

Профессора Илью Афанасьевича Щетинина Зубов знал давно: еще до войны, когда Василий, будучи совсем мальчишкой, держал экзамены в рыбопромышленный техникум, студенты старших курсов по-дружески предупредили его, чтобы он не совался к экзаменаторам, если в кабинете будет присутствовать профессор Щетинин. «Он все равно зарежет», — пугали его доброжелатели. Как назло, в ту самую минуту, когда Зубов уселся перед молодой женщиной-экзаменатором и начал отвечать на вопрос, в комнату, шаркая башмаками, вошел высокий и тощий, как жердь, старик в роговых очках. Это и был профессор Щетинин. Он, насупившись, выслушал ответы Василия, несколько раз грубовато перебил его, но ничего не сказал. По этому экзамену Зубову была все же поставлена пятерка.

Потом, уже учась в техникуме, Василий несколько раз украдкой проникал в аудиторию старших курсов, чтобы послушать лекции Щетинина по ихтиологии и рыбоводству в естественных водоемах. Лекции этого высокого хмурого старика покорили Зубова. Профессор Щетинин читал так, как не читал никто: он прекрасно знал рыб, мог бесконечно рассказывать о жизни в воде и вместе с тем бесстрашно и резко подчеркивал иногда свою беспомощность во многих научных вопросах. «Я этого не знаю, — говорил Щетинин студентам, — не знаю и ничего не могу сказать. Это надо нам изучать вместе с вами». Зубову, как и всем другим, нравилась такая бесстрашная честность, она проникала в сердца слушателей гораздо глубже, чем гладкие лекции самодовольных всезнаек.

Позже, когда Василий по окончании войны демобилизовался из армии и был зачислен на второй курс техникума, он снова встретился с еще более постаревшим профессором Щетининым. Несмотря на то что многие рыбники не любили старика, считали его слишком беспокойным и раздражительным человеком, а некоторые — за глаза, конечно, — называли грубияном и даже склочником, Василию что-то нравилось в Щетинине: то ли действительно тяжелая для окружающих прямота и резкость его характера, то ли стыдливо спрятанная в глубине души поэтическая влюбленность в природу.

За три года пребывания в техникуме Василий Зубов все больше и больше привязывался к своему учителю, ходил за ним по пятам и готов был ночами не спать, лишь бы слушать рассказы старика о разных морях и реках, о бесчисленных озерах России, которые повидал Щетинин, долгие годы занимаясь рыбоводством, о повадках и нравах рыб и, самое главное, о будущем рыбного хозяйства. Это был конек Щетинина. Он постоянно носился с планами организации новых форм рыбоводства, писал множество докладных записок, заявлений, телеграмм в различные тресты, комбинаты, управления, главки, а потом вдруг надолго исчезал, бродя где-нибудь по рекам или месяцами высиживая на берегу какого-нибудь озера и наблюдая неизвестную разновидность леща.

Узнав о том, что Щетинин будет возглавлять экспедицию по белуге и со дня на день должен приехать в Голубовскую, Василий побежал к Груне в амбар и закричал с порога:

— К нам едет Щетинин!

— Какой Щетинин? — всполошилась Груня.

— Помнишь, я тебе рассказывал о нем: мой учитель! Посмотришь, Грунечка, какой это человек, — забегал по комнате Василий. — С ним день побудешь — на голову выше станешь, и настроение у тебя появится такое, как будто за спиной выросли крылья.

Груня с тревогой посмотрела на подруг, на разбросанные обрывки марли и испуганно тронула Зубова за рукав:

— Ой, я боюсь, Вася!

— Чего?

— Как же я буду при Щетинине руководить спасением молоди? Он еще изругает нас всех. Ты ж рассказывал, что он всех ругает.

— Ну уж не придумывай, Груня, — засмеялся Зубов, — я тебе никогда не говорил, что он всех ругает. К нему просто привыкнуть надо…

Вечером Зубов встретился с Мосоловым, и тот сообщил ему, что Щетинин едет в Голубовскую на катере «Жерех», который придан экспедиции, и что катер должен прибыть завтра утром.

— Следом за «Жерехом» идут наши рыбацкие дубы, — сказал Кузьма Федорович, — они тоже, наверное, прибудут завтра к вечеру.

— А как же с выполнением плана? — спросил Зубов, не понимая, почему председатель, говоря о возвращении рыбаков с низовьев, загадочно пощелкивает пальцами здоровой руки и явно радуется чему-то.

— План будет выполняться на месте.

— Как на месте? — удивился Василий. — А запрет?

Мосолов заулыбался:

— Для вылова белуги Щетинину нужны обе наши неводные бригады. А все, что будет поймано, кроме белуг, министерство разрешило нашему колхозу сдавать в рыбцех в счет годового плана добычи.

— Значит, и Щетинин будет доволен и рыбколхоз в убытке не останется?

— То-то и оно, — кивнул Мосолов. — Теперь мы сможем всю сетчиковую бригаду деда Малявочки бросить на спасение молоди, а то наш рыбовод уже который день в три ручья слезы льет, говорит, что работы, дескать, будут сорваны…

Придя домой, Василий решил сразу лечь спать, чтобы встать пораньше и побежать на берег к прибытию «Жереха». Проснулся он на рассвете, быстро умылся и, не будя сладко спавшего Витьку, пошел на берег.

Каждая река особенно хороша по утрам, и Василий с детства любил утренние прогулки. Он присел на чей-то вытащенный на песок каюк и закурил. Солнца еще не было видно, но ранняя заря, спрятанная за лесом Церковного рынка, уже тронула яркой киноварью верхушки надречных верб и тополей. Охлажденные за ночь воды спокойной реки синели гладким разливом, кое-где над рекой клубились едва заметные клочья тумана. В окутанных дымчатыми тенями лесах щебетали проснувшиеся птицы.

«Жерех» показался в восьмом часу. Он шел, таща на буксире три глубоко сидевших в воде широких паузка, и резкое пахканье его дизеля Василий услышал издалека. Однако, к удивлению Василия, профессора Щетинина на катере не оказалось.

— А где же Илья Афанасьевич? — спросил Зубов у рулевого, румяного парня в брезентовой куртке.

— Они на рыбацких дубах, — зевая, сказал рулевой. — Мы догнали дубы возле мелеховского переката, и Илья Афанасьевич пересели до рыбаков.

— Зачем?

— Кто их знает. «Вы, говорит, не ожидайте меня, двигайтесь дальше, а я, мол, доберусь до Голубовской с рыбаками».

Василий засмеялся. Он сразу узнал в этом знакомые ему черты щетининского характера, те самые черты, которые многие недолюбливавшие старика рыбники называли капризами, кониками, номерами и трюками.

Днем, ожидая подхода рыбацких дубов, Василий помогал Груне готовить тару для молоди. Они провозились в колхозном складе часа четыре: следили за мойкой новых бочек, проверяли большие резиновые ванны, объясняли плотнику, как надо сделать учетные ловушки.

Перед вечером вместе со всей станицей Василий и Груня пошли на берег.

Озаренная заходящим солнцем, на излучине показалась длинная вереница рыбацких дубов. Над темными бортами ладно взлетали десятки весел. Чистые мужские и женские голоса пели протяжную песню о Степане Разине, и затихающее ее эхо носилось над лесами и займищами.

— Хорошо поют, — задумчиво сказала Груня.

Дубы подошли к причалам все вместе, плотно сомкнутым караваном: над бортами с грохотом взлетали широкие сходни, и рыбаки один за другим стали выходить на берег.

— Вот он, Щетинин, — шепнул Василий Груне.

Поддерживаемый под руку Архипом Ивановичем, неловко стуча тяжелыми солдатскими башмаками, по сходням спускался высокий прямой старик. У него было морщинистое лицо с колючим, небритым подбородком и крупным носом, на котором крепко сидели сверкающие массивными стеклами очки. Старик был одет в грубошерстный костюм песочного цвета и форменную фуражку с круглым гербом. Измятые брюки и китель профессора были забрызганы водой и грязью.

Шагнув на сходни, Василий закричал радостно:

— Здравствуйте, Илья Афанасьевич!

Холодные старческие глаза Щетинина тронула искорка теплоты. Он протянул Зубову большую, испачканную илом руку и проговорил резким, скрипучим голосом:

— Здравствуйте, Зубов. Вот вы, оказывается, где устроились! Хорошо… К-кажется, Василием вас зовут? Василий… п-по батюшке?

— Василий Кириллович, — подсказал Зубов.

— Да, да. Вспоминаю, как же…

Щетинин говорил с трудом, точно держал во рту круглый речной голышок и он мешал ему быстро и внятно произносить нужные слова. Иногда, раздражаясь и злясь, профессор даже начинал заикаться, внезапно умолкал, упрямо глядя в лицо собеседнику выпуклыми недобрыми глазами, и, овладев собой, вновь начинал прерванную нервной спазмой речь.

— Как вы тут живете? — спросил Щетинин, опираясь на руку Василия и идя рядом с ним. — Рыбы у вас много воруют?

— Не очень много, Илья Афанасьевич.

Уступив место идущей сбоку Груне, Василий сказал профессору:

— Это рыбовод Голубовского колхоза Аграфена Ивановна Прохорова.

Щетинин, кивнув, посмотрел на девушку:

— Очень приятно. Курсы кончали?

— Годичные курсы, — зарделась Груня, — в прошлом году окончила…

Они шли в станицу, окруженные весело гудевшей толпой рыбаков. Нагруженные мешками и корзинками, рыбаки брели медленно, вразвалку, прижимая к себе вертевшихся под ногами ребятишек и осматривая выплывающие из воды станичные улицы, над которыми темнела пышная весенняя зелень. Василий успел на ходу поздороваться с Марфой, взял ее корзинку, перебросился несколькими словами с Архипом Ивановичем и побежал догонять Щетинина.

Профессору было тяжело ходить, и ему отвели комнату поближе к реке, в домике деда Малявочки, стоявшем на самом берегу. Вечером, когда Щетинин отдохнул, Зубов пошел к нему и застал Илью Афанасьевича на крыльце. Он сидел с огромным, как гора, Малявочкой и, ловко свертывая папиросу, говорил о белугах:

— Это, дед, интересная рыба, чисто русская. Она водится только в наших водоемах. Мы ее мало знаем, белугу, а о ней можно большие книги писать. Вот и надо нам изучать образ жизни белуги, ее поведение в море и реке, условия ее размножения…

— А почему, Илья Афанасьевич, вы выбрали для наблюдений Голубовскую? — спросил Василий, присаживаясь на ступеньки крыльца.

Щетинин пустил густые клубы табачного дыма и закашлялся.

— Меня беспокоит голубовская плотина. Вы ведь знаете, что часть белужьего стада идет нереститься уже тогда, когда фермы у плотины поставлены и река перерезана. Между тем основные белужьи нерестилища расположены гораздо выше вашей станицы. Следовательно, плотина преграждает белуге нерестовый ход. Огромные белуги толкутся у самого шлюза, обивают себе носы об острые края ферм, пытаются силой прорваться сквозь преграду и уходят ни с чем… — Профессор вытряхнул из мундштука догоревшую скрутку и сказал задумчиво: — Не найдя своего нерестилища, белуга не может выметать икру, которая претерпевает перерождение, и самка остается без потомства… Правда, тут многое еще не ясно, но для меня, по крайней мере, ясно одно: человек должен помочь рыбе. Вот мы и хотим попробовать один способ такой помощи.

— Какой же способ? — спросил Зубов.

— Будем ловить икряных белуг и молошников и попытаемся перебросить их за плотину, чтобы они свободно прошли к местам нереста. Вероятно, это будет трудная работа, потому что мы не имеем тут никакого опыта…

Они помолчали. Дед Малявочка, поглядывая на мерцающие вдали белые и красные огоньки бакенов, почесал мохнатую грудь и сладко зевнул:

— Старые люди говорят, что белужий камень от любой болезни человека спасает… Энтот камень и от порчи вылечивает, и от дурного глазу, и от всякой болячки… Попадается у белуги в почках такой камень, навроде курячего яйца. Возьмешь его в руку, спервоначалу мяконькой, а после твердее, как мосол делается… Оно и осетёр имеет такой же камень, а только осетровый куда слабже по силе…

Лениво пролаяла соседская собака. На виноградниках сонно закричала иволга.

— Ну и что ж, Ерофей Куприяныч, лечили вы кого-нибудь белужьим камнем? — усмехнулся Щетинин.

— Я-то сам, можно сказать, не лечил, — признался Малявочка, — а дед мой покойный кривую Талалаиху на ноги энтим камнем поднял. Здоровая была баба, они богато жили, а потом чего-то ноги у нее отнялись, годов, кажись, трое с лежанки не вставала. По врачам ее возили, шептухи всякие над ей колдовали, ничего не помогло. А дед вылечил ее белужьим камнем. Как зачал весной лечить, так до осени эту калеку на ноги поставил. Апосля он белужий камень чиновнику на шахтах продал за десять целковых, чиновник от запоя хотел камнем лечиться…

— Слышал, Зубов? — сдерживая улыбку, спросил Щетинин. — Впрочем, говорят, белужья печень содержит вещества, излечивающие людей от такой тяжелой болезни, как белокровие…

Он стал спрашивать Василия о работах по спасению рыбной молоди, и Василий рассказал ему, как рыбколхоз готовился к этому, и пожаловался на то, что колхозное правление все же до сих пор считает спасение делом второстепенным и не уделяет ему достаточного внимания.

Выслушав Василия, Илья Афанасьевич неожиданно обрушился на него:

— Вы сами в этом виноваты, — раздраженно сказал Щетинин, — нельзя считать, молодой человек, что инспектор рыболовного надзора — это участковый м-милиционер и что ему надлежит только составлять п-протоколы. Вы сидите тут несколько месяцев, надо было повести работу так, чтобы у вас каждый колхозник знал, что значит для государства спасение тридцати или сорока миллионов рыбной молоди.

— Мы говорили об этом на заседании правления, — попробовал возразить Зубов.

— Мало и п-плохо говорили… Я сам завтра зайду в колхоз…

Щетинин с кряхтеньем поднялся, вздохнул, протянул Василию руку и сказал виновато:

— Устал я. Годы свое берут. Отдыхать надо. До свидания.

Когда Зубов и дед Малявочка ушли: один на улицу, а другой в летнюю кухню, — старик свернул папиросу и, шаркая башмаками, прошелся у крыльца. Он посматривал на затянутую легкой облачной дымкой луну, слушал тихое плескание воды на реке и думал о белугах, о рыбной молоди, обо всем том, что составляло смысл всей его долгой жизни.

6

В жаркий летний день весь Голубовский рыболовецкий колхоз вышел на займище. Выступив на заседании правления, профессор Щетинин заявил, что все колхозные бригады должны быть немедленно брошены на спасение рыбной молоди.

Взяв в колхозе линейку, Щетинин в сопровождении Антропова и Зубова объехал правобережное займище, на котором были расположены десятки поросших кугой озер, старых ериков и черных заболоченных музг. Не слезая с линейки, он набросал схему займищных водоемов, сам провел контрольный облов в наиболее отдаленных озерах и подсчитал выловленных мальков по породам.

— Молоди на займище несметная масса, — сказал он колхозникам, — надо ее спасать.

В воскресенье бригады Антропова, Талалаева и деда Малявочки, специальная бригада Груни Прохоровой и большая группа школьников выехали на луг. Мосолов хотел было освободить от работы правленческий аппарат, но Щетинин рассердился на председателя, отчитал его при всех, и тот вывел в поле бухгалтера, счетоводов, приемщиков, весовщиков, курьеров, уборщиц.

Люди рассыпались по всему займищу. Больше ста человек стали копать канал от огромного Кужного озера до реки. Женская бригада Малявочки облавливала волокушами самые дальние озера: Большое Лебяжье, Петровское, Иловатое, Жемчужное.

Займище уже зеленело молодой травкой, по высохшим дорогам вставала под колесами арб легкая пыльца, и только местами блестели в низинах последние лужицы воды.

Груне Прохоровой доставалось больше всех. Оседлав рыжего правленческого жеребца, она носилась от озера к озеру, и ее голубая майка мелькала по всему займищу.

Особенно беспокоила Груню сетчиковая бригада Малявочки. Тут рыбу перебрасывали в реку самым тяжелым для мальков способом: вылавливали их в озере, марлевыми зюзьгами перекладывали из волокуши в стоявшие на арбах бочки, девять километров везли к реке и там выкидывали из бочек в воду.

Увидев Груню на дороге, старик Щетинин сердито окликнул ее, и когда она подскакала к нему на взмокревшем жеребце, он протянул скрипучим голосом:

— У вас, девушка, сетчики ни к черту не годятся. Они перегружают бочки молодью маловыносливых пород — судака, например. Пусть кладут на ведро воды не больше ста штук мальков, иначе они заморят в дороге рыбу и в реку будут скидывать трупы.

— Я сейчас поеду туда, — заволновалась Груня.

Щетинин досадливо поморщился:

— Подождите. Еще не все. В бочках у вас слишком теплая вода, значит, она содержит меньшее количество кислорода. Ч-что вам следует сделать?

Осадив играющего коня, Груня ответила смущенно:

— Я скажу им, чтобы они не допускали густой посадки мальков, и попрошу председателя привезти из рыбцеха льда… Я поеду!

И, огрев жеребца плетью, Груня понеслась к Лебяжьему озеру. Она залетела прямо в воду, забрызгала чертыхнувшегося Малявочку и, вытирая потный лоб, набросилась на деда:

— Зачем перегружаете бочки судачатами? Знаете ведь, что это нежный малек! Через вас и мне попало. И зюзьгами надо работать аккуратнее, а то у вас в бочках чуть не половина снулой рыбы.

— Тю, будь ты неладна, — пятился, топчась в воде, Малявочка, — скачешь, как будто тебе вожжа под хвост попала! Без тебя знаем, чего нам делать. Подумаешь, нежность какую нашла в судачатах. Черт их не возьмет, твоих судачат!

— Как это — черт не возьмет?! — возмутилась Груня. — Вот посадить бы вас в бочку да перевезти за девять километров на быках, тогда б вы сказали, возьмет или не возьмет.

Малявочка миролюбиво махнул рукой;

— Отвяжись, анчутка! Ладно. Будем твоих судачат с плацкартой в бочку сажать, а чебачата да сазанята нехай в общем вагоне следуют, они покрепче будут.

Понаблюдав за тем, как женщины-рыбачки, подтянув к берегу волокушу, выбирают мальков из мотни легонькими зюзьгами, Груня сказала умоляюще:

— Только, бабочки, поаккуратнее, прошу вас! Ведь они, эти мальки, все равно как цыплята слабые: чуть придавил сильней или в воду кинул с размахом, так, считай, и готов — сразу рот раскроет.

К Груне подошла Марфа Сазонова. Оправляя высоко подоткнутую юбку и скосив на свекра красивые глаза, она спросила:

— Вы, Грунечка, Василь Кириллыча не видали? Мне надо бы завтрак ему передать, а то он как ушел до света, так до сей поры и не ел ничего.

— Нет, Марфа Пантелеевна, не видала, — нахмурилась Груня, — я за ним следом не хожу.

Марфа улыбнулась:

— Ежели увидите, скажите ему, Грунечка, что я на Лебяжьем. Пущай забежит да хоть покушает, а то человек с голоду помрет. — Она оглянулась и добавила: — Даже и до свадьбы своей не доживет.

Напоив коня, Груня решила подождать, пока женщины пересадят мальков из волокуши в бочку, и сопровождать потом подводу с бочкой до самой реки, чтобы понаблюдать за состоянием молоди. Скоро стоведерная бочка с чистой речной водой была наполнена юркими мальками и накрыта мокрым пеньковым мешком. Скрипя ярмами, высокие рябые быки поволокли арбу по кочковатой дороге. Пробиваясь через редкую мешковину, из бочки потекла вода.

Груня не знала, кто погоняет быков, и закричала издали:

— Сверни с дороги на траву! По таким кочкам ни одного малька не довезешь!

Из-за бочки выглянула повязанная белой косынкой голова Иры Грачевой.

— Это сенокос полеводческого колхоза, — замахала она руками, — вытопчем ихнюю траву, так они с нас головы поснимают…

Дед Малявочка счел нужным вмешаться и крикнул Ире:

— Давай, давай, сворачивай! Ничего траве не будет, она ишо молодая, выправится до сенокоса!

Девушка послушно сбила быков с дороги, и те, помахивая хвостами, пошли напрямик по зеленому разнотравью. Груня, придерживая танцующего жеребца за жиденький загривок, никак не могла вскочить на седло. Ее лоснящаяся от травы спортивная туфля скользила по высоко подтянутому стремени, а раскормленный жеребец, игриво перебирая тонкими, в белых чулках, ногами, скалил зубы и норовил ухватить Груню за туфлю.

Наблюдая за обозленной, вспотевшей девушкой, Марфа подмигнула ухмылявшемуся свекру и сказала:

— Чего ж вы, батя, не подсобите товарищу рыбоводу? Вы ж тут один за кавалера остались…

Дед Малявочка, шурша мокрыми штанинами, подошел к Груне, подставил ей под ногу широченную ладонь и проворчал:

— Сигай, казак в юбке!

Груня, не оглядываясь, поскакала вслед за арбой. Ей особенно неприятно было то, что ее беспомощность видела Марфа, которая, конечно, расскажет Зубову о том, как проклятый конь измывался над «товарищем рыбоводом».

В дороге Груня несколько раз просила Иру остановить быков, слезала с коня, разматывала мешок и заглядывала в бочку. Маленькие, с полпальца, чебачата и сазанята чувствовали себя как дома: они шныряли в воде во все стороны и, натыкаясь на стенку бочки, испуганно шарахались назад, зато молодь судака явно сдавала, была вялой и неподвижной.

Привязав жеребца к арбе, Груня пересела к Ире, сняла туфли и умоляюще сказала:

— Поехали скорее, Ирочка! Вода в бочке потеплела, малькам дышать трудно.

— Ге-э-эй! — закричала Ира, помахивая длинной хворостиной.

Быки пошли быстрее. Девушки сидели молча, свесив с арбы голые ноги. Они проехали мимо копавших соединительную канаву ловцов Пимена Талалаева, заметили на меже стоявшего с председателем полеводческого колхоза профессора Щетинина и повернули вправо, туда, где синели вербы старого речного русла. Река в незапамятные годы оставила это русло, и оно, обтекая лесистый остров, превратилось в рукав. Голубовцы называли этот рукав Низеньким.

— Гони, Ира, прямо к Низенькому, — тревожно сказала Груня, — так будет скорее!

Ира, покрикивая на ленивых быков, подогнала их к пологому берегу и заставила зайти в воду выше брюха.

Развязав бочку, девушки стали осторожно выбирать мальков ведрами и, наклоняя ведра к самой воде, бережно выпускали юркую рыбешку в реку. Мальки на мгновение застывали на месте и, вильнув прозрачными хвостиками, исчезали в глубине реки.

И тут, наблюдая за спасенными рыбинками, Груня забывала все: широко расставив на скользкой доске арбы босые ноги, приоткрыв от удовольствия рот, она следила, как мальки, точно серебряный дождь, падали в реку и мерцающими искорками таяли в зеленоватой воде.

— Вот здорово, Ирочка! — восторгалась Груня. — Сколько мы их спасли и сколько из них получится здоровенных сазанов, лещей, судаков… Пусть теперь плавают да нас вспоминают!

У Низенького девушки расстались. Ира поехала обратно к Лебяжьему за следующей партией мальков, а Груня, сев на коня, поскакала проверить, как идет работа в бригаде Талалаева, которая прокапывала канал на среднем участке трассы, между Кужным озером и рекой. По расчетам Груни Талалаев должен был закончить работу к одиннадцати часам дня. Однако, подъехав к тому месту, где белела растянутая на займище палатка, Груня с удивлением увидела сидевших вокруг нее рыбаков. Воткнув лопаты в землю, ловцы завтракали.

— Чего это вы, товарищи, так рано отдыхать вздумали? — спросила Груня, не слезая с коня. — Первая и третья бригады работают, а вы что? Ведь нам сейчас каждая минута дорога!

Пимен Гаврилович Талалаев, обсасывая над поставленной между ногами кошелкой жирную вяленую чехонь, поднял замасленную руку и прогудел:

— Сидай до стола, дочка. Поморились мои хлопцы, ну и решили перекусить маленько.

Соскочив с жеребца, Груня подошла ближе и сказала обиженно:

— Пимен Гаврилович, но вы так задержите спуск озера. Другие прокопают свою норму и уйдут, а молодь не ждет. Что ж это получается?

— Сидай до стола, Грунька, и не тревожься, не пропадет твоя молодь, — добродушно ухмыльнулся бригадир.

Он вытер руки о штаны, свернул махорочную скрутку, закурил, растянулся на траве и заговорил, хитро посматривая то на ловцов, то на взволнованную девушку:

— Э-хе-хе! Чудные дела твои, господи! Вот, Аграфена, век мы живем на реке, и отцы, и деды наши жили, и молодь никогда не спасали, а рыбы у нас завсегда было полно. А нынче мы и молодь спасаем и всякие другие штуки творим, а рыбки в реке с каждым годом все меньше и меньше. И вот я, грешный, гляжу на это на все и думаю, что пользы нам будет с твоей спасенной молоди как с козла молока.

— Почему? — возмутилась Груня. — С каждого миллиона молоди мы получим больше десяти тысяч штук промысловой рыбы. Это, Пимен Гаврилович, уже доказано нашими учеными-рыбоводами. Ну, пусть сотни тысяч мальков погибнут в реке, хищники их пожрут и всякое такое, но ведь десять тысяч штук взрослой рыбы мы все-таки получим! Это ж какая польза народу!

Талалаев поднялся со вздохом и протянул руку к лопате:

— Какая там польза! Название одно. Просто река истощается, и эта твоя молодь поможет как мертвому припарка.

Степан Худяков, очищая лопату, недовольно сказал:

— Хватит, дядя Пиша! Вы всегда свои теории нам докладаете, а толку им не можете дать. Ловили там ваши деды! С гулькин нос они ловили. Вы б поглядели на рыбозаводе, сколько мы теперь ловим! Я был в городе, видал. Рыбосос заводской работает беспрестанно, и рыба по нем, как по конвейеру, идет. Конечно, таким манером река скорее истощится. Значит, нам и надо рыбные запасы пополнять.

— Вставил он вам, дядя Пиша! — захохотали ловцы. — Право слова, вставил!

Сложив свои котелки под палаткой, они принялись за работу, и Груня, ведя коня в поводу, пошла по дороге к Кужному озеру. Слова Талалаева, его усмешка, выражение красного одутловатого лица привели Груню в состояние ярости. Она шла, беспрерывно одергивая пощипывающего траву жеребца, и думала, кусая губы: «Ох, много тут еще надо работать, и трудная это будет работа. С таким, как этот Талалаев, нелегко справиться. Он будет вот так жизнь свою доживать и кровь людям портить, а на него молиться будут за то, что он, видите ли, план выполняет. И председатель наш помешался только на выполнении плана, не думая о том, что рыбу для этого самого плана надо выращивать».

Потом она подумала о Зубове и о Марфе и вспомнила просьбу Марфы — прислать Василия на Лебяжье озеро. «Пусть дожидается, — усмехнулась Груня. — так я и стану сейчас его разыскивать…»

Она решила сесть на коня и на этот раз поступила хитрее, чем на Лебяжьем: дождавшись, пока жеребец, потянувшись за травой, нагнул голову, Груня легла животом на его опущенную шею. Сильным движением головы жеребец мгновенно подбросил девушку вверх, и она оказалась в седле.

Это несколько исправило Груне настроение. Помахивая плетью, она поехала к нижнему берегу Кужного озера, где бригада Архипа Ивановича Антропова заканчивала работу и собиралась начать спуск воды по только что вырытому соединительному каналу. Задерживали только люди Талалаева, но пока Груня разговаривала с Антроповым, вернувшийся с объезда Мосолов сказал, что канал прорыт на всем протяжении и что можно начинать.

Как раз в это время подъехал на линейке профессор Щетинин. Он метнул из-под очков взгляд на темнеющую по займищу линию канала, посмотрел на зеленые заросли озерной куги и проворчал:

— Сейчас же сделайте прокосы в куге, она задержит всю молодь. Вода у вас утечет, а рыба останется за чертой куги.

Люди, только что оставившие лопаты, взялись за косы. Сам Антропов, стоя по колени в воде, выкашивал густую кугу под самый корень, а бегавшие следом за ним школьники еле успевали относить охапки куги на илистый берег. Через четверть часа среди зеленой чащи пролегла ровная полоса чистой воды.

— Ну, в добрый час! — сказал Архип Иванович, отдуваясь.

Он взял лопату и прокопал последний метр земли, отделявший озеро от канала. Мокрые, забрызганные грязью люди сгрудились у широкого перешейка, в который с журчанием хлынула вода, несущая с собой в реку сотни тысяч юрких мальков.

Любуясь веселой суетой скатывающихся по каналу проворных рыбинок, усталые люди оживали, как дети: они усаживались на корточки, пытались поймать мальков растопыренными пальцами и удивлялись:

— Сколько их тут! Как же им теперь учет произвести? Разве такую силу посчитаешь?

— Ничего, посчитаем, — засмеялась Груня. — Сейчас мы поставим на канале учетные ловушки и начнем брать контрольные пробы…

Тут, к вящей зависти товарищей, во всем блеске показал себя Витька Сазонов, один из главных Груниных помощников. Нырнув под телегу, он достал оттуда сделанную им самим ловушку, над которой он возился не меньше месяца. Эта учетная ловушка Витькиной конструкции представляла собой квадратную раму, сделанную из плоских железных полос, снятых со старой материной кровати. К раме особыми зажимами была прикреплена похожая на мешок сетка из самой мелкой тюлечной дели. На верхней планке рамы голубовский конструктор укрепил деревянную подставку для песочных часов. Все это соответствовало инструкции Главрыбвода, в которой описывалась такая ловушка. Последняя же деталь этой ловушки и была, собственно, изобретением Витьки Сазонова.

Работая в Груниной бригаде, он заметил, что главрыбводская ловушка не гарантирует от неточности. Будучи установленной в канале, она должна была принимать в себя несущихся по воде мальков ровно десять минут, ни больше ни меньше, по часам, чтобы потом можно было точно подсчитать пропущенную через канал рыбную молодь. Однако, пока учетчик опускал ловушку в канал, она еще до запуска часов принимала в себя известное количество рыбешки, а когда по истечении десяти минут ее убирали, мальки тоже имели возможность проскочить в сетку, потому что тяжелую ловушку не сразу можно было выдернуть из канала. Конечно, при таком грубом учете в сводках появлялись буквально астрономические цифры якобы спасенных мальков.

— Это же получается обман государства, — жаловался Витька Зубову. — Спасут миллион мальков, а записывают два миллиона. Какой же это учет?

И он, марая карандашными чертежами свои школьные тетради, целый месяц возился над учетной ловушкой новой конструкции, испортил Марфе не один табурет, изломал стоявшую на чердаке старую кровать, целыми вечерами строгал, пилил, резал, вертел в руках песочные часы и, наконец, добился своего: недостающая деталь была найдена.

Витькины муки творчества достойно завершила обычная печная заслонка. Однажды он закрыл заслонку слишком рано, напустил в комнату угара, за что получил от Марфы увесистый подзатыльник. Горестно размышляя над назначением печной заслонки, Витька вдруг понял, что это и есть та деталь, которую он мучительно искал.

На следующий день новая ловушка была закончена. Изобретение оказалось необыкновенно простым: Витька устроил в раме ловушки пазы и вставил в них квадратный жестяной лист, напоминавший печную заслонку. Отныне учетная ловушка могла быть открыта и закрыта в одно мгновение, как кассета фотоаппарата.

Теперь, в этот теплый летний день, Витька Сазонов мог наконец перед всем колхозом продемонстрировать свое изобретение. Он захлопнул кассету, неторопливо установил ловушку в канале, плотно заложил камешками и кугой щели между рамой и стенкой канала и, поднявшись, степенно спросил у Груни:

— Ну, чего? Запускать, что ли?

— Запускай, Витя, — разрешила Груня, посмотрев на свои ручные часики.

Размеренным, ловким движением левой руки Витька перевернул и вставил в гнездо десятиминутные песочные часы, а правой поднял изобретенную им кассету учетной ловушки. Все несомые водой мальки поплыли в сетку. Рыбаки, посмеиваясь, следили за Витькой. А он, блестя карими, озорными, как у Марфы, глазами, косился на склянку с песком, и его подвижное рябоватое лицо застыло в каменном величии. В ту самую секунду, когда последняя песчинка часов оказалась в нижней склянке, Витька с треском захлопнул кассету и отошел в сторону.

— Теперь можете считать мальков, — сказал он важно, — это и есть учет…

Профессор Щетинин, сидевший сбоку на куге и не спускавший глаз с Витькиной ловушки, подозвал мальчишку к себе и спросил, хмуря густые брови:

— Сазонов твоя фамилия?

— Сазонов Виктор Петрович, — подтвердил Витька.

— Учишься?

— Учусь.

— В каком классе?

— В седьмом.

Щетинин блеснул стеклами очков, оглядывая Витьку с головы до ног:

— Тебе, брат, Виктор Петрович, малость постричься надо, а то зарос ты, как дьячок, смотреть на тебя неинтересно…

— Да у нас парикмахерская аж на другом краю станицы, — смутился Витька, — а парикмахер никогда в ней не бывает: или вино пьет, или на реке рыбу удит.

— Т-так, — кивнул седой головой Щетинин, — а ты, Виктор Петрович, кем хочешь быть?

Размазывая босой ногой подсыхающий на солнце озерный ил, Витька ответил, дерзко глядя в профессорские очки:

— По рыбному делу думаю пойти, в рыбопромышленный техникум, а потом, конечно, в Москву, в этот самый… в институт.

— Угу, — хмыкнул старик, — а ты думаешь, это легкое дело?

— Может, и нелегкое, а я все равно пойду, — упрямо повторил Витька.

Глаза угрюмого старика на секунду потеплели под очками, точно голубые проталины заиграли на ледяной реке.

— Ну, ладно, — сказал Щетинин, — иди, Виктор Петрович. А там посмотрим. Сегодня вечером я про твою учетную ловушку напишу министру рыбной промышленности. Понятно?

— Понятно! — вспыхнул Витька. Уже не будучи в силах сдерживать бешеный восторг, он ринулся прочь от Щетинина и исчез в куге.

А Щетинин подозвал к себе Груню, расспросил ее о Витьке и напомнил о том, что вдоль соединительного канала и на берегу реки надо расставить людей, которые оберегали бы мальков от птиц.

— Можно послать туда школьников, — сказал он. — Пусть подежурят до вечера, а то птицы уничтожат много молоди.

Действительно, над всей трассой уже носились стаи почуявших наживу птиц: по займищу прыгали, подлетывая на кочках, сизые, с черной головой, вороны; у самой реки летали бакланы и чайки, вылавливая из воды сверкающих на солнце мальков.

Груня расставила вдоль канала школьников, объяснила им, чтό надо делать, и, сев на коня, поскакала к Петровскому озеру, куда были переведены бригады Антропова и Талалаева. Она осмотрела всю новую трассу, поговорила с людьми и, почувствовав усталость, медленно поехала по займищу.

Солнце близилось к закату. На зеленом займище темнели квадраты только что вспаханной полеводческим колхозом земли; по свежей пахоте деловито расхаживали носатые грачи, а между ними вертелись, подлетывая на бороздах, беспокойные черно-белые чибисы. Взморенный жеребец, у которого шея закурчавилась от пыльных натеков подсохшего пота, брел по траве и, недовольно перебирая удила, пощипывал подросший пырей. Груня целый день провела в седле, у нее одеревенели ноги, болела спина, а обветренное лицо горело в нестерпимом жару. Кинув поводья на луку, она ехала по озаренному закатным солнцем займищу, вздыхала и думала о Зубове, которого не видела с утра.

Они встретились на берегу Низенького, где Василий проверял слив мальков, выловленных сборной правленческой бригадой на Иловатом озере. Он издалека заметил Груню, закинул за плечо полевую сумку и пошел ей навстречу, улыбаясь и вытирая на ходу потное, раскрасневшееся лицо.

Груня придержала коня, дожидаясь Василия и угадывая, что он подойдет к ней как раз у холмика, где их не увидят хохочущие на Низеньком девчата. Он подошел, засмеялся, заглядывая Груне в глаза, и поцеловал измазанное травяной зеленью Грунино колено.

Она вспыхнула, смущенно провела пальцами по его волосам и, задерживая дыхание, сказала с тихой укоризной:

— Ну-ну, Вася…

Василий посмотрел на ее покрытое струйками пота лицо, на обветренные, в ссадинах губы и шлепнул ладонью присмиревшего жеребца.

— Ну как? — засмеялся Василий. — Хорошо, правда?

— Что хорошо? — не поняла девушка.

Он с шумом вдохнул пахнущий луговыми травами воздух:

— Все хорошо, Грунечка: и река, и лес, и мальки, и птицы, и ты!..

…Первый день спасательных работ заканчивался. Вечером учетчики передали Груне сведения о спасенной молоди. За пятнадцать часов работы рыбаки спасли от неминуемой гибели шестьсот тридцать тысяч штук мальков сазанов, лещей, судаков, сельдей и других промысловых рыб…

В этот вечер паромщик Авдей Талалаев готовился к ночному лову.

— У них там весь народ поморился, — посмеиваясь, говорил он Егору и Трифону, — целый день по займищу бегали, молодь спасали, значит, спать будут как убитые. Нехай они спят, а мы тем часом кинем в Заманухе двумя накидными… У меня захоронены две густенькие накидные, ни одна рыбешка не уйдет.

— А как же с этим самым надзором общественным? — покусывая соломинку, спросил Трифон. — Ежели, допустим, инспектор спать завалится, то надзор может обход совершать.

— Это я уже все сделал, — успокоил его дед Авдей, — сегодня в ночь брательник мой Пишка по Заманухе дежурить заступит…

Вероятно, у крутьков и на этот раз все сошло бы благополучно: Зубов, уморившись на займище, спал дома мертвецким сном; Пимен Талалаев для виду побродил с вечера у реки, а потом, прекрасно зная, что брат с племянником будут ловить в Заманухе, отправился спать. И тем не менее затея паромщика неожиданно потерпела полное поражение.

Получилось это так: дочь бакенщика Ира Грачева, возвращаясь с огорода, заметила приготовления у балагана, пошла к Тосе и предупредила о том, что в Заманухе собираются ловить рыбу. Обе девушки побежали на Церковный рынок, спрятались в лесной чаще и стали наблюдать за рекой. Они хорошо заметили появление каюка под дамбой, слышали, как под ударами накидной сетки плещет вода, а потом, когда каюк подошел к берегу и люди стали выгружать в мешки первую партию рыбы, Ира и Тося по голосам узнали Егора Талалаева и рыжего Тришку.

— Дюже густую раскидную батя подсунул, — приглушенно пробубнил в темноте Егор, — гляди, сколько тут мелкой дряни набралось!

Прижавшись к подруге, Тося зашептала ей в ухо:

— Вот сволочи! Мы целый день эту молодь спасали, ни рук ни ног не чуем, а они будут свиней своих мальками кормить!

Выждав, пока каюк отошел от берега, девушки сломя голову побежали на квартиру к Зубову. Разбудив Марфу, они попросили позвать инспектора, а когда сонный Василий, потягиваясь и потирая опухшие веки, вышел из комнаты, Ира и Тося закричали, перебивая друг друга:

— Там, в Заманухе, волчки работают!

— Ловят густой сетью, сколько мальков погубили!

Сон мгновенно слетел с Василия. Он натянул куртку, перекинул через плечо ремень пистолета, растолкал Витьку и велел ему быстро одеться, а девушкам сказал, чтобы они шли к досмотрщику и, взяв его с собой, показали тропинку, по которой браконьеры носят рыбу.

— Ты пойдешь со мной! — крикнул он Витьке. — А то моториста долго ждать…

Спотыкаясь в темноте, они побежали к причалу, где стояла «Стерлядь». Василий быстро отстегнул закрывающий люки брезент и, пока Витька отомкнул замок на цепи, завел мотор. Через пять минут подрагивающая «Стерлядь», гулко стуча поршнями, описала полукруг и понеслась вверх по реке, оставляя пенистый хвост.

В ту же минуту на пароме вспыхнул красный фонарь.

Впрочем, деду Авдею можно было и не беспокоиться. На каюке сразу услышали бешеный стук лодочного мотора. Егор лихорадочно заработал веслами. Трифон стал выбрасывать за борт только что пойманную рыбу и уже приготовился топить сети, но в это время, обдав людей бензиновым перегаром и содрогаясь от толчков, подлетела грохочущая «Стерлядь».

Зубов, осветив каюк карманным фонарем, закричал:

— Гребите к берегу!

— А ты что за начальник? — нагло ответил Егор. — Видали мы таких командиров!

Луч фонарика скользнул по его потному лицу, и Василий повторил гневно:

— Гребите к берегу без разговоров!

— Брось, Жора, — запричитал Трифон, — раз товарищ инспектор просят, чтобы мы причалили до берега, значит, их надо слухать. Они свою должность исполняют, а мы обязаны им подчиняться…

На каюке заскрипели уключины.

Явно рассчитывая на то, что Зубов его слышит, Трифон заговорил успокоительно:

— Вот товарищ инспектор поглядят наш каюк и удостоверятся, что мы ничего не ловили, а так только, баловством одним занимались… Разве ж за это людей наказывают? За такой пустяк, товарищи, у нас никого не наказывают.

Конвоируемый «Стерлядью» каюк стукнулся о крутой берег. Все вышли, только один Витька остался в лодке. Спотыкаясь о камни, Василий шел следом за браконьерами, и его душила злоба. Когда поднялись наверх и остановились на опушке леса, Василий осветил фонариком пасмурные лица крутьков и сказал сквозь зубы:

— Кто вам разрешил ловить накидными сетками?

— А мы не ловили, — огрызнулся Егор, с ненавистью глядя на Зубова — Мы на природу любовались и дышали свежим воздухом.

— Перестаньте паясничать, Талалаев, — резко сказал Зубов — Я спрашиваю: кто разрешил вам болтаться в запретной зоне и ловить рыбу запрещенными орудиями?

Но Егор не унимался. Сунув руки в карманы, он подошел ближе и проговорил угрожающе:

— Это не мы, товарищ инспектор, в запретной зоне, а вы. Я сам старший монтер гидроузла и нахожусь на его территории, а вот почему вы шатаетесь тут без пропуска, это разберут органы…

— Молчать! — крикнул Зубов. — Не то я иначе с вами поговорю! Я вам покажу гидроузел!

Как видно, Егор собирался еще что-то сказать, но в это время в лесу послышался шум, и к берегу вышли досмотрщик Прохоров с карабином на плече и Тося Белявская.

— Там шесть полных корзин рыбы, — доложил Зубову досмотрщик, — при них остались наши люди.

— Хорошо, Иван Никанорович, заберите накидные сети и составьте протокол, — сказал Василий, — мы завтра же передадим этот протокол в районную инспекцию рыболовного надзора…

Протокол был составлен, а через два дня пришло решение районного инспектора. Егор Талалаев и продавец Гришка были оштрафованы на сто рублен каждый, а принадлежащая им сеть отобрана. Дед Авдей не пострадал, так как Егор и Трифон не сказали о нем ни слова.

Казалось бы, после этого случая Егор должен был угомониться. Но он, заплатив штраф, в тот же вечер сказал отцу:

— Все равно не покорюсь Зубову, не на того он, паразит, напал.

Рыжий пытался уговаривать подвыпившего дружка, но тот твердил, стиснув челюсти:

— Нехай он, гад, лучше свертает с моей дорожки: мы вдвоем на ней не уместимся…

— Ты что это все? Через Груньку на Зубова зуб имеешь? — сострил рыжий.

— На Груньку мне наплевать! — отмахнулся Егор. — Не она первая, не она и последняя. Дело не в ней. Дело в том, что этот молодец порядки на реке перекраивать зачал по-своему. Покель он не заявился, люди жили, как люди. А этот герой свою линию задумал. Вот мы и померяемся с ним силенками…

Он стукнул рукой по столу и добавил с глухой угрозой:

— Пожалеет он еще, да поздно будет!

Назад: Глава вторая

Дальше: Глава четвертая