Глава первая
1
Негреющее, чуть повитое морозной дымкой зимнее солнце тускло светило над белыми холмами. После короткой оттепели жестокие морозы затянули снег ледяной пленкой, и вся степь сияла ровной холодной желтизной.
Между высокими заснеженными скирдами, минуя грейдер, прямо по склону холма пробирались одинокие сани. Косматые рыжие кобылы, пофыркивая и тяжело поводя запотевшими, тронутыми инеем боками, грузно шагали по глубокому снегу.
В санях сидели здоровенный старик кучер в овчинном тулупе и тонкий юноша в коротком дубленом полушубке и серой барашковой шапке, с которой еще не сошла плотная вмятина — след военной звезды.
Путники долго молчали. Только за холмом, когда уже скрылись с глаз лиловые дымы далеких шахт, старик повернул закутанную бабьим платком голову и хмуро спросил:
— Как вы там, ишо не задубели?
— Есть маленько, — признался юноша. — Надо бы пробежаться.
— Ну так что ж, пробегитесь, — ухмыльнулся старик, — а то в ваших сапожках заклякнуть можно. Заместо вас только сосулю до станицы довезу…
Юноша соскочил с саней, похлопал руками, потоптался на месте, а когда кобылы вышли на бровку и побежали рысью, кинулся за санями. Потом кони пошли медленнее, и старый кучер, не теряя из виду далеко отставшего спутника, хрипло запел тягучую песню без слов.
— Инспектор! — проворчал он, оглядываясь. — Какой с него инспектор? Молоко на губах не обсохло. Тут наши братцы не таких птенчиков обламывали…
Василий Зубов, которого вез со станицы угрюмый старик, был назначен участковым инспектором рыболовного надзора и ехал в станицу Голубовскую принимать участок. По окончании рыбопромышленного техникума он заболел воспалением легких, долго провалялся в больнице и только зимой смог выехать к месту службы.
— Ну как, согрелись? — спросил старик, когда разрумянившийся Зубов вскочил в сани.
— Согрелся, — весело усмехнулся Василий. — А то чуть было не пропал…
Он посмотрел на заиндевевшие усы кучера, на его спущенный с саней огромный резиновый сапог.
— А вам разве не холодно в таких сапогах?
— У меня, мил человек, в каждом сапожке по пуду сенца намощено, — усмехнулся старик.
— Как же вас зовут? — полюбопытствовал Василий, усаживаясь поудобнее. — Вы до сих пор даже фамилию свою не сказали.
— По документу моя фамилия — Ерофей Сазонов, — буркнул кучер, — а только ежели вы в станице меня по этой фамилии искать зачнете, то вам все одно никто ничего не скажет.
— Почему? — удивился Василий.
— А потому, к слову сказать, что у меня есть станичное, уличное то есть, прозвание.
— Какое же?
Старик пренебрежительно махнул кнутом:
— Дурацкое прозвание.
— А все-таки?
— Малявочкой меня кличут, — нахмурился старик, — дед Малявочка — и все…
Посмотрев на грузную фигуру великана кучера, Василий не выдержал и засмеялся. Кучер прикрикнул на кобыл и повернулся к нему.
— Выдумают дурость, она и пристанет до человека.
— Почему же вас так прозвали? — пряча усмешку, спросил Василий.
Дед намотал вожжи на колено, стащил рукавицы, закурил и проворчал, мрачно сплевывая в сторону:
— Это вам в станице все чисто расскажут.
Явно уклоняясь от неприятной темы, старик покосился на Зубова:
— А вы, значится, инспектором до нас назначены?
— Да, инспектором.
— Откудова ж сами родом будете?
Зубов пересел ближе к старику:
— Из города. Мать у меня там учительницей работает. А я в сорок пятом году, как демобилизовался, в рыбтехникум поступил, сразу на второй курс, потому что первый до войны закончил.
— Чей же вы по фамилии будете?
— Зубов, Василий Кириллович.
Дед Малявочка одобрительно кивнул:
— Доброе дело, Кириллыч. Тольки когда ж вы успели в армии служить, ежели вам, должно быть, годочков двадцать, не более, будет?
— Двадцать три, — покраснел Василий. — Я, дедушка, в сорок втором добровольцем в армию пошел. Шестнадцать лет мне было. Пришлось прибавить себе годы, чтобы не отказали в полк зачислить…
Они помолчали.
Оседая на задние ноги, всхрапывая, лошади осторожно спускали сани с высокого крутого холма. Внизу зачернели деревья, крыши хуторских домов, скирды сена, а еще ниже, за кривой излучиной замерзшей речушки, раскинулось белоснежное ровное займище. Далеко на горизонте, за сизо-голубой морозной дымкой, угадывалось русло большой, скованной льдом реки.
Солнце спустилось к самой земле, и все займище было залито красноватыми отблесками косых лучей. Слева и справа замелькали дома. Залаяли собаки.
— Хутор Виноградный, — махнул рукой старик.
— А до Голубовской далеко? — спросил Василий.
— Километров двенадцать будет.
Через несколько минут они миновали хутор, пересекли утонувшую в сугробах молодую лесопосадку и помчались по ровной, накатанной дороге. Уткнувшись носом в шерстяной платок, дед Малявочка раскачивался из стороны в сторону и монотонно покрикивал на спотыкавшихся кобыл.
Ошметки летевшего из-под копыт колючего снега больно били Зубова по лицу, он отворачивался, дышал на озябшие руки и, ожидая появления станицы, смотрел на сумеречные тени лиловеющего займища.
— Вот она, наша плавучая станица! — крикнул старик, тыча кнутовищем влево.
— Почему плавучая? — спросил Зубов, всматриваясь в длинный ряд тополей.
— А вот поглядишь весной: полая вода затопит тут все кругом, баркасами по улицам ездить будем… Да и Станичники наши от рождения до самой смерти на воде проживают…
Крякнув, Малявочка похлопал Зубова рукавицей по плечу:
— Озяб?
— Озяб, — отозвался Василий.
— А водку пьешь?
— Нет, не пью.
— Не пьешь? — недоверчиво переспросил старик.
— Не пью, дед!
Насупив брови, Малявочка осмотрел Зубова с головы до ног, будто только сейчас увидел его, и, усмехнувшись, пожал плечами:
— Ну, значит, трудно, тебе будет должность свою справлять, и для рыбаков трудным ты человеком окажешься…
Он придержал лошадей и добавил суховато:
— Сейчас мы тебя доставим до Марфы Пантелеевны. Это моя невестка, сына моего погибшего женка. Там тебе квартерку наготовили… В ней Степан Иваныч стоял, инспектор, которого осенью увольнили.
Когда въехали в станицу, было почти темно. На голубом снегу чернели высокие дома, присыпанные инеем деревья, загороженные плетнями базы. Сани миновали колхозный двор, свернули в переулок и остановились у крайнего дома, приткнувшегося на бугорке у самой реки.
Дед Малявочка остановил коней, помог Зубову снять чемоданы и, не здороваясь, сказал появившейся на пороге дома женщине:
— Принимай гостя, Марфа.
Василий смущенно сунул старику десятку, простился с ним и, подхватив тяжелые чемоданы, пошел за женщиной в дом. Он так замерз, что у него зуб на зуб не попадал, а ноги совсем одеревенели. Марфа провела его в кухню, открыла дверь в боковую комнатушку и сказала приветливо:
— Снимайте полушубок. Я сейчас лампу засвечу, растоплю печку, а то вы, видать, пока ехали, окоченели.
Василий разделся и присел на табурет, потирая руки.
Марфа внесла зажженную лампу. Не скрывая любопытства, она осмотрела своего гостя — скользнула взглядом по его тонкой, мальчишеской шее, румяным от холода щекам и тихонько засмеялась:
— Молоденький у нас инспектор будет, не такой, как Степан Иваныч.
Поставив лампу на стол, она захлопотала у печки, застучала кастрюлями и, больше не глядя на Василия, заговорила так, точно была в комнате одна:
— Скипятим чайку. Горячий чаек с мороза лучше всего. На ночь затопим в залике, теплей будет. А можно и за спиртом до председателя послать. У нас рыбаки зимой спирт получают…
— Спирта не надо, хозяюшка, — сказал Василий, — а чаю я выпью с удовольствием…
Пока Василий, сидя у стола, пил горячий чай, женщина стояла возле печки, заложив руки за спину, и рассказывала негромко:
— Муж у меня был ранен в голову аж под самым Берлином. Списали его с госпиталя в чистую отставку. Пожил он дома семь месяцев, а потом помер от мозговой болезни, кровоизлияние называется. Осталась я одна с сыном Витькой, пятнадцатый год ему. Сама цельный день на работе — я в сетчиковой бригаде состою, — а сын школу не кончил, в седьмой класс ходит и в колхозе работает. Вот так и живем…
Василий слушал словоохотливую хозяйку, поигрывал с пестрой кошкой, сидевшей на табурете, но его уже разморило от жары, и он все чаще поглядывал на дверь, за которой видна была пышно взбитая постель.
— Идите спать, — наконец спохватилась Марфа, — небось промерзли в дороге, а я вас разговором своим задерживаю.
Он поблагодарил, взял лампу и вошел в отведенную ему комнату. Это была обычная казачья горенка, с фотографиями на стенах, с высоким сундуком в углу, со столом, покрытым чистой голубой скатертью.
— Вот тут и будете жить, ежели понравится, — сказала Марфа, — а не понравится, председатель вам другую квартиру найдет.
— Спасибо, мне очень нравится, — смутился Василий.
— Ну, спите спокойно, а я пойду дожидаться своего гуляку. Должно быть, в избе-читальне засиделся.
Она ушла, плотно притворив дверь.
Василий расстегнул ремень, вынул из кобуры пистолет, сунул его под подушку, стащил сапоги, быстро разделся и лег под одеяло.
— Можно взять лампу! — крикнул он Марфе. — Я уже лег.
— Нехай стоит, я после возьму, — отозвалась женщина.
Жестяная лампа скупо освещала край скатерти, цветы на подоконнике, темную икону в углу. Сквозь маленькое, затянутое льдом оконце, прочертив на чистом глиняном полу голубую дорожку, пробивался лунный свет. Где-то на краю улицы залаяла собака, потом кто-то прошел, скрипя сапогами по затвердевшему на морозе снегу.
Василий закрыл глаза. Вот и началось наконец то, о чем он мечтал. Остались позади фронтовые дороги, годы пребывания в техникуме, веселые споры в шумном студенческом общежитии. С завтрашнего дня он, Василий Зубов, начинал новую жизнь.
«Интересно, как это все получится», — подумал Василий.
Он вспомнил свой последний разговор с начальником Рыбвода Бардиным, который подписывал ему направление в голубовский инспекторский участок.
«Смотрите, Зубов, — сказал Бардин, — вы назначаетесь в трудный район. В техникуме вас обучили всему, чему надо, — от ихтиологии и рыбоводства до коллоидной химии, — но на реке вы с первых же шагов убедитесь, что это еще далеко не все. Именно там, на реке, вам придется сдавать настоящий экзамен, запомните это…»
«Ладно, товарищ Бардин, — подумал Василий, — постараемся сдать и этот экзамен».
2
Утром Василий Зубов разложил на столе вынутые из чемодана книги, белье, походный письменный прибор, бритву, стопки конвертов, папиросы, целлулоидные воротнички, карандаши, перья, папки с бумагами.
Все это Василий расположил в ящиках стола, на подоконниках и на бамбуковой этажерке. Затем подшил на гимнастерку белый подворотничок и, отвернув до локтей рукава ночной сорочки, вышел в кухню.
Марфа и ее сын Витька, белесый рябоватый парнишка в стеганке, стоя над миской, обдирали кукурузу для кур. Оба они приветливо поздоровались с Василием и засуетились, чтобы приготовить ему умывальник. Сын кинулся наливать из ведра воду, а мать побежала за чистым полотенцем.
— Вы не беспокойтесь, — сказал ей Василий, — у меня все есть.
Только сейчас, при дневном свете, он рассмотрел свою хозяйку. Это была белокурая, румяная женщина с высокой грудью, ясными глазами и суховатыми маленькими руками, которые ни одной минуты не оставались без движения. На Марфе были заправленная в короткую юбку спецовка, синяя косынка и комнатные чирики, надетые прямо на босые ноги.
Намыливая шею, Василий повторил, неловко улыбаясь:
— Вы напрасно беспокоитесь, честное слово. Я ведь привез с собой все, что надо.
— А вы тоже не тревожьтесь, — перебила его Марфа, — умывайтесь да садитесь завтракать, а то вас уже люди спрашивали.
— Какие люди? — удивился Василий.
— Досмотрщик из рыбнадзора и бригадир второй рыболовецкой бригады.
— Досмотрщик мне как раз очень нужен, — отфыркиваясь, пробормотал Василий, — ведь это пока мой единственный помощник в станице, он должен ввести меня в курс дела…
Переглянувшись с сыном, Марфа засмеялась.
— В курс-то он вас введет, — грубовато сказала она, — а только выйдете вы из этого курса или нет, будет видно.
— А где же он сейчас? — спросил Василий.
— Кто?
— Досмотрщик.
— Да я их обоих выгнала, и его и бригадира, — призналась Марфа, — сказала им, что вы отдыхаете с дороги. Они обещались позднее зайти.
Василий наскоро позавтракал, поболтал с Витькой и только успел закурить, как во дворе залаяла собака и в комнату вошли дородный, чисто выбритый крепыш в белом брезентовом плаще и невысокий, тщедушный человечек в старой солдатской шинели, бараньем треухе и резиновых сапогах.
Они поздоровались, окинули Василия быстрым, мгновенно оценивающим взглядом и сняли шапки.
— Мы до вас, товарищ инспектор, — густым, сиплым басом сказал человек в белом плаще. — Я, значит, бригадир второй рыболовецкой бригады Пимен Гаврилович Талалаев, а этот товарищ — ваш помощник будет, досмотрщик рыбнадзора Прохоров Иван Никанорович…
— Очень приятно, — поднялся Василий. — Меня зовут Василий Кириллович Зубов. Садитесь, товарищи, поговорим…
Талалаев и Прохоров сели: первый — уверенно и грузно, так что под ним жалобно заскрипел стул, второй — робко, на краешек табурета.
Не обращая пока внимания на бригадира, Зубов не сводил глаз со своего помощника, и чем внимательнее он смотрел на Прохорова, тем более неприятное чувство овладевало им. Досмотрщик Прохоров, ссутулившись, нервно теребил брошенный на колени треух, изредка поднимал на Зубова светлые пустые глаза и, встретив взгляд Василия, виновато опускал голову, вздыхал и отворачивался.
«Хороший, видно, помощничек, — подумал Василий, — ни рыба ни мясо».
— Ну, рассказывайте, товарищи, как у вас тут дела, — сказал он, обращаясь к Прохорову.
Тот заерзал на табурете, оглянулся на Талалаева и скривил губы в почтительной улыбке:
— Ничего, Василь Кириллыч, дела идут как полагается. Рыбколхоз годовой план выполнил еще в октябре, рыбной молоди летось спасли более тридцати миллионов штук, сроки лова соблюдаются справно, участок я обхожу каждые сутки, так что можно сказать…
Василий тряхнул волосами и забарабанил пальцами по столу.
— Браконьеров у вас много? — спросил он жестко.
Прохоров опять посмотрел на бригадира и развел руками:
— Бывают и браконьеры, Василь Кириллыч, где же их нет?
— Я спрашиваю: много ли их на нашем участке? — настойчиво повторил Зубов.
Бригадир Талалаев усмехнулся, подтянул голенище хромового сапога и проговорил, глядя на Зубова:
— Браконьеры везде бывают, товарищ инспектор. Есть они, конечно, и на нашем участке: ребятишки с раскидными сетчонками на заре балуются да, глядишь, какой-нибудь инвалид войны пару килограммов весенней селедочки черпаком наловит. Вот и все браконьеры.
Он пожал плечом и прогудел насмешливо:
— Теперь, при Советской власти, браконьер пропал, товарищ инспектор. Ликвидировали его как класс, под откос пустили. В старое время бывали такие крутьки, что своими дубами да баркасами аж до залива доходили, в перестрелку с пихрой вступали, а те их с пулеметов крыли, в реке один другого топили. Вот это браконьеры! А теперь что?
Талалаев презрительно махнул рукой:
— Выйдет какой-нибудь сопляк с раскидушкой, а Иван Никанорыч его на трешку оштрафуют, квитанцию ему выпишут, вот те и все браконьерство.
Он посерьезнел и внушительно добавил:
— Колхознику-рыбаку нет никакого резону себя же обманывать да власти своей очки втирать. Ныне другое время, товарищ инспектор. Река, обратно же, как и земля, стала теперь социалистическая собственность. Кому ж интересно обкрадать свое рабоче-крестьянское государство?
В голосе бригадира звучали насмешливо-покровительственные нотки, он явно поучал инспектора.
Марфа не вмешивалась в разговор. Присев на кровать, она вязала варежки. Серый клубок шерсти перекатывался по чистому глиняному полу, спицы мелькали в проворных руках женщины, и она, пряча улыбку, исподлобья поглядывала то на бригадира, то на Зубова.
— Ну, хорошо, — сказал Василий, — посмотрим все это на месте. Вы лучше расскажите мне, Пимен Гаврилович, о рыбколхозе. А с Иваном Никаноровичем мы потом отдельно побеседуем.
Свертывая толстыми пальцами цигарку, Талалаев ухмыльнулся:
— А чего рассказывать? Колхозишко у нас небольшой, не то что в низовых станицах. Две неводные бригады, одна сетчиковая, женская. Дед Малявочка ею заправляет, хозяйке вашей свекром доводится. Ну, конечно, флотик свой имеем — штук шесть дубов, баркасы, каюки. Тони у нас никудышные, кажен год затопляются, веснами чистить надо. Правда, есть одно местечко под шлюзом, да оттуда ваш брат инспектор гоняет: запретное место. Ну, чего еще можно сказать? Есть у нас транспортная бригада для доставки рыбы с берега в цех. Обратно же подсобное хозяйство имеется.
— А люди?
— Люди как люди. За председателя у нас Мосолов Кузьма Федорович, в войну сержантом служил в танковых частях. Он сам не из тутошних будет, но хороший человек, колхозники его уважают. В первой бригаде за бригадира Антропов Архип Иванович. Его тут все знают. В гражданскую партизанил, с Подтелковым по степям мотался…
— Он сейчас партийным секретарем в рыбколхозе выбран, — робко ввернул Прохоров, — член партии с восемнадцатого года. Кремневый мужчина.
— Что значит кремневый?
— Тяжелый человек, грубый, неуважительный. Начальство ни в грош не ставит, во все дела вмешивается, приказывать любит, а ему слова не скажи: сейчас на дыбки — и понес…
— А как его бригада работает? — поинтересовался Василий.
Прохоров посмотрел на Талалаева.
— Ничего работает, как и все, — сдвинув брови, отозвался бригадир. — План выполнила на сто три процента.
— А ваша бригада?
— Моя первенство по колхозу держит, — степенно и строго сказал Талалаев, на сто тридцать процентов вытянула, благодарность из области имеет…
Марфа усмехнулась, и Талалаев дернулся, оглядываясь на нее:
— Чего ты? Неправда, може?
— Правда, правда, — отмахнулась женщина, — недаром же твое фото в красном уголке красуется!
Василий понял, что Марфа чего-то не договаривает, и вопросительно глянул на хозяйку, но она, ничего не сказав, вышла в сени.
— Как доехали, товарищ инспектор? — осведомился Талалаев.
— Ничего, спасибо. Холодно было, но ваш дед Малявочка мигом домчал меня до станицы.
Слегка приподнявшись со стула, Талалаев сказал:
— Мы вам, товарищ инспектор, свежачка подкинули. Рыбца отборного. Рыбец сейчас жирный. Там, в сенях, лежит, нехай хозяйка приберет, чтоб, случаем, собачонка не нашкодила.
Густо покраснев, Василий махнул рукой:
— Что вы, товарищи! Для чего это?
— Как же так «для чего»? — удивился Талалаев. — Вы тут покудова чужой человек, еще не обжились, есть-пить вам надо. А рыбец у нас, слава богу, не ворованный, и река от него не обеднеет. Можно сказать, ваше хозяйство, так чего ж…
— Нет-нет, — нетерпеливо перебил Зубов, — рыбца вы возьмите, он мне ни к чему.
Талалаев поднялся, застегнул сначала стеганку, потом плащ и обиженно проговорил:
— Зря вы, товарищ инспектор, обижаете колхозников. Или же вы, может, думаете, что рыбаки вам взятку дают, рыбцом паршивым задобрить вас хочут? Люди до вас от чистого сердца, удовольствие вам хочут сделать, а вы их обижаете и навроде с высоты на их глядите.
— Ладно, Пимен Гаврилович, — хмуро сказал Зубов, — оставьте рыбу. Спасибо. Но только попрошу вас передать колхозникам, тем, которые прислали рыбца, чтоб они этого больше не делали. Неудобно это, товарищи, честное слово! Вы не обижайтесь, но у меня на этот счет есть свои правила. Понимаете?
Гости поднялись.
— Ладно, Василь Кириллыч, — застенчиво сказал Прохоров, — вы уж на нас не обижайтесь. Раз вам не нравится, больше повторяться не будет.
Они простились с Зубовым и вышли на улицу.
Проводив бригадира и досмотрщика, Марфа сердито захлопнула за ними дверь, повозилась у печки, осмотрела надевшего полушубок Василия и сказала, усмехаясь:
— Погодите, всю спину убрали мелом, почистить надо.
Взяв щетку, она стала чистить полушубок и, зайдя вперед, заглянула Василию в глаза:
— Вы не дюже им доверяйте, этим друзьям.
Почему?
Марфа кинула щетку на кухонный шкафчик.
— Потому. Пишка Талалаев — этот и вовсе сволочной мужик, а помощник ваш, Иван Никанорович, — вроде и неплохой человек, да им всякий руководствует как хочет, никакой твердости в нем нет…
— Ладно, — тряхнул головой Зубов, — придет время, я каждого из них узнаю. А за предупреждение спасибо.
Спросив у хозяйки, как найти председателя рыбколхоза, он надел перчатки и вышел во двор.
Стояло тихое морозное утро. Тронутые сверкающей изморозью, вдоль заборов высились свежие, как видно недавно поставленные, столбы, на которых белели пушистые от снега радиотелефонные провода. Из высоких труб станичных домов поднимались к небу ровные, как свечи, дымки. Размахивая сумками, по улице бежали румяные от мороза ребятишки-школьники. Закутанные в шерстяные платки женщины несли на коромыслах обледенелые ведра с водой. Увидев Зубова, они останавливались, степенно давали ему дорогу и, проводив его любопытным взглядом, негромко переговаривались между собой:
— Это чей же такой?
— Кажись, инспектор новый вчерась приехал.
— Его у Марфеньки Сазоновой поставили.
— Гляди, какой молоденький…
— Видать, до председателя пошел…
Председатель рыбколхоза Кузьма Федорович Мосолов, бывший сержант танковых войск, коренастый сорокалетний мужчина, сидя в правлении, нетерпеливо дожидался нового инспектора. Мосолов держал изуродованную руку на черной перевязи, постоянно носил военный китель, галифе и хромовые сапоги и никогда не снимал орденов и медалей, а было их у него много: орден Ленина, два ордена Красного Знамени, орден Отечественной войны и пять медалей.
То, что Кузьма Федорович с нетерпением и даже с тревогой ожидал нового инспектора, имело свои причины.
С Лихачевым, старым инспектором, были установлены отношения, которые позволяли председателю почти бесконтрольно хозяйничать на реке. Мосолов умело пользовался этим: будучи человеком честным, он не брал себе лично ни одной рыбешки, но если колхозный план выполнялся плохо, Кузьма Федорович шел к Лихачеву, договаривался с ним и посылал одну-две бригады в те места, где рыболовство вообще запрещалось.
«Всю рыбу, до последнего грамма, мы сдаем государству и выполняем государственный план, — говорил при этом Кузьма Федорович, — значит, облов можно допускать на любой тоне…»
Отстранение Лихачева от должности сразу изменило положение, и это не на шутку встревожило председателя.
Получив из управления Рыбвода телеграмму о выезде Зубова, Мосолов договорился с Марфой о квартире и выслал к поезду деда Малявочку. На другой день рано утром дед зашел к председателю.
Когда Малявочка, басовито кашляя, вошел в председательский кабинет, Мосолов поднял тяжелую, стриженную ежиком голову и, кивнув старику, спросил:
— Ну как?
— Доставил, Кузьма Федорович, — уклончиво ответил Малявочка.
Мосолов почесал карандашом переносицу:
— Молодой?
— Да, можно сказать, совсем вьюнош, — доложил старик, — одначе в армии служил и, кажись, награды имеет.
Дед покосился на председательские ордена и продолжал, покашливая в кулак:
— Человек он вроде холостой, мамаша у него в городе учительницей служит… А багажа везли не дюже много: два или же три чемодана, вещевой мешок да одеялка — вот и все.
Шевельнув бровями, Мосолов осведомился:
— Колхозом интересовался?
— Не, больше про меня спрашивал: как, дескать, мое имя, откудова такое прозвище до меня пристало…
— Ладно.
Председатель отпустил Малявочку, рассеянно переставил чернильницу на столе, погрелся у железной времянки и зашагал по кабинету, сунув здоровую правую руку в карман.
«Окажется инспектор каким-нибудь бюрократом, так с ним неприятностей не оберешься, — думал он. — То к высокому прилову молоди начнет придираться, то сроки запрета будет по дням да по часам выдерживать, то бригадиров штрафовать начнет, то ячею в каждом неводе сантиметром измерять станет. Было бы желание, а причин для придирки да для протокола на каждой тоне можно тысячи найти…»
Когда Зубов вошел в кабинет, Кузьма Федорович, оценивая доложившего о себе посетителя, мгновенно осмотрел его всего — от казачьей шапки серого курпея до носков отлично сшитых шевровых сапог. Председатель сразу отметил все, что, как ему казалось, подчеркивало твердый характер нового инспектора: точно пригнанный полушубок, щегольские замшевые перчатки, начищенную пряжку офицерского пояса, резкий, с легкой хрипотцой голос. Лицо Зубова показалось председателю слишком уж молодым, но то, что на лбу Василия, чуть повыше левой брови, белел косой шрам — след пулевого ранения, говорило о том, что инспектор бывал в переделках.
— «Нет, — быстро решил председатель, — это не Степан Иванович, этому, по всему видать, пальца в рот не клади — мигом отхватит…»
— Ну, с приездом вас, товарищ инспектор! — приветливо сказал председатель. — Садитесь, прошу вас, гостем будете. Раздевайтесь, пожалуйста, у нас тут тепло. Чего-чего, а топлива нам хватает.
— Не беспокойтесь, я так посижу, — ответил Зубов. — Мне хотелось разыскать секретаря парторганизации, на учет надо стать.
Кузьма Федорович посмотрел в окно:
— Секретарь аккурат через полчаса здесь будет. Только я не знаю, успеете ли вы побеседовать с ним. Он собирается на Донец с рыбаками, там ихняя бригада вентеря поставила, проверить нужно…
Поглядывая друг на друга, они заговорили о разных, не относящихся к рыбе делах, похвалили погоду, спросили друг друга о службе в армии, вспомнили сражение под Корсунь-Шевченковским, бои на кюстринских крепостных бастионах, памятный штурм Берлина. Кузьма Федорович оживился, заходил по комнате, раза два или три тронул Зубова за плечо.
Однако как только Василий начинал расспрашивать председателя о характере и методах промысла, о взаимоотношениях колхоза с прежним инспектором или заговаривал о соблюдении рыболовных правил, Кузьма Федорович, посмеиваясь, отделывался ничего не значащими замечаниями.
— Придет весна, сами все увидите, Василий Кириллыч, — говорил председатель. — У нас ведь такое дело, что всего не предусмотришь. Правила правилами, а государство сидеть без рыбы не может, государство требует выполнения плана добычи любой ценой.
Василий пристально всматривался в квадратное лицо Мосолова и поправлял осторожно, но твердо:
— Нет, Кузьма Федорович, не любой ценой. Тут вы ошибаетесь. Если мы начнем выполнять план любой ценой, завтра государство без рыбы останется.
— Да я ж не стою за хищнический лов, — усмехнулся Мосолов, — я только говорю, что буква закона не может быть мертвой. Вы же знаете, что у нас даже марксизм является не догмой, а руководством к действию А марксизм будет поважнее ваших рыболовных правил Значит, и правила не могут быть мертвой догмой.
«Ловкий мужик, — думал Василий, — разговаривать умеет. Но подожди, братец! Начнется весенняя путина, я тебе покажу, что такое правила…»
Глянув в окно, Кузьма Федорович повернулся к Зубову:
— Вы, кажись, секретаря спрашивали, вон его санки пришли.
Зубов хотел поговорить с Антроповым, но тот торопился на реку, где шел подледный лов рыбы. Василий успел только мельком взглянуть на коренастую фигуру сидевшего в санях секретаря. Поверх ватной стеганки на Антропове был грубого брезента плащ с капюшоном, закрывавшим все лицо.
Протянув Зубову тяжелую, темную руку, Антропов сказал:
— Извиняйте. Знакомиться будем после. Вы забегите до моего заместителя, он там все оформит. А разговор у нас с вами будет долгий.
Надев меховые, обшитые брезентом рукавицы, он взмахнул кнутом. Поджарые рыжие дончаки, вздрагивая и скаля зубы, оторвали от снега примерзшие полозья саней и вскачь понеслись по улице.
3
Станица Голубовская, в которой находился инспекторский участок рыболовного надзора, стояла на широком займище между четырьмя реками: Доном, Северским Донцом, Сухим Донцом и маленькой речушкой Барсовкой.
За Барсовкой, чуть повыше ее слияния с Доном, всю реку пересекала плотина. Глубокой осенью металлические фермы плотины укладывались плашмя, а после весеннего паводка устанавливались на реке, сдерживая напор воды и регулируя ее течение до самой осени. Под крутым левобережным обрывом располагалась камера шлюза, сквозь которую во время навигации проходили пароходы, баржи, катера.
Каждую весну, когда с верховьев Дона шла большая вода, все займище на десятки километров, до самых донецких холмов, затапливалось речным разливом. Под водой исчезали мелкие пойменные озера, речки, ерики, кусты и деревья — все, что оказывалось на пути яростного паводка. В такие дни на станичных улицах сновали рыбацкие каюки, а голубовцы отсиживались по домам, дожидаясь ухода воды.
Поэтому все станичные дома состояли из двух «этажей»: каменных низов, где обычно находились погреб, летняя кухня, и деревянных верхов, где жили хозяева и где они спасались во время разливов.
Накинув полушубок, Василий Зубов почти весь день ходил по станичным улицам, любовался высокими, покрытыми снегом тополями, разговаривал со станичниками, ходил на берег Барсовки, осматривал колхозный двор, посреди которого стояли на подставках остроносые просмоленные баркасы.
Вскоре после приезда Зубова мороз стал утихать, выпал снежок, и с крыш, стекая с острых ледяных сосулек, побежала талая вода.
Досмотрщик Прохоров показывал Василию станицу и, почтительно отставая, все посматривал на его высокую фигуру, на полушубок с черным каракулем, на желтую кобуру пистолета и старался угадать характер своего нового начальника.
Он доложил Зубову о том, что во дворе правления рыбколхоза стоит моторная лодка, принадлежащая рыболовному надзору, и что ее надо ремонтировать, так как осенью в ней шалил мотор.
— Больше у нас тут никакого имущества нету, Василий Кириллыч, — сказал Прохоров, — за мной числится один карабин и сто штук патронов, я их ни одного не срасходовал, так они целенькие и лежат.
— Скажите, Иван Никанорович, — как будто невзначай спросил Зубов, когда они вышли к реке, — что за человек был мой предшественник, Лихачев, и за что его сняли?
Прохоров замялся, пожал плечами, закашлялся:
— Как вам сказать… Человек он был будто неплохой, дело знал и к колхозу хорошо относился. Правда, выпивал маленько, ну, и того…
— Что?
— Ну, и, случалось, рыбку продавал на базаре. Не сам, конечно. Жинка его, Лукерья Осиповна, этими делами заведовала. Но тут, знаете, вопрос в другом.
— В чем же? — остановился Василий.
Полой своей замызганной шинели Прохоров обмел снег на поваленном бревне и, заискивающе улыбаясь, предложил:
— Давайте посидим, Василий Кириллыч. Я вас введу в курс дела, хотя не мне бы про это говорить, ну да ладно…
Они присели на бревно. Досмотрщик, деликатно отказавшись от папиросы, свернул «козью ножку», затянулся и заговорил нехотя:
— Все зло в моей родной дочке, Василий Кириллыч. Есть у меня дочка, одна-единственная. Грунькой зовут, Аграфеной то есть. Так вот эта самая Грунька, Аграфена Прохорова, в тутошнем колхозе рыбоводом работает. Матери ее, моей супруги то есть, на свете уже давно нету, и Грунька, значит, росла с сорок первого году, как бурьян при дороге. Школу-семилетку она, конечно, окончила, потом год была в городе на курсах колхозных рыбоводов, там же и в комсомол поступила. И вот по окончании курсов ее в наш же колхоз и направили. Думали мы со Степаном Иванычем, с инспектором, что толк с девчонки будет. Степан Иваныч и в город ее командировал, на курсы. А она его же и отблагодарила…
— Как? — с интересом спросил Василий.
— Да так. После того как Грунька назначение сюда получила, житья мне не стало. Девчонке сейчас восемнадцать годов, а дома она не сидит, за хозяйством не смотрит, только лето и зиму по степи да по лесу с ружьем шатается.
— С каким ружьем?
— С самым обыкновенным. Представьте себе, премировали ее на курсах двустволкой. За отличные успехи. Ребята там предлагали ей ружье это самое на чего-нибудь женское обменять: отрез шелка на платье ей давали, туфли модельные, аккордеон, так она — ни в какую. «Раз, говорит, я премию получила, значит, буду ее сохранять как память и сама ею пользоваться буду».
— Здорово! — засмеялся Василий.
— Ну вот. Прибыла она, значит, сюда и сразу давай председателя колхоза на бога брать. «Вы, говорит, только о промысле думаете, а на спасение рыбной молоди внимания не обращаете. Надо, говорит, организовать специальную бригаду по спасению рыбной молоди и по искусственному рыборазведению, чтобы запасы рыбы в водоеме восполнять». Ну, председатель создал ей бригаду. Так этого, видите ли, мало оказалось. Стала она требовать быков для транспорта, денежных средств на приобретение всякой всячины. Сама цельный день по озерам шастает, уток из ружья лупит да мальков рыбьих в Дон возит, а придет вечер, так она на собрание или же в район — и давай Степана Иваныча крыть на чем свет стоит.
— За что же?
— Да за разное, — досадливо сморщился Прохоров. — Прицепилась до человека, прямо со света его сживать стала. То, представьте себе, за связь с браконьерами обвинение Степану Иванычу предъявила, то в райком партии заявление написала, что инспектор якобы разрешал колхозным бригадирам запретные тони облавливать и взятки с них за это получал…
— А он действительно разрешал? — нахмурился Василий.
— Какой там! Может, раз или два колхозники на самом деле в запретных зонах рыбку ловили, дак при чем тут инспектор? У него ж, извините меня, не десять рук и не двадцать ног, чтоб сразу быть по всему береговому участку.
— Ну и что?
Прохоров помолчал и искоса взглянул на Зубова:
— Да ведь как вам сказать… Ежели бы Грунька была одна, то на ее дурость никто внимания не обратил бы. А то ведь, окромя Груньки, тут есть немало таких. Спервоначалу она сама воду мутила, а потом подмогу ей оказали. Есть у нас такой Антропов Архип, мы вам давеча про него рассказывали, так он тоже капать на Степана Иваныча заходился, ну и пошла такая коломуть, что сам черт ногу сломит. Зачались всякие комиссии-перекомиссии, из области сам начальник Рыбвода с инспекторами заявился. Осенью Степан Иваныч и полинял. Ни за что ни про что человеку дорогу поломали…
С интересом слушая все, что рассказывал досмотрщик, Василий поглядывал на его тщедушную фигуру, запавшие щеки, бесцветные глаза, отечные веки и все больше испытывал смешанное чувство жалости и презрения к этому человеку.
— Вы не больны, Иван Никанорович? — участливо спросил он.
— А почему вы спрашиваете? — насторожился тот, боясь, что Зубов заведет разговор об увольнении. — Будешь болеть, ежели на такой работенке двадцать годов промаешься.
Досмотрщик нахмурился и в первый раз взглянул Зубову прямо в глаза.
— Легкие у меня не в порядке, — виновато улыбаясь, сказал он, — был я в районной больнице, так врачиха определила чахотку. «У вас, говорит, товарищ Прохоров, есть в легких процесс, вам, говорит, лечиться надо…»
— Вот видите, — пожал плечами Василий, — а вы, наверное, здоровье совсем забросили. Дочка-то с вами сейчас живет? Помогает она вам? Или вы с ней рассорились?
— Нет, зачем же? — обиделся досмотрщик. — Она ведь мое дите, и чувство я к ней имею. Живет она со мной в чужой хате — своей до сих пор не построил, — глядит, конечно, за отцом, жалиться я не могу. И обед сготовит, и постирает, и в хате приберет… А только, должен я сказать, не одинаковыми стежками мы с дочкой идем… Она как-то сама по себе, а я, представьте, сам по себе…
Василий простился с досмотрщиком у поворота улицы, постоял на бугорке, любуясь тем, как мальчишки катаются на салазках, и пошел домой.
Он шел береговой уличкой, по колени засыпанной снегом, следил за полетом разлохмаченных сорок, слушал их назойливое деревянное стрекотание.
Разговор с досмотрщиком вызвал у Василия смутное беспокойство, и он подумал о том, что тут, в этой большой, запрятанной среди четырех рек станице, его ждет трудная жизнь, та самая, о которой он часто думал в техникуме, но которую, видимо, еще очень мало знал.
Домой Василий вернулся, когда уже совсем стемнело. Марфы дома не было. Витька, сидя у печки, мастерил из проволоки капкан. При появлении Зубова он поднялся, подвинул ему табурет и сказал приветливо:
— Сидайте. Я тут ловушку для зайцев делаю. Пленка называется. Найду заячью стежку, приспособлю на ней пленку — и готово. Как заяц побежит, голову в эту петельку встромит, так, считай, есть шкурка.
Он посмотрел на Зубова плутоватыми светлыми, как у матери, глазами и добавил, понизив голос:
— У меня уже четыре заячьи шкурки захоронено и две хорьковые. Я их для агента собираю. Может, до весны соберу.
— Для какого агента? — рассеянно спросил Василий.
— Который ружья на шкурки меняет. Из Заготсырья. Как на сто семьдесят рублей шкурок сдашь, так он тебе любую ижевку-одностволку на выбор даст. У нас в бригаде почти все шкурки собирают, а ружье есть только у одного бригадира — у Груньки Прохоровой.
— Ну что ж она? Охотится?
— Еще как! — оживился Витька. — Мы летось рыбью молодь на Лебяжьем озере и на ериках спасали, так Грунька ни одного дня без утей в станицу не верталась: то сизика подобьет, то нырка, то чирков настреляет. А то раз казарку убила на Иловатом. Красивая казарка, здоровенная, клювик такой аккуратный и лысинка беленькая над клювом. Над Грунькой все девчата в станице смеются, а она хоть бы что!
Витька продолжал болтать, а Василий почувствовал, что его клонит ко сну.
— Где мать? — зевая, спросил он.
— На дежурство в правление пошла, — объяснил мальчик. — Она сказала, чтоб вы, как придете, ели рыбу. А может, будете молоко пить, так оно в сенцах стоит, я принесу.
— Тащи молоко, — потянулся Василий, — поужинаем да будем спать, а то у меня завтра много дела. Хочу свой участок осмотреть.
Он выпил две кружки холодного молока, закурил и ушел в свою комнату.
Беспокойство, которое Зубов почувствовал после разговора с досмотрщиком, не исчезло. Он долго ворочался, лежа в постели, часто курил и наконец раздраженно сказал самому себе:
— Ладно, товарищ Зубов. Поживете — увидите и, если у вас есть голова на плечах, примете правильное решение…
4
Участок рыболовного надзора, принятый Зубовым, был не из легких. В ведение инспектора входили две береговые полосы протяженностью в восемнадцать километров — от островов песчаной дельты Северского Донца вниз по Дону до крутой излучины реки, поворачивающей в этом месте к югу.
Самой опасной и наиболее заманчивой для браконьеров была зона голубовской плотины, с которой буквально нельзя было спускать глаз. Плотина устанавливалась ежегодно после стока паводковых вод, и ее огромные щиты и металлические фермы рассекали реку на два изолированных участка. Таким образом, путь рыбы, стремящейся в верховья реки, обрывался у плотины, и тут каждую весну собиралась масса сельдей, чехони, лещей, судаков, сомов, множество красной рыбы. Падкие на легкую наживу, браконьеры тянулись сюда со всеми орудиями лова: накидными сетками, черпаками, бреднями, сачками, переметами, удочками, спиннингами — со всем, что могло выхватить из воды рыбу, снующую тут, как в кипящем котле.
В задачу инспектора рыболовного надзора входило безусловное и обязательное сохранение рыбы в опасном месте ее массивного скопления, у плотины. Для этого тут располагался специальный пост досмотрщика Прохорова, подчиненного Зубову.
Кроме того, в участок Зубова входили десятки займищных озер севернее станицы Голубовской: Большое Лебяжье, Малое Лебяжье, Петровское, Кужное, Иловатое, Круглое и сотни мелких ериков — притоков Дона и Донца. После спада весенней воды озера эти отсекались от реки, и в них оставалось множество рыбы, не успевшей скатиться в речное русло. Самое же главное: в отсеченных от реки озерах оставались десятки миллионов рыбной молоди, обреченной на гибель во время летнего пересыхания рек. Инспектор рыболовного надзора обязан был охранять запасы рыбы в озерах и следить за своевременным спасением молоди, которую особая рыбацкая бригада переводила в реку, прорывая канавы и прокашивая тропы в густых камышах. Кроме того, выловленную в озерах молодь перевозили в реку в бочках.
Накинув стеганку и захватив с собой старенькую, оставшуюся от покойного отца централку, Василий четверо суток бродил по заснеженным рекам и озерам, осматривая свой замерзший до весны участок.
На ледяной глади реки и на ее крутых берегах ровным слоем лежал чистый снег. Лишь в тех местах, где рыбаки-колхозники установили подледные вентеря, Василий видел груды выброшенного на снег голубоватого льда, высокие, торчащие во льду шесты и следы человеческих ног. Над вентерными метками кружились стаи голодных ворон и стрекотали хлопотливые сороки.
Выше разобранных и аккуратно уложенных шлюзовых ферм, под крутым левым берегом реки, темнела длинная узкая полынья. Было тихо, и Василий издалека услышал, как плещет у ледяных закраин вода. Над полыньей носились зимующие на реке нырки.
Обойдя полынью и полюбовавшись нырками, Василий поднялся на берег и остановился у пустой избушки бакенщика. Избушка по самые оконца утонула в снегу. Сбоку были сложены заржавленные якоря, деревянные подставки для плавучих бакенных фонарей, а внизу чернела вытащенная на тропинку лодка.
Присев на якорь, Василий закурил. С правого берега, откуда-то из глубины леса, доносилось монотонное постукивание топора. Где-то выше, за спиной Василия, слышны были ленивые покрикивания какого-то возчика: «Ге-ей… ге-е-ей!» Эти приглушенные звуки еще больше подчеркивали мертвую тишину зимней реки, и Василий, вслушиваясь в стук топора и невнятные окрики идущего по дальней дороге возчика, почувствовал томящую теплоту в груди. Он и сам не знал, откуда появилось это радостное чувство, но ему вдруг захотелось сорваться с крутого берега, гикнуть, кинуться кувырком в снежный сугроб, а потом понестись по ровной глади замерзшей реки и лететь все дальше и дальше, туда, где белая земля сходится с низким, почти лиловым небом.
Над самой головой Василия пронеслась стая нырков. Не заметив притаившегося у пустой избы человека, нырки опустились на край полыньи, выровнялись в ниточку и поплыли за вожаком вниз по течению.
Василия охватил охотничий азарт. Он взвел курки, подождал, пока нырки сплылись в середине полыньи, и уже собирался выстрелить, как вдруг услышал за своей спиной голос:
— Не трать заряда на такую дребедень! Есть дичина поважнее!
Сверху, с бугра, зацепив обледенелый вербовый куст и осыпав Василия снегом, прыгнул широкоплечий, скуластый парень в черном матросском бушлате и шапке-кубанке. На груди у парня, подвешенное так, как на фронте носили автоматы, болталось короткое одноствольное ружье.
— Какая там еще дичина? — недовольно спросил Зубов.
— Волки! — выпалил парень. — Они, черти, уже какой раз шкодят в станице. Их тут за войну развелось видимо-невидимо. Колхозники не могли от них, проклятых, уберечь ни одну бахчу. В ноябре они у нас двух жеребят в табуне задрали, а намедни ворвались ночью на баз в колхозе «Победа» и тридцать штук овец порезали.
Парень перевел дух, откашлялся и заговорил, торопливо заглатывая слова:
— Вчера дед Малявочка видал их под Соленым Логом, цельная стая, говорит, по куге шастала. Наши охотники с рассвета поехали на облаву. Я туда бегу. Может, пойдем вместе?
Видимо, вспомнив, что Зубов его не знает, парень добавил:
— Я сам из бригады Талалаева, ловец. Будем знакомы. Худяков моя фамилия, а имя — Степан. Так что вы не сомневайтесь, я вас до самого места проведу.
Зубов поднялся и тронул рукой патронташ:
— Ну что ж, пошли. Только у меня картечи нет, всего два патрона крупной дробью заряжены, да и то заряды слабые.
— Ладно, — махнул рукой Степан, — может, там найдем у кого-нибудь готовые патроны. У Архипа Иваныча, кажись, ружье подходит до вашего калибра…
Они сбежали с обрыва и пошли по речному льду, обогнув заколоченный домик станичной пристани и оставляя станицу далеко вправо.
— Напрямки мы скорее добежим до Соленого Лога, — объяснил Степан, — тут километра три будет, не больше.
Миновав старое речное русло, они, помогая друг другу, выбрались на крутой заледенелый берег, быстро обошли неширокую лесосеку и зашагали по ровному, засыпанному снегом займищу. Далеко впереди Зубов увидел мелькающие на снегу темные фигурки лыжников.
— Это наши ребята-комсомольцы волков зафлаживают, — всматриваясь, сказал Степан. — Они суток трое флажки на шнур вязали да керосинцем их сдабривали для запаха. Волк опасается флажков и ни за что через шнур не пойдет…
По-солдатски идя в ногу с Василием, Степан незаметно поглядывал на него и говорил, энергично размахивая рукой:
— Значит, вы на житье до нас прибыли? Это хорошо. Сюда давно надо было нового человека прислать. Народ у нас в артели работящий, а толку на участке маловато. Плохо хозяйнуем. Потому и с выполнением плана обман получается.
— Какой обман? — насторожился Василий.
— А вот какой…
Движением ноги Степан откинул с протоптанной тропинки оброненную кем-то кучку хвороста.
— Допустим, наша вторая бригада получает квартальное задание — выловить и сдать в рыбцех пятьсот центнеров рыбы. Это я к примеру говорю. Допустим даже, мы сдаем эти самые пятьсот центнеров тютелька в тютельку. Вроде, значит, квартальный план мы выполнили…
— Ну?
— Ну, а вы поглядите, какую мы рыбу в счет плана сдали. У нас ведь ее принимают по весу. Вот мы и сдаем малоценную рыбную мелюзгу: ласкиря, уклейку, пескаря. Или же хамсу да тюльку в море ловим. Этой дребеденью и план выполняем. Да еще и молодь промысловых пород без всякого ограничения прилавливаем.
То, что рассказал Степан Худяков, поразило Василия.
— Скажите, а если взять ваш годовой улов в целом, — осторожно спросил он, — сколько же в нем получается этой низкосортной мелюзги?
— Больше половины, — отрезал Степан.
— Здо-орово! — протянул Зубов, недоверчиво поглядывая на своего спутника. — Ну, а как же рыбозавод платит артели за такие уловы?
— Платят нам, конечно, по установленным расценкам, за каждый вид рыбы по-разному. Да ведь государству от этого не легче. Государство ждет от нас ценной рыбы — сазана, леща, севрюги, рыбца, — а мы, извиняюсь, всякую дрянь сдаем и о выполнении плана рапортуем…
Они уже приближались к Соленому Логу — широкому заснеженному займищу, по которому ходили люди, и Василий, тронув Степана за рукав бушлата, спросил:
— Скажите, товарищ Худяков, чем же вы все-таки объясняете такое положение?
— Известно чем: рыбы у нас в реке становится маловато.
— Почему?
— По-разному люди говорят…
Степан сбил на затылок кубанку и махнул рукой:
— Бригадир наш, к примеру сказать, обвиняет природу: то, мол, вода в реке низкая, то верховой ветер всю весну дует, то, дескать, рыба плохо плодится. А по-моему, не вода и не ветер, а мы сами всему причиной: как хозяйнуем, так и прибыль получаем. А мы рыбалим так, будто в очко играем: выйдет карта — значит, хорошо, а нет- недобор будет…
Он, должно быть, хотел еще что-то сказать, но в это время до них донесся сердитый окрик идущего навстречу Антропова:
— Чего вы копаетесь, друзья? Становись по местам! Загонщики вот-вот начнут гаять по камышам и поднимут волков, а мы гуляем!
Соленый Лог, то самое место, на котором должна была начаться облава, представлял собой низкую часть надречного займища; он был растянут километра на три и одним концом упирался в старое, поросшее вербами русло реки, а другим — в ровную линию темнеющих на горизонте приозерных камышей. По словам деда Малявочки, вся волчья стая лежала сейчас в засыпанных снегом камышах. В обход этих камышей еще с утра отправились загонщики. Они должны были поднять волков и, перекрикиваясь, постукивая палками и посвистывая, погнать всю стаю к вербовым зарослям, где стояли охотники.
Для того чтобы волки не ушли ни влево, ни вправо, лыжники-комсомольцы зафлажили весь Соленый Лог, то есть замкнули его подвешенным на бурьяны и кустарники тонким шнуром, на котором трепыхались разноцветные, смоченные керосином флажки.
Когда Зубов и Степан Худяков подошли к зарослям, Архип Иванович Антропов — он руководил облавой — заканчивал последние приготовления. Вокруг него тесной кучкой стояли охотники. Среди них Зубов увидел девушку. Она, по всему было видно, только что прибежала и никак не могла отдышаться от быстрого бега.
«Должно быть, та самая дочка моего досмотрщика», — подумал Зубов.
Одетая в ватную стеганку и в такие же ватные штаны, в заломленной на затылок шапке-ушанке, девушка стояла у толстого вербового пня, держа на плечах ружье так, как женщины носят коромысло.
Зубов искоса взглянул на нее.
Прямые, даже на концах не вьющиеся пепельно-русые волосы, выбившись из-под шапки, спадали ей на плечи. Высокий чистый лоб был покрыт капельками пота. Ни слегка вздернутый нос, ни чуточку припухшие губы девушки не понравились Зубову. Только глаза ее сразу притягивали: серо-голубые, цвета речной воды, они почему-то казались почти темными, и взгляд их был медлителен, излишне настойчив и тяжеловат.
Не скрывая любопытства, девушка посмотрела на Зубова, заметила, что он тоже смотрит на нее, нахмурилась и отвернулась.
— Ты, Груня, становись первым номером, — обратился к ней Антропов, — займешь место под той, крайней вербой, будешь у нас на левом фланге. Ты, Степан, иди за ней и занимай второй номер.
Он подумал и положил ладонь на ружье Зубова:
— Вы, товарищ инспектор, будете третьим номером, а я стану в середке, правее вас…
Зубов хотел было сказать, что у него нет заряженных картечью патронов, но Архип Иванович уже повел остальных четырех охотников к обрамленной вербами речной излучине.
Василий остался один. Он видел, как Степан Худяков, протоптав снег, лег метрах в пятидесяти левее, а еще дальше, прислонившись спиной к корявому стволу старой вербы, стала Груня. Справа, скрывшись за бугристой кромкой берегового обрыва, устроился Архип Иванович. Василий осмотрелся, зарядил ружье, примял ногой сухой бурьян, опустился на колени и уперся плечом в ободранный, выгоревший в середине пень.
Вокруг стояла тишина. Над белым займищем висело низкое, темное небо. Колючий, обжигающий ветер нес по земле снежные клочья поземки, и они курились по ложбинам, вспыхивали на буграх густой заметью, засыпали отпечатанные на снегу человеческие следы. Из зарослей тянуло терпким, горьковатым запахом тронутой морозцем вербовой коры, а откуда-то снизу, из прибрежной чащобы, поднимался слабый запах гари.
— Хорошо! — вздохнул Василий.
Вдали, у самого горизонта, едва различимая, голубела линия камышей, а за ними, повитая белесоватой мглой пасмурного зимнего дня, чуть-чуть виднелась гряда высоких холмов, на которых темными пятнами обозначались хутора, заросшие лесом балки, высоченные, покрытые снегом скирды соломы на колхозных токах.
— Хорошо! — повторил Василий.
Он осмотрел черные точки флажков и усмехнулся. «Ничего из этой затеи не получится, — подумал он. — Старый волк перемахнет через флажки, а за ним убегут и волчата».
Он хотел достать портсигар и закурить, но в это мгновение ветер донес до него отдаленные крики людей.
У Зубова екнуло сердце: гонят!
Не чувствуя холода, он стащил перчатки, кинул их на снег и положил ружье на колено.
Еще ничего не было видно, но нестройные крики загонщиков приближались, и уже можно было различить их голоса. «Где же волки?» — подумал Зубов. Он до боли в глазах всматривался в ровную пелену займища и отмечал каждый темнеющий на снегу предмет: торчащий из сугроба ствол сухого репейника, седовато-рыжую гривку полыни, поднятые ветром комья перекати-поля, придорожный столбик на земляной насыпи.
Вдруг Василий увидел четырех волков. Они трусили спокойной, неторопливой рысцой вдоль левой линии флажков, часто останавливались, поворачивали назад головы и, навострив уши, вслушивались в крики загонщиков.
Впереди бежала матерая волчица. Ветер дул ей в спину, лохматил серую с буроватым подпалом шерсть; и волчица, посматривая на трепыхающиеся неподалеку флажки, тревожно косила глаза и, потряхивая головой, вела стаю к берегу.
Следом за волчицей бежали два тонконогих головастых переярка. Они, как видно, еще не чуяли опасности, играючи толкали друг друга, высоко вскидывали лапы, срывались вскачь, настигали волчицу, но она злобно огрызалась, и переярки послушно переходили с галопа на размеренную рысь.
Сзади всех, отставая, коротким поскоком шел старый хромой волк. Его свалявшаяся грязно-пегая шерсть висела клочьями, а усеянный колючками хвост был туго прижат к вислому заду, словно сгорбившийся материк готовился к прыжку.
Вся стая шла прямо на вербу, под которой стояла Груня.
Зубова бросило в жар. «Выстрелит раньше времени и промажет», — с тревогой подумал он и на глаз прикинул расстояние: волчица была примерно в семидесяти шагах от вербы. Пробежав еще немного, она внезапно остановилась как вкопанная, ощетинилась и, нервно поводя носом, стала пятиться назад, отжимая сбившихся за ней переярков.
Василий скорее почувствовал, чем увидел, как стоящая у вербы девушка вскинула ружье.
«Промажет!» — дрогнул Василий.
Он ждал выстрела, но выстрела не было.
Заметив, как шарахнулась вправо вся волчья стая, Зубов понял, что звери услышали холостое щелканье курков, и замер: осечка!
Наклонив лобастую голову, волчица сделала два-три прыжка и стала приближаться к Василию. Теперь она на махах неслась мимо него слева направо, и он видел ее ощеренную пасть, свешенный набок язык.
Он рванул ружье навскидку и мгновенно поймал волчицу на мушку.
Его сразу охватило сложное, ни с чем не сравнимое чувство дикого восторга, азарта, волнения, щемящей тревоги («Не уйдет ли?») и непоколебимой уверенности («Нет, не уйдет!»), чувство, знакомое только охотнику, у которого цель оказалась «на стволе».
Теперь уже Зубов ничего не видел и не слышал.
Теперь на всем свете существовали только он и эта несущаяся в снежной замети волчица.
Почти инстинктивно делая упреждение, Зубов чуть-чуть занес стволы вправо и один за другим нажал оба спусковых крючка.
Оглушительно-резко хлобыстнули выстрелы.
Взвихрив снег, волчица прянула вверх, защелкала зубами и, тяжело заваливаясь на бок, ткнулась горячей пастью в глубокий сугроб, но тотчас же вскочила и, роняя с языка алую пену, ничего не разбирая, ринулась прямо на Антропова, который выстрелом в упор уложил ее на самом берегу.
Степан убил одного переярка, а охотники, стоявшие на излучине, другого.
Ушел только старый хромой волк. От Груни он кинулся назад, навстречу загонщикам, потом одним прыжком перемахнул через шнур с флажками и исчез в заросшей татарником ложбине.
Охотники вышли из засады. Подбежали загонщики. Увидев, что Груня, держа ружье за спиной, стоит одна в стороне, Архип Иванович ласково сказал огорченной девушке:
— Ты не жалкуй, Грунечка. Осечки бывают у самых первейших охотников. Вот и наш товарищ инспектор не ахти какой выстрел сделал, только подранил волчицу.
Он подмигнул Зубову:
— А?
— У меня не было крупной дроби, — поглядывая на Груню, горячо сказал Василий, — а с мелкой дробью что сделаешь?
Груня подняла глаза. Василий, играя ружейным ремнем, стоял рядом с ней в распахнутом полушубке, румяный, возбужденный, и она, встретив его взгляд, на этот раз не отвернулась, а засмеялась тихонько:
— Да-да, оправдывайтесь!
— Честное слово, — смущенно улыбаясь, развел руками Василий, — можете спросить у Степана…
Загонщики стащили убитых волков в одно место, закрыли их брезентом и вывели из дальних зарослей пару запряженных в широкие розвальни лошадей. Чуя волчий запах и кровь, рыжие жеребцы пугливо всхрапывали, пятились назад, злобно прижимали уши и, топчась на выбитом снегу, чуть не поломали дышло.
— Закройте им глаза! — закричал дед Малявочка.
Раскидывая здоровенными валенками снег, он подошел к лошадям, сдвинул их головы, придержал за уздечку, и загонщики взвалили волков на сани.
Раскормленные кони, скаля зубы, бились в мелкой дрожи, грызли удила и, кося глаза, приседали на задние ноги.
— Кто ж теперь поедет на энтих дьяволяках? — спросил Малявочка. — Они ж сани в щепки разнесут!
— Я сам поеду! — отозвался Архип Иванович.
Он сел впереди, взял пахнущие дегтем вожжи и повернулся к Василию и Груне:
— Ежели не боитесь, то усаживайтесь, да держитесь крепче. А хотите, дожидайтесь вторых саней, там будет спокойнее.
Груня исподлобья посмотрела на Зубова:
— Сядем?
— Конечно, сядем! — весело отозвался Василий.
Они уложили ружья и уселись в сани. Жеребцы бешено рванулись вперед и, не разбирая дороги, понеслись прямо по займищу. Зубов, придерживая девушку за талию, подвинулся ближе к ней.
— Давайте руку, а то упадете! — закричал он.
Она послушно подала ему руку и что-то сказала, но он не понял что.
— Я не слышу! — снова крикнул он.
Груня приблизила к нему лицо так, что прядь волос коснулась его щеки, и он увидел белые снежинки на ее темных ресницах.
— Я говорю, что у вас рука холодная!
— Перчатки в кармане, не могу вынуть! — отозвался он.
И она, доверчиво посмотрев на него, взяла его руку и накрыла своей маленькой теплой ладонью.
На заносах сани забрасывало то влево, то вправо, из-под конских копыт летели комья снега, и вокруг мелькали кусты татарника, деревья, придорожные столбы.
Архип Иванович довез Василия и Груню до правления, с трудом остановил жеребцов и сказал хрипло:
— Тут надо сойти, а то кони совсем ошалели.
Василий довел Груню до переулка и простился с ней у крайнего дома. Она несколько раз оглянулась, думая, что Зубов тоже оглянется, — ей почему-то очень хотелось, чтоб он оглянулся, — но он шел, закинув ружье за спину, посвистывая, и ни разу не посмотрел в ее сторону.
Придя домой, Груня положила на лавку ружье, сняла стеганку и сказала чинившему сапоги отцу:
— Видела нового инспектора.
Посасывая дратву, Прохоров вопросительно посмотрел на дочь:
— Ну и что?
— Не знаю, — задумчиво протянула Груня. — Вроде славный парень. Но уж больно молод. Вам не такого сюда надо. Такой ничего с вами не сделает, будет под вашу дудку плясать. Вы его быстро уходите! Оглянуться не успеет, а уж окажется в ваших лапках…
Прохоров жалобно сморщился:
— Чего ты мелешь, Грунюшка? Под какую дудку? В каких лапках? Чего тут, преступники сидят или кто?
Закашлявшись, Прохоров укоризненно покачал головой:
— Славный, говоришь? А мы вот намедни с Пишкой Талалаевым понесли ему для угощения десяток рыбцов, так, ты думаешь, он их сразу так и взял? Ни в какую! «У меня, говорит, на этот счет свои правила есть». Насилочку уговорили его взять.
Груня, расчесывая жестковатые волосы, взглянула в зеркало на отца и спросила тревожно:
— А все-таки взял?
— Взял, потому что Пишка зачал стыдить его: «Это, говорит, колхозники от чистого сердца вам передали, а вы, говорит, обижаете людей». Ну, человеку неловко стало, он махнул рукой: оставьте, дескать, но чтоб этого больше не было.
— Пес он, этот Пишка, — грубо сказала Груня, такой хоть к кому подъедет и вокруг пальца обведет. Его давно пора гнать из колхоза поганой метлой, а он в героях ходит, премии получает, фотографии его в газетах печатают.
Ковырнув шилом неподатливую подошву, досмотрщик боязливо посмотрел на дочь и пробормотал:
— Вот это уж ты напрасно, Грунюшка! Все люди знают, что Пишка, как весенняя путина приходит, — день и ночь на реке. Лучше его нет бригадира во всем районе. Он каждую тоню знает как пять пальцев. Кто первым план по колхозу выполнил? Он же, Пишка, Пимен Гаврилович Талалаев. Кто довел в этом году улов до ста тридцати процентов? Опять же таки Пишка…
Стоя за дверью, Груня с трудом стаскивала с себя тяжелую, мокрую одежду.
— На сто тридцать процентов?! — зарумянившись от гнева, вскрикнула она. — А за счет чего ваш Пишка набрал эти проценты? За счет недомерков? За счет рыбной молоди, которую бригада сдавала под маркой тюльки? Вы с Лихачевым глаза на это закрывали, делали вид, что ничего не замечаете, а Пишка тем временем рыбную молодь губил, завтрашний день государства обкрадывал, народ обманывал!
Выйдя из-за двери, с треском застегивая на платье тугие кнопки, она бросила угрюмо притихшему отцу:
— Так вы с Пишкой вашим и нового инспектора обработаете. Придет весна, поглядим, как он, этот самый Зубов, будет охранять реку от Пишкиных ловцов. Тогда сразу видно будет, человек он или не человек. А пока я вижу, что вы намерены нового инспектора рыбцом задобрить: клюнет, дескать, или не клюнет?
— Брось, дочка, — примирительно махнул рукой досмотрщик. — Мне сдается, что Зубов — не Лихачев. На этом, кажись, никто не поедет.
— Поживем — увидим, — сладко зевнув, сказала Груня.
Она ушла в свою комнату, прилегла на стоящий у печки сундук и задумалась. На секунду ей представился Зубов таким, каким она видела его на облаве, — в распахнутом полушубке, румяный, смущенно улыбающийся, и ей показалось, что его рука еще лежит в ее руке…
5
Когда Василий Зубов ехал в станицу Голубовскую, он думал, что его там никто не ждет и не может ждать, потому что он никого из станичников не знал и его не знали.
Однако Зубов ошибался: в станице его ждали все — от мала до велика. Конечно, ждали не его, Василия Кирилловича Зубова, а нового инспектора рыболовного надзора, который должен был следить за режимом рыболовства на огромном участке реки.
Дед Малявочка недаром назвал Голубовскую плавучей станицей: как только на Дону сходил лед, а потом, заливая бескрайнее займище, с верховьев прибывала теплая «русская вода», — снизу, от моря и разветвленной дельты большой реки, начинала свой весенний ход туча нерестующей рыбы. Так было испокон веков, и испокон веков голубовцы проводили весну и лето на воде, добывая тысячи пудов разной рыбы.
Днем и ночью по реке сновали тяжелые рыбацкие дубы, неуклюжие байды, остроносые баркасы, сотни юрких каюков. Станица плавала на высокой воде, добывая рыбу.
Эта рыба размножалась, росла и жировала, не требуя человеческого труда, и поэтому среди станичников издавна укоренился взгляд, что рыба — это божий дар, над которым люди не властны, что каждый человек, кто бы он ни был, может стать хозяином на реке и ловить рыбу сколько хочет и когда захочет. Так говорили древние голубовские старики, этому же они научили своих внуков и правнуков.
— Что ж, — разводили руками станичники, — земля — это одно, а вода — другое. На воде ни сеять, ни пахать не надобно, тут природа одна управляется, а наше дело — взять то, что заготовлено природой для пользы человека.
Бывший инспектор рыбнадзора Лихачев в меру своих сил старался «соблюдать правила», но он был человек покладистый и не раз утверждал, что рыбное хозяйство нельзя смешивать с земледелием.
— Мне самому надо жить, — говорил Лихачев, — и надо жить давать другим. Ежели рыбколхоз, выполняя план, один раз обловит запретное место или два десятка станичников посидят с черпаками под плотиной, — от этого государство не пострадает…
Из шестисот станичных домов десятка полтора принадлежало людям, которые, как говорил Архип Иванович Антропов, «байдики били», то есть всячески уклонялись от колхозной работы, для виду пристраивались на какую-нибудь службу, а сами только то и делали, что ловили рыбу, вялили ее, коптили, солили «в корень», а потом увозили в глубинную степь и обменивали на муку, сливочное масло, овечью шерсть.
Эти люди жили с Лихачевым душа в душу, по субботам зазывали к себе в гости, угощали вином, и он сквозь пальцы смотрел на то, как браконьеры хозяйничали на реке. Ловцы из рыболовецкой артели пытались жаловаться на Лихачева, но у него, как он сам хвастливо утверждал, была в районе «своя рука».
— Кажен человек исть да пить хочет, — ухмылялся подвыпивший инспектор, — а рыбка хоть кого усовестит. Один раз дозволишь половить, другой раз, глядишь, он уже тебе первейшим дружком стал.
Инспектора не раз предупреждали о том, что на него уже «заведено дело» и что прокуратура им интересуется, но Лихачев только отмахивался.
Однако как он ни бахвалился, его все же отозвали в город, отстранили от должности и отдали под суд.
— Это все Архип Иваныч с Грунькой сотворили, — сказал перед отъездом Лихачев. — Они в обком партии про меня писали, в министерство жаловались, на закрытых собраниях скрозь обсуждали, за каждым моим шагом следили… Пущай теперь радуются: приедет заместо меня какой-нибудь обормот, он им покажет, где раки зимуют…
Всю осень станичники ждали нового инспектора — одни с надеждой, другие — те, которым покровительствовал Лихачев, — с нескрываемой тревогой: каков-то будет новый инспектор?
А новый инспектор как будто и не очень старался показать себя.
Во дворе правления, между телегами и горой плетеных корзин, он разыскал принадлежащую рыболовному надзору моторную лодку. Узкая, с хищным, задранным вверх носом, с чуть покатым изгибом бортов и отличным килем, лодка, по-видимому, была очень быстроходной и маневренной. Сильный, накрытый железным кожухом мотор помещался почти у кормы. В середине лодки была сооружена довольно просторная трехместная каюта с круглыми иллюминаторами на все стороны. В каюте стояли две маленькие, привинченные к полу коечки, прикрепленный к стене откидной столик и табурет. У переднего окна видно было черное колесо рулевого управления.
Василий обошел поставленную на бревна лодку, полюбовался ее прекрасной конструкцией, обмел веточкой снег с бортов, обследовал днище, заглянул в мотор и решил: «Будет называться „Стерлядь“…»
Он договорился с председателем артели Мосоловым, и тот вызвал из района механика моторно-рыболовной станции, который через два дня приступил к ремонту мотолодки. Василий часами возился в мастерской, помогал механику разбирать мотор, тщательно чистил и вытирал тряпочкой блестящие, как зеркало, поршни, рылся в куче железного хлама, чтобы разыскать подходящие гайки. Наконец ремонт был закончен. Пожилой механик прогнал мотор на стенде, послушал, опустив очки, ритмическую, безотказную работу поршней, подвинтил сверкающие белым фаянсом свечи и закричал Зубову, поглаживая ревущий мотор:
— Силен, собака! Такой черта потянет! Будет ваша лодка как торпедный катер!
Ездивший в город досмотрщик Прохоров привез по заказу Зубова масляной краски разных цветов. Затащив лодку в пустой амбар, они сами начали окраску ее корпуса.
— Лодка будет называться «Стерлядь», — сообщил Василий своему помощнику, — значит, и выкрасить ее надо под цвет стерляди: спинку дать песочно-пепельную, бока оживить розоватыми отсветами, а низ пустить посветлее…
Они возились с лодкой дня четыре: заменили старую конопать, кое-где просмолили днище, зашпаклевали все щели и начали окраску. Сняв полушубок и подвернув рукава гимнастерки, Василий сам возился в амбаре с утра до вечера: смешивал краски, чистил тряпкой медные поручни, протирал газетной бумагой толстые стекла иллюминаторов, следил за тем, чтобы Прохоров накладывал краску тонким и ровным слоем и чтобы нигде не оставалось следов кисти.
Иногда в амбар заходили рыбаки.
Сгрудившись в дверях или присев на корточки на земляном полу, они дымили махорочными скрутками, переглядывались и роняли, ни к кому не обращаясь:
— А старый инспектор ни разу и не садился в эту лодку.
— На ей больше наш председатель ездил по бригадам.
— Лодчонка добрая…
— На такой можно куды хочь ехать.
— Мотор только оглушает здорово! Мы с председателем, как раз при большой воде, поездили трое суток по займищу, так я не слышал, кажись, с неделю…
Каждый день к работающему в амбаре досмотрщику приходила Груня. Она молча следила за отцом и Василием, покусывала пухлые губы, рассеяно застегивала и расстегивала пуговицы короткого, с меховой выпушкой, жакета, и Василию, встречавшему ее напряженный взгляд, казалось, что Груня обязательно должна заговорить с ним, но девушка ничего не говорила. Поставив перед отцом узелок с незатейливым завтраком, она дожидалась, пока досмотрщик поест, забирала посуду и уходила.
Но от Василия не укрылось и то, что перед каждым приходом в амбар Груня прихорашивалась: надевала праздничный жакет, синюю шевиотовую юбку, а над аккуратными черными валенками у нее были видны тонкие шелковые чулки, туго обтягивающие крепкие икры и сгиб стройных, упругих ног.
Однажды, когда окраска лодки уже заканчивалась Груня посмотрела на Зубова и засмеялась.
— Чего вы смеетесь? — удивился он.
— У вас нос в белой краске, — посмеиваясь, сказала девушка, — и потом вы так наряжаете свою лодку, будто собираетесь веселое путешествие на ней совершить.
— Насчет путешествия — правильно, — в тон ей ответил Зубов, — а что касается веселья, то это бабка надвое ворожила, кому будет веселье, а кому — слезы.
Выбрав тонкую кисть, Василий взял банку с черным лаком и уверенно вывел на лодке крупную надпись: «Стерлядь».
— Аципензер рутенус? — задумчиво протянула Груня, следя за рукой Зубова.
— Что? — не понял тот. — Ах, да! Латинское название стерляди! Вы ведь работаете в колхозе техником-рыбоводом?..
Девушка вздохнула и провела рукой по волосам:
— Несчастье, а не работа. У нас в колхозе думают только о добыче, а на воспроизводство рыбы не обращают никакого внимания. Рыба в реке, говорят, была, есть и будет, и нечего, мол, пустяками заниматься, рабочие руки от промысла отвлекать на какое-то там ненужное спасение мальков…
— А мне вот Степан Худяков жаловался, что рыбы у вас маловато становится, — сказал Василий, растирая краску в глиняном горшке.
Груня пожала плечами:
— Разве их это касается?
— Кого?
— Наших артельных руководителей. Пока есть рыба — ловят, а не станет — будут сидеть сложа руки…
Работая, Зубов посматривал на Груню и все время чувствовал на себе ее долгий взгляд. Они заводили разговор о реке, о рыбе, и Василий, загораясь, откладывал кисти и говорил:
— Мы все это по-новому поставим. Начнем реку изучать, рыбоводством займемся. Самое трудное — начать, а потом легче будет…
Он умолкал, задумывался о чем-то и признавался смущенно:
— Знаете, Груня, мне ведь самому еще учиться надо. Я вот хожу, присматриваюсь, рыбаков расспрашиваю. Вижу, что дело на участке неладно, а многого еще не понимаю. Чувствую только, что одному тут не управиться…
Груня слушала все, что говорил Зубов, и вдруг ловила себя на том, что ей хочется, как тогда, в санях, взять его покрасневшую от холода руку и согреть своей ладонью.
С грустью глядя на дремлющего в углу Ивана Никаноровича, Груня роняла негромко:
— Отец для вас будет плохим помощником… Слабый он человек…
— Ничего, — смеялся Зубов, — мы его подтянем…
— Вы поговорите с Архипом Ивановичем, — советовала девушка, — он тут всех знает и поможет вам.
— Да, конечно. Я с ним уже сговорился о встрече.
Как-то Зубов попросил Груню прийти с иголкой и подрубить края приготовленного им вымпела.
Сверкая стеклом и начищенной медью, «Стерлядь» стояла на высоких подставках, и на ней уже висели аккуратно сложенные, пахнущие смолой канаты, спасательные круги, а вдоль бортов лежали ярко раскрашенные багры.
— Можно начинать плавание! — воскликнул Зубов, встречая Груню.
Полюбовавшись лодкой, она села у дверей на ящике, и он положил ей на колени белое с красной каймой полотнище.
— Подшейте, пожалуйста…
За открытой дверью сарая были видны медленно летящие хлопья снега. Неподалеку, за ледяной полосой речушки, опушенные инеем, белели высокие тополя.
— Скоро весна, — задумчиво сказал Зубов.
Он вышел из сарая, набрал горсть снега и стал тереть испачканную краской ладонь. Возвращаясь, он нечаянно толкнул Груню, и она тихо вскрикнула, уронив иглу.
— Что вы? — испугался Зубов.
— Н-ничего…
Он взял ее руку и увидел на тоненьком Грунином пальце каплю крови.
— Как же это? — пробормотал он. — Это я виноват… Минутку… Надо сейчас же…
— Ничего не надо, — отрывисто сказала Груня и, краснея, склонилась над шитьем…
6
В середине февраля после сильных морозов началась оттепель. Вокруг станичных домов из-под талого снега показалась земля. Снег на реке потемнел, набряк от влаги и стал рыхлым и податливым. Целыми днями над рекой, особенно там, где проходила санная дорога, кружилось воронье.
На левобережье, среди лесных полян Тополихи и в молодой, засыпанной снегом лесопосадке, начались суматошные заячьи свадьбы. Поднявшись на крутой берег Дона, можно было видеть сотни заячьих следов. Разбрасывая лапками снег, зайцы бегали по лесу во всех направлениях, путали следы, сходились на белых полянах и, облюбовав какую-нибудь старую, покрытую обледенелыми водорослями вербу, начинали вокруг нее веселую свалку.
Иногда, опустив острую морду, по заячьему следу шла отощавшая за зиму лиса. Острый запах свалявшейся на лежках заячьей шерсти дразнил ее, она часами плутала по свежим следам на снегу, наспех съедала подвернувшуюся мышь-полевку и, провожаемая насмешливым стрекотанием вездесущих сорок, бежала дальше.
…Груня Прохорова почти каждый день бродила по лесу с ружьем. Она уже научилась читать мудрую и простую книгу лесной жизни, почти безошибочно могла определить по следу, спокойно ли шел ничем не пуганный зверь или бежал сломя голову, преследуемый врагом. Слабый запах талого снежка, молодой вербовой коры и карагача, дующий снизу ветерок, невнятный шелест и позвякивание чуть тронутых ледком тонких ветвей — все это было хорошо знакомо Груне, но теперь как-то по-особенному волновало ее.
В последнее время она все чаще думала о Зубове. Его серые глаза, ласковая усмешка, сильный грудной голос нравились ей, и она, незаметно для себя, потянулась к Василию.
По субботам в рыбацком клубе показывали кинокартины. До начала сеанса бойкий инвалид-кооператор раскладывал свои товары на столике, именуемом буфетом, и десятки парней и девушек подходили к столику выпить стаканчик виноградного голубовского вина или полакомиться конфетами.
Почти каждый раз бывал в кино и Василий. Витька убегал в клуб первый, Марфа оставалась дома одна, и Василию было жаль ее. Он звал ее с собой, и она чинно шла рядом с ним, в белом пуховом платке, в лучшем своем пальто, в модельных туфлях и новеньких сверкающих глянцем калошах. Зубов осторожно придерживал Марфу за локоть, усаживал на стул и, распахнув полушубок, садился рядом.
Груня видела все это и отворачивалась, покусывая губы.
«Ну и пусть, — говорила она себе, — очень надо…»
В клубе стоял неумолчный гомон, голубые облака махорочного дыма носились над темным потолком, впереди, у самого экрана, визжали ребятишки, а невозмутимый киномеханик часами настраивал среди зала свою передвижку.
Василий брал Марфу за руку и подводил к столику. Блестя глазами, смущенно посмеиваясь, она отказывалась от вина и деликатно ела купленные Зубовым конфеты, а он наливал стакан самого лучшего ладанного вина, подняв к лампе, любовался его солнечно-рдяными отсветами и выпивал за здоровье своей хозяйки.
Вокруг Груня слышала незлобивый, веселый шепот женщин-рыбачек:
— Кажись, наша Марфа инспектора обратала.
— Такая не пропустит!
— Как розочка расцвела, зарумянилась, глаз с его не спускает!
Груня и сама не знала, почему ей так неприятно было слушать все эти разговоры и почему поведение Зубова обижало и злило ее. Десятки раз она давала себе слово не ходить в клуб, чтобы не встречаться с Василием, но как только приходил субботний вечер, она одевалась, шла в кино и даже выбирала такое место, чтобы сесть поближе к Зубову и Марфе и слушать их негромкий разговор.
Уходя в лес, она чувствовала себя спокойнее. Правда, во время этих прогулок ей совсем не хотелось стрелять. Закинув ружье за спину, она брела по сугробам, всматриваясь в звериные и птичьи следы, подолгу стояла среди густых вербовых зарослей.
Странными были эти заросли. Древние вербы росли вдоль всего левого берега, и весенние воды приносили сюда множество сухих растений, ила, длинных, как нити, водорослей. Играя яростной круговертью, вода из года в год опутывала вербовые стволы мотками растений, а когда паводок сходил, на вербах оставались пышные рыжие шубы, проросшие множеством вербовых корешков. Зимой эти шубы засыпались снегом, обледеневали, и тысячи верб стояли над белой рекой, как сказочные изваяния великанов, пришедших из какого-то чудесного царства.
Прислонившись спиной к дереву, Груня слушала неясные звуки, едва различаемые в лесной тишине: то сорвется и, прошелестев в ветвях, утонет в сугробе ледяная сосулька; то, как далекий дровосек, застучит в тополях трудолюбивый черно-белый дятел, то треснет под лапкой выползающего из лежки зайца сухой, схороненный под снегом бурьян; то, поворачивая во все стороны синеватую голову, гортанно прострекочет качающаяся на ветке сорока…
Однажды Груню встретил на Тополихе Архип Иванович Антропов, бригадир первой рыболовецкой бригады, секретарь колхозной партийной организации. У него редко выпадало время поохотиться, потому что он всегда был чем-нибудь занят, но если оказывалась свободная минутка, Архип Иванович ходил в лес побаловаться с ружьишком.
Груня с детства любила и немножко боялась этого человека. Антропов был невысок, широкоплеч, коренаст. Его темное, как дубовая кора, лицо, густая, с проседью, борода и нависшие над крепкими губами усы, особенно его глаза, узкие и острые, как стальные буравчики, — все это притягивало людей неторопливой, спокойной силой, крепкой земной хваткой и молчаливым, глубоким сознанием своего человеческого достоинства.
Антропов ходил медленно, вразвалку, говорил очень мало, голос у него был густой, глуховатый. Все пятьдесят лет своей жизни он провел на воде, плавая по морям и рекам, и когда оказывался на земле, то ходил так, будто под ногами у него была качающаяся на волнах шаланда.
Бродя по опушке, Архип Иванович увидел свежий лисий след, долго плутал над берегом, потом попал в вербовую чащу и заметил среди деревьев Груню Прохорову. Еще издали, чтобы не испугать девушку, он негромко окликнул ее:
— Грунюшка!
И, подойдя ближе, сказал ласково:
— Ну, здравствуй, мальковая царевна! Сороку слушаешь? Чего ж хорошего она тебе напророчила?
Груня смутилась:
— Я тут… лозу выбираю, Архип Иванович… Хочу корзин для бригады наплести, а то весна подходит, а тары у нас никакой нет…
— Это ты плохое место выбрала, — усмехнулся Антропов, — тебе надо бы молодой тальничек найти, а из старья какие ж корзинки?
Домой они шли вместе и на реке остановились.
— Спит река, — задумчиво сказала Груня, — подо льдом ничего не видно и не слышно.
— Нет, девушка, река никогда не спит, — возразил Антропов, — в ней всегда жизнь играет, только человек не видит того, что подо льдом творится.
Он достал из кармана широченных штанов жестяную коробку, свернул из обрывка газеты «козью ножку», набил ее махоркой, пыхнул дымом и заговорил, серьезно посматривая на Груню:
— Правда, рыба сейчас спит по иловатым ямам да по опечкам. Надела свою зимнюю шубу из слени и дремлет до весны. Но не вся рыба спит. Хотя и темновато от льда и от снега в ее рыбьем царстве, а есть у них такие гуляки, что ни холод, ни тьма не задержит: то, гляди, чебаки проплывут из глубин на мелкое место, то ерши, проголодавшись, кинутся спросонку за какой-нибудь живностью, то, к примеру, косячок чехони по своему маршруту проследует…
Он постучал каблуком по льду и засмеялся:
— Под этой самой твердью уже налимьи свадьбы идут, аж вода кипит.
Уже на обратном пути Антропов тронул Груню за локоть:
— Ну, а как твоя спасательная бригада? В боевой готовности?
— Какая у меня бригада, Архип Иванович? Председатель только на добычу смотрит, чтобы план выполнить, а спасение молоди считает детской игрушкой. Выделил мне в бригаду четырех мальчишек да четырех девчонок, вот и управляйся с ними как хочешь.
Антропов блеснул глазами из-под кудлатой шапки:
— Это ты правильно говоришь. Привыкли мы по старинке хозяйновать на реке: только брать из нее любим, а в остальном на природу надеемся. Колхозник, который на земле работает, далеко от нас ушел. Он теперь на дождик надежду не возлагает, хозяином на своей ниве стал, на полвека вперед расчеты производит, в коммунизм глядит…
Колючие глаза Архипа Ивановича потемнели.
— Ладно, — сквозь зубы сказал он, поглядывая на притихшее под низким февральским небом правобережье, — мы истинную дорожку найдем, не заблудимся.
Помолчав, он повернулся к Груне и спросил внезапно:
— Ты ведь с новым инспектором уже встречалась?
— Встречалась, — вспыхнула Груня.
— Как он тебе сдается? Стоящий парень?
Девушка заволновалась:
— Откуда я знаю? Вам виднее, стоящий он или нестоящий, а я с ним детей крестить не собираюсь.
Черная бровь Антропова поднялась, взгляд его узеньких глаз на секунду задержался на лице девушки.
— Угу, — промычал он, — это, конечно… крестины мне тоже ни к чему, а человека знать надо. Он ведь в твоем деле первым советчиком может быть, да и нам помощь от него немалая ожидается…
Архип Иванович простился с Груней и пошел в колхозный двор, где рыбаки заканчивали последние приготовления к весенней путине: конопатили и смолили перевернутые вверх днищем баркасы, чинили, растянув на затоптанном снегу, невода и сети, вытесывали из камня тяжелые грузила, вырезывали деревянные поплавки.
Посередине двора горел костер, над которым стоял черный котел с кипящей смолой. Отовсюду доносился запах смолы, свежевыструганных досок, рыбьей чешуи. Слышались визжание пил, стук топоров, дробное постукивание молотков.
На одном из дубов сидел выпачканный смолой Пимен Талалаев. Он встретил Антропова молчаливым кивком и тотчас же отвернулся. Бригадиры недолюбливали друг друга и вступали в разговор только в случае крайней необходимости. В заднем углу двора, под навесом, возился над сетями дед Малявочка. Его окружали одни женщины, и он беспрерывно покрикивал на них, хотя в этом не было никакой необходимости.
Кузьма Федорович Мосолов, в брезентовом плаще и в военной фуражке, расхаживал по всему двору, выслушивая короткие доклады рыбаков, делая попутные замечания, записывая что-то в свой пропитанный рыбьим жиром блокнот.
Антропова охватило то радостное чувство, которое обычно бывает у старого рыбака в преддверии весны, когда каждый день приближает выход рыбацкой флотилии на реку и первое притонение в холодной воде, по которой еще плывут почерневшие льдины.
— Ну как, — ухмыляясь, спросил он, подавая Мосолову темную, тяжелую руку, — начинаем, товарищ начальник?
— Выходим на исходные позиции, — в тон ему ответил Мосолов. — Надо собрать людей да поговорить о планах добычи и многих других делах.
— Что ж, соберем, — тряхнул головой Антропов, — я сам об этом думал…
Широко расставив ноги, могучий, обветренный, как будто вытесанный из камня, он стоял у ворот и смотрел на реку.
Всюду еще лежал снег. Холодновато поблескивал лед на реке. Казалось, ничто не предвещало близкой весны. Но слабевший ветер незаметно подул уже не с востока, а с юга, из-за перелесков левобережной Тополихи; уже на острове, над высоченными деревьями, хлопотливо кружились первые грачи, а снег обмяк, отяжелел и, тусклый, пропитанный влагой, стал покрываться бурыми и глинисто-желтыми пятнами.
Раздувая ноздри, Архип Иванович жадно втянул свежий, пахнущий смолой и лесными корнями воздух, и ему почудилось, что внизу, где-то глубоко под речным льдом, ворочается, набирая силы, что-то живое, крепкое, молодое…
